Тата
– Уверена?
– Еще как. Я провела с Колетт достаточно лет, чтобы узнать ее. Даже мертвую.
Они молчат. Задумались о чем-то своем.
– Но кто тогда прописался на кладбище? – спрашивает Эрве.
– Тайна, покрытая мраком.
– Думаешь, гроб пустой?
– Не знаю. Жандармский капитан сказал, что они сравнят ДНК Колетт с моей, а потом эксгумируют «ту особу».
– Нельзя нарушать покой усопших, – шелестит Адель.
– Но правду узнать необходимо.
Адель пожимает плечами.
– Тоже мне правда!..
– Что делаешь вечером? – спрашивает Эрве.
– У тебя сегодня день рождения, – добавляет Льес.
– Нужно что-нибудь придумать, одну мы тебя не оставим.
– Нет настроения веселиться.
– Тем более надо, – скалится Эрве.
– Завтра утром у меня встреча на улице Фреден. В доме, где Колетт прожила последние годы…
– На Фреден? Где именно?
– В доме № 19…
– Дурдом какой-то.
– Вы никогда ее не встречали? Не пересекались?
– Ни разу, – отвечает Адель.
– Наверное, мы не можем видеть мертвецов. Я в том смысле, что, если считаешь кого-то покойником, не можешь его увидеть, даже если столкнешься нос к носу. Мозг не готов и не воспринимает зрительный образ.
– Выпьем чего-нибудь?
– Заказать столик в ресторане? – спрашивает Адель.
– Незачем, у них же ни души.
* * *Первый флирт у меня случился с Жаком Добелем. Летом 1985-го. Жак, сын отца-вьетнамца и матери-француженки, был кузеном Эрве, юношей с идеальным профилем, прямым носом, тонкими чертами лица и большими черными миндалевидными глазами. Он, как и я, приезжал на каникулы, плавал в городском бассейне, катался с нами на велосипеде. И, как все гёньонцы, ходил на футбол. Иногда на трибуне прессы присутствовал комментатор Canal+ Тьерри Ролан, что само по себе становилось событием.
Мы наслаждались сэндвичами, колой, острыми сосисочками в буфете, который держали несколько болельщиков. Покупали у месье Долле арахис в скорлупе, который он в перерыве продавал прямо из корзины, переходя с трибуны на трибуну.
Когда команда Гёньона забивала гол, зрители дружно выкрикивали слова одобрения. Издалека я видела, как вскакивает моя тетя, и мне чудилось, что она вдруг становится выше ростом. В отличие от других зрителей, она никогда не вопила, но на ее губах появлялась загадочная улыбка, а глаза загорались. Потом она стискивала руки и усаживалась на свое место, иногда что-то шептала, глядя на игроков, как будто молилась. Если забивали соперники, Колетт не дергалась, только становилась смертельно бледной, как будто из нее мгновенно утекала жизнь прямо на цементной трибуне.
Я видела слезы тети, когда «Гёньон» проигрывал. Они не текли по щекам, а так и стояли в уголках глаз – «держали фасон».
* * *У всех нас дети-подростки, значит, вечерами есть время для себя. Не надо ни купать, ни готовить ужин, ни проверять домашние задания. Отпрыски вполне способны разогреть еду в микроволновке, потом они закрываются в своих комнатах и делают вид, что занимаются.
– Мобильник – вещь очень практичная, – говорит Адель, – можно не только связаться с ними в любой момент, но и узнать, где они находятся.
Ее семнадцатилетние дочери-близняшки уехали учиться в Дижон. Сама она к «Врачам мира» не попала и стала «либеральной медсестрой» (медсестрой «на вольном выпасе»). «Практически одно и то же…» – иронизирует она. Адель открыла собственный кабинет, развелась, когда девочкам исполнилось десять, имеет друга, но вместе они не живут, встречаются несколько раз в неделю.
– Вечерние отношения двух особей, которые живут сами с собой… – Она улыбается.
– Изящная формулировка.
– Вставишь в свой фильм?
– Что я точно никогда бы не решилась сделать, это…
У меня срывается голос.
– …спросить, почему моя тетя притворялась умершей, почему она пряталась. Сколько в Гёньоне жителей, восемь тысяч? Только не говорите, что никто не знал! К тому же на улице Фреден почти все дома обитаемые. Не жила же она затворницей, в конце концов!
– Папаша Бертеоль! – восклицает Эрве. – Он наверняка что-то знает. Они с твоей теткой были неразлучны.
– Его нет дома. На звонки не отвечает. На обратном пути из морга я к нему заглянула. Никого не застала. Все ужасно странно. Я как будто сплю и вижу дикий сон.
– Я был на похоронах твоей тети, – вступает в разговор Льес. – Народу было много, хотя меньше, чем обычно, лето все-таки. Присутствовали футбольные игроки и коммерсанты. Я видел, как гроб опустили в могилу. Собственными глазами.
– Бред сумасшедшего! Как моя частная жизнь. Одну потеряла, одну нашла, а потом потеряла и снова нашла.
Все дружно улыбаются.
Эрве работает страховым агентом. У него трое детей от трех разных жен. Младшей дочери семь лет, но с ее матерью он только что расстался. «Чистая каторга…» – бурчит Эрве. Этот бабник должен влюбляться и изменять в режиме нон-стоп, иначе жить становится неинтересно. Детей нет только у Льеса. «Насколько мне известно…» – уточняет он, доливая себе содовой. Его спортивная карьера завершена, он пошел на завод, в центр обучения, чтобы получить диплом о профпригодности и стать наладчиком оборудования.
– С малышкой я вижусь раз в две недели по выходным. Старшая живет в Лионе, как ты в детстве, Аньес. У нее есть приятель. А сын живет со своей матерью недалеко отсюда. Ему шестнадцать. Мы ходим в «Макдональдс», развлекаемся. Парень любит тачки и футбол… Вот же черт, мне самому захотелось рвануть на кладбище, раскопать могилу и узнать, кто в ней похоронен.
– Нельзя тревожить покой усопших, – повторяет Адель.
– Прекрати, если уж человек умер, то умер. Никто никого не тревожит.
– Мне не терпится дожить до завтра, чтобы попасть в дом на улице Фреден.
– Пойти с тобой?
– По-моему, мы имеем право, – вмешивается Льес. – Тебе жандарм составит компанию?
– Да.
– Надолго в Гёньон?
– Не знаю, как пойдет дело. Слишком уж все… неожиданно.
– Ты виделась с журналисткой?
– О ком ты?
– О Натали Гранжан.
– Так она журналистка?
– Да, и пресса тебя точно в покое не оставит. Как и телевидение! Немертвая покойница – это же сенсация. Особенно если она – тетя местной знаменитости.
– Закажем сырную тарелку?
– Забудь, Адель! У нас день рождения гранд-дамы, наедимся до отвала.
– Ну а ты, Аньес, как живешь? Жизнь прекрасна?
9
23 октября 2010
Сирил Рампен, явившийся с двумя жандармами, открывает высокую деревянную дверь, за которой обнаруживается домик из 50-х, стоящий прямо на кочковатой земле. Бирючины не подрезали тысячу лет, сорная трава проросла между плитами старой террасы, но гравиевые аллеи вычищены, лучше всего – ближайшие к жилищу. Непросто осознать, что готовишься проникнуть в дом женщины, ушедшей из жизни. У двери предусмотрительно приготовлены сапоги. Я бросаю взгляд на размер: 36-й. Тот же, что у Колетт. Капитан протягивает мне пару латексных перчаток: «Если не возражаете…»
В коридоре пахнет аммиаком, как в классе начальной школы. Везде очень чисто. Мое внимание привлекает вешалка с серым плащом. Я подхожу, чтобы понюхать воротник, почувствовать аромат ванили. Она покупала ее в маленьких бутылочках, жидкость внутри была чуть маслянистой. От ткани пахнет розой. Слева находится кухня с пластиковым столом, двумя стульями, варочной панелью и маленьким холодильником. Посуда вымыта, тарелка, приборы и стакан сохнут рядом с мойкой на полотенце. На углу раковины стоит лимонное средство для мытья посуды, рядом с губкой. Я открываю холодильник: масло, три натуральных йогурта, три яйца, банка варенья, в отделении для овощей – морковь, остатки супа в кастрюльке под пластиковой крышкой. Занавески на окнах задернуты. Дверь справа ведет в гостиную, где перед телевизором стоит двухместный диванчик с тремя подушками. Я ничего не узнаю. Кроме номера «Франс Футбол-2000» – «Гёньон, победа “Кузнецов”», – выложенного, как трофей, на низком столике. Я потрясена и невольно отшатываюсь.
Меня бьет крупная дрожь, когда мы приближаемся к третьей по счету двери. Она ведет в спальню, где на кровати нашли мертвую Колетт. Простыни слегка примяты, как будто тетя и в смерти не утратила деликатность и не хотела никого затруднять.
Тетя, насколько я помню, никогда никого собой не обременяла. Я вдруг осознаю, что не знаю ее. Больше не знаю. Она, должно быть, совсем мне не доверяла, если позволила поверить в свою смерть. Я не переступаю порог.
В глубине коридора, в последней комнате, стоят несколько пластмассовых ящиков и старая оттоманка из сапожной мастерской. Рядом – столик, утюг, современная швейная машинка и шкаф. Меня совершенно потрясают телефонный аппарат и старый справочник, я снимаю трубку и слышу гудок. У Колетт был телефон! Но кто ей звонил? Кто знал? За кем закреплен номер?
– С этого и нужно начать.
– С чего именно? – спрашивает Сирил Рампен.
– Со списка номеров. Так мы выясним, кому звонила она и кто связывался с ней. Узнаем, кто был в курсе.
– Это вторжение в частную жизнь. Смерть Колетт не выглядит подозрительной, так что вряд ли удастся что-нибудь выяснить.
Я набираю номер своего мобильного на аппарате Колетт и записываю высветившиеся цифры.
– Мне звонил прокурор. Учитывая обстоятельства смерти, патологоанатом считает необходимым сделать вскрытие мадам Септамбр, ее тело можно будет выдать родственникам – то есть вам – через несколько недель. Потом мы эксгумируем женщину, лежащую под могильной плитой с именем вашей тети. Расследование грозит затянуться.
Я не слушаю Сирила Рампена, рефлекторно приоткрываю правую дверцу шкафа, вижу картонные коробки, открываю одну и вижу толстые альбомы в крафтовых обложках, надписанные, как ученические тетради: 1982, 1983. Я перелистываю страницу, зная, что нашла тетину коллекцию. Она вырезала все статьи о матчах, составе команд и заменах. Я узнаю фамилии журналистов, в памяти всплывают лица. «Хороший и плохие, – говорит Колетт. – Невежи, завидующие игрокам, и тот, кто их поддерживает и знает, о чем говорит: “бывший футболист”». На этажерке стоят пластинки с записями выступлений моих родителей, в самом низу, на дне, похоронные таблички и вымпелы с эмблемой клуба – их Колетт наверняка забрала со «своей» могилы.
– Вот почему в морге я поняла всю меру своего идиотизма!
– Каким образом?
– Три года назад Луи Бертеоль передал мне вещи тети, и меня не насторожило отсутствие коллекции. Она слишком ею дорожила, как и записями моих родителей, и не могла расстаться ни с тем, ни с другим.
Я нахожу коробки с фотографиями. На всех я в разном возрасте. От грудничка до двадцатилетней девицы. Задыхаюсь от волнения, спрашиваю, могу ли взять их себе.
– Позже, – отвечает капитан, – пока оставляем все на своих местах.
Последняя дверь. «И посещение будет закончено…» – сказал бы риелтор, показывая квартиру. Ванная спартанского вида: ванна, душ, раковина, шкаф-аптечка, стиральная машина. Пахнет кондиционером для белья и хозяйственным мылом. Все очень чистое. Стыки между плитками аккуратные. Кажется, сейчас кто-то войдет и спросит: «Что вы забыли в моем доме?» На полочке стоит туалетная вода с ароматом розы – в конце жизни тетя отринула ваниль. Щетка для волос. У Колетт была густая грива, с которой требовалось обращаться очень осторожно. Мои сохранили черный цвет, ее – поседели. Цвет волос – семейная примета. Зубная щетка и тюбик пасты. На одной из коробок в аптечке от руки написано: «от боли в суставах». Я узнаю почерк.
– Чей это дом?
Сирил Рампен сверяется со списком и отвечает:
– Владелец – Луи Бертеоль.
– Кто позвонил насчет Колетт? Вы ведь не случайно наткнулись на тело?
– В участок сообщил аноним.
– Голос был мужской или женский?
– Мужской. Нам пора, – добавляет он.
– Мне хочется остаться. Навести порядок. Рассортировать вещи. Попробовать найти дневник, или письма, или что-нибудь еще. Возможно, содержимое коробок заговорит…
– Не сейчас, – перебивает меня капитан. – Вы сможете вернуться сюда, как только смерть вашей тети будет признана естественной.
– Сколько придется ждать?
– Несколько дней.
Я держу удостоверение личности Колетт, выданное в 2000-м, и записку от руки: «Я хочу, чтобы меня сожгли, а урну с прахом захоронили рядом с моим младшим братом Жаном Септамбром и невесткой Ханной. Прошу развеять горсть праха на стадионе “Жан-Лавиль”. Буду благодарна, если передадите эту записку моей племяннице Аньес Септамбр. Колетт Септамбр».
10
Я живу в доме напротив.
Она приехала вместе с жандармами. Она не изменилась – разве что волосы подстрижены короче, но все равно забраны в затейливый пучок. Время от времени я видела ее по телевизору, когда она представляла очередной фильм, а в журнале прочла, что они с актером расстались. Лично я всегда считала, что жить с таким типом – все равно что метать бисер перед свиньей.
Лицо у нее было белее таблетки аспирина, в точности как в детстве, когда она приезжала на каникулы и в первые дни казалась прозрачной, а когда начинала носиться по Гёньону с друзьями-приятелями, краски возвращались.
Жандармы наверняка постучат в мою дверь.
Опрос соседей: «Кто там жил? Кто туда приходил? Вы не замечали ничего подозрительного?» Я отвечу: «Совсем ничего». Я не провожу время, подглядывая из окна за соседями. Занимаюсь домом, хожу по магазинам, разгадываю кроссворды и – главное – готовлюсь к лекциям. Сегодня исключительное утро. Не каждый день три полицейские машины паркуются на моем тротуаре. Сегодня утром Гёньон слегка напоминает Америку, какой ее показывают по ящику.
Вчера, увидев пожарных и жандармов с носилками, я поняла, что под брезентом лежит мертвое тело, и сильно плакала.
Иногда в газете Le Journal de Saōne-et-Loire печатают жуткие статьи под заголовками, которые требуется прочесть несколько раз, чтобы понять. Нет, не понять – принять. Хотите пример? Да пожалуйста! «Найден в своей квартире, где пролежал мертвым много месяцев». Каждый раз, наткнувшись на нечто подобное, я думаю: «Боже, какое горе, какое ужасное горе!»
Если мне станут задавать вопросы, я отвечу, что понятия не имела, кто живет за неухоженной живой изгородью. Скажу: «Я только на днях узнала, что в том доме обитала женщина. Одинокая, если верить слухам. Говорят, будто это Колетт Септамбр».
Колетт уже несколько лет спит на кладбище. Конечно, если это не то, о чем я думаю. То, что знаю я одна. Что все связано.
Судя по всему, моя соседка ушла во сне и еще не остыла, когда врач констатировал смерть. Я знаю, кто вызвал «кавалерию». Знаю, кто обнаружил ее бездыханной. Я никогда не скажу, что за люди вошли в дом на другой стороне улицы. Если это вызовет удивление, объясню, что с улицы дом не виден и там царило безмолвие. Не было ни газонокосилки, ни кота, ни собаки, ни музыки. Не хлопали ставни. По вечерам я замечала свет, пробивавшийся сквозь густую листву. За сто лет ветви тесно переплелись воедино. Так я буду говорить всем, кроме Аньес. Ей я отвечу на любой вопрос.
11
1956
– Жан! Жан! Скорее, а то нас заругают.
Россыпь звезд взлетает к низкому темному небу. Мальчик ковыляет к ней, одетый в пальто, которое когда-то принадлежало Колетт. Зеленое пальтишко годится и для девочки, и для мальчика. На Жане красный шерстяной шлем, тесно облегающий шею. «Чешется!» – жалуется он сестре по пути на ферму. Она держит его ладошку в своей, с черными ногтями. Земля въелась в кожу и не оттирается даже жесткой щеткой с хозяйственным мылом. В школе ей вслед часто шипят: «Деревенщина». Шепотом – ведь Блэз де Сенешаль, сын хозяина замка, чью землю арендуют родители Колетт, на три головы выше остальных ребят. Он ее ангел-хранитель и держится поблизости.
Колетт десять лет. Жану шесть. Она любит этого ребенка с глазами цвета зеленой травы, родившегося у Робена и Жоржетты, трудолюбивых земледельцев с некрасивыми лицами. Колетт не понимает, каким чудом ее младший брат получился таким красивым. Ангел, упавший с неба в чужую семью.
Колетт боится одного – что их мать снова забеременеет. Она следит за ее животом, как за кастрюлькой молока на огне. Она часто отсутствует на уроках – приходится помогать на ферме, а если появится третий отпрыск, ее заберут из школы навсегда. Фермерская дочка, ломовая лошадь – вот что я такое.
Источник радости Колетт – ее брат. А еще она любит укачивать на руках новорожденных ягнят – тайком от родителей, чтобы не злить их. Работа на ферме есть всегда, и руки Колетт – подмога, бесплатная рабочая сила. Она ведь старшая.
Они никогда ее не били. Ни разу не ударили – ни отец, ни мать. Но и обнимать не обнимали. Оба. Никогда. Родители вроде бы встретились на балу в честь 14 июля, в Гёньоне. Когда Колетт – она любопытная, ей все надо знать! – спрашивает у матери: «Какая музыка играла? Вы танцевали вместе? Как Робен с тобой заговорил? Что он сказал?» – та пожимает плечами и краснеет. Отвечает сердито: «Тебе делать неча? Вопросами ни скотина, ни мы сыты не будем».
Летом девочка косила, ворошила сено и собирала его в стога, до начала зимы перетаскивала в подпол тяжелые мешки с картошкой, помогала отцу толкать плуг, запряженный лошадкой Бижу. От этой тяжелой работы ломит спину. Подвязать фасоль, полить салат, перепахать огород, посеять, прополоть, выпустить животных, потом загнать их назад, помочь с дойкой… Пятьдесят баранов и овец, это вам не шутки! Тяжелый труд до и после школы. К вечеру мать так устает, что Колетт приходится «укладывать малого». Она ведет его в кровать, сидит рядом, пока он не уснет.
– Спи, малыш, закрывай глазки.
– А сказка?
– Я же рассказала тебе «Спящую красавицу»!
– Еще одну!
Колетт вдыхает запах его кожи, щекочет носом шею, и Жан хихикает.
– Ну пожалуйста, спи! Мне еще работать…
– У тебя есть работа, Коко?
– Да, Коко должна помогать папе с мамой.
– Ну тогда хоть коротенькую историю, а?
– Последнюю, договорились? Потом ты закроешь глаза и будешь спать.
– Обещаю! Пианино?
– Снова?
– Да.
Колетт приносит свою тетрадь по математике, хранящуюся в ранце. На двух последних страницах Блэз написал карандашом коротенькую историю, которая особенно нравится Жану.
– Одно крошечное пианино жило-поживало в кармане куртки маленького мальчика по имени Жан. Каждый вечер малыш доставал инструмент, подносил его к уху и слушал лучшие на свете музыкальные импровизации. Жан закрывал глаза и засыпал. Музыка звучала в его снах, росла и занимала все пространство комнаты. Великолепные сонаты заполняли ночи его детства, но как-то раз утром пианино исчезло. Он искал, выворачивал карманы, но так и не нашел его, а когда открыл дверь гостиной, увидел свой инструмент. Тот увеличился в размерах – как в его снах – и стоял посреди комнаты, сверкая черным лаком, словно жеребец-чистокровка. Пианино нашлось, но самостоятельно не играло. Мелодию нужно было подбирать самому. Жан поднял крышку и начал играть, наугад выбирая клавиши. Ничего не произошло, гармония не складывалась. Пальцы не могли сотворить чуда, сонаты не оживали, но Жан не оставлял надежды, вслушивался в голос инструмента и в конце концов отыскал мелодии, свои мелодии. Жан стал великим пианистом, еще более великим, чем его пианино. Они никогда не расставались и путешествовали по всему свету вдвоем.
Колетт целует брата. Мальчик теплый, пахнет молоком и миндалем. Она тихо выходит и отправляется в хлев. Овца поднимает на нее глаза, переводит взгляд на ягненка. Матери знают, что однажды у них заберут детей, поэтому они всегда настороже. Рука человека дает корм, но отнимает ягнят. Колетт запускает пальцы в гриву Бижу, лошадь вздрагивает, касается мягкими губами плеча.
Колетт возвращается в дом, проходит через кухню, где храпит Робен, прикрыв лицо газетой. Мать спит наверху. «Тем лучше, – думает она, – каждый вечер одно и то же, он – внизу, она – наверху. Никакого риска… Он не сделает ей ребенка». Она ворошит угли в печке и садится за стол, чтобы выполнить домашнее задание. Как бы ей хотелось стать учительницей! Но для этого нужно продолжить учебу после начальной школы, поступить в коллеж, как Блэз, и добраться до бакалавриата, а не идти на завод в четырнадцать лет и уж тем более не оставаться на ферме. Мечта не исполнится. Родители не позволят.
Из задумчивости Колетт выводит тихий стук – Блэз бросает камешки в окно. Она выходит пожелать ему доброй ночи, он протягивает ей «Милого друга» Мопассана. Блэз незаметно таскает книги из родительской библиотеки и снабжает ими Колетт. Времени на чтение у нее почти не остается – всего несколько минут перед сном, но она обожает слова, ей нравится утягивать их за собой в сны. Она прячет том под свитер.
– Отец говорит, это только для взрослых.
Колетт смеется, прикрывая рот ладонью.
– Спасибо.
– До завтра. Спокойной ночи, моя Колетт.
Она часто говорит Блэзу, что однажды он станет великим писателем. Как Виктор Гюго.
12
23 октября 2010
– Хочешь, я приеду?
– У тебя музыка и школа, дорогая.
– Ну и что, мама, ты не можешь торчать в Гёньоне в одиночестве!
– Я не одна, детка, не волнуйся. Со мной Адель, Эрве и Льес.
– Те, что на фотографии в твоей комнате?
– Да.
– Они не уехали из города?
– Не все уезжают, котенок. Иногда человек остается там, где родился и вырос.
– Какими они стали?
– Не изменились. Похожи на себя.
– Ты так и не узнала, где Луи?
– Нет.
– Вся эта история какая-то… тяжелая, мама. Ты не понимаешь, почему Коко так поступила? И куда исчез Луи? Думаешь, ее кто-то искал? Или ей угрожала мафия?
– Не глупи, Ана, тетя держала сапожную мастерскую.
– А может, это было прикрытие. Что, если она работала на секретную службу? Почему она нам ничего не рассказала?
– …
– Сейчас 2010-й, я не видела ее с Рождества 2006-го. Помнишь, как мы с папой съездили в Гёньон и обратно, чтобы отпраздновать вместе с ней? А через восемь месяцев Колетт не стало…
При упоминании Пьера я холодею.
Успокойся, Аньес, умоляю, возьми себя в руки…
– Ты ее видела?
Я не понимаю вопроса, и дочь уточняет:
– Ты видела Коко?
– Да… вчера, в морге.
– Какая она?
– Не изменилась. Постарела, конечно, но я ее узнала. У меня нет ни малейшего сомнения.
Когда я впервые показала Ану мой тете, она чуть в обморок не упала. Колетт сидела за станком для изготовления ключей. Шум стоял адский. Она подняла голову, посмотрела на нас и нажала на «стоп». Ана спала у меня на руках, Пьер вез за нами пустую коляску.
Даже когда гëньонская команда забивала гол, тетя так сильно не бледнела. Она молча сделала несколько робких шажков, посмотрела на малышку, и та сразу проснулась, как будто физически почувствовала на себя взгляд двоюродной бабушки. Колетт вытерла руки о фартук и произнесла дрожащим голосом: «Она похожа на Жана». Ана и правда очень походила на моего отца, особенно зелеными глазами в обрамлении таких длинных ресниц, как будто их подвели черным карандашом.
– Хотите ее подержать? – спросил Пьер.
– Да… – шепнула Колетт.
Она села на старую оттоманку (я сразу узнала диванчик на улице Фреден), и я положила дочку ей на руки. Я впервые видела тетю с ребенком. Помню, как удивилась, когда Пьер щелкнул их, он очень редко брал с собой фотоаппарат.
Колетт долго молча смотрела в глаза моему ребенку, как будто о чем-то спрашивала. Ана заснула, сжав кулачки. Колетт не шевелилась. В мастерскую зашла клиентка, но тетя шепотом попросила ее вернуться позже, а Пьеру сказала, чтобы запер дверь на ключ.
Когда к ней вернулся голос, он показался мне помолодевшим. Как будто она набралась сил от своей новоявленной внучки. Были заданы привычные вопросы: «Заночуете у меня? Да, конечно, в отеле будет удобнее. Надолго приехали? Уедете завтра? Так скоро? Понимаю, работа ждать не будет. Она крепко спит? Жан поначалу много плакал. Ты готовишься к съемкам нового фильма? Сценарий? Писать – это здорово. Ана – красивое имя, звучит как имя твоей мамы, но пишется иначе. Ана – простое имя, потому и красивое. Она будет приезжать ко мне на каникулы? Будете учить ее музыке? Играть на пианино?»
13
1957
Блэз нажимает на клавишу рояля. Фа-диез. Жан повторяет с закрытыми глазами. Он мгновенно воспроизводит любые ноты. На улице жарко, поэтому все ставни закрыты. Лето в разгаре. Маркиза с маркизой нет дома. Колетт помогает родителям – настала пора сенокоса, и все в поле. Жан еще слишком мал для такой работы, и Блэз, по просьбе Колетт, присматривает за младшим из Септамбров. Он тайно провел мальчика в дом прошлой весной. Никто, кроме прислуги и немцев во время оккупации, не проникал за стены владения Сенешалей. В дни охоты мужчины собираются в павильоне. Робену и Жоржетте ужасно не нравится дружба Блэза с Колетт, они бы с ума сошли от ярости и стыда, узнав, что их сын садится за рояль. Видит бог, ничто не портит нам жизнь больше собственной глупости!