Личный дневник Оливии Уилсон

– О, нет! – закричал он. – Не помогут! – и вызывающе засмеялся. – Вот он, перед вами – живой пример того, что ваша терапия не действует. Не знаю, как и почему я пришёл сюда, но я здесь в последний раз. Потому что вы давно махнули на меня рукой. Вы уже не обсуждаете со мной происхождение моих страхов, а просто терпеливо всё выслушиваете и выражаете надежду, что до следующего сеанса со мной ничего не случится. А ваша импульсивная помощница, как её? Люси? Она смотрит на меня с холодной издёвкой и молча убирает в нижний ящик своего стола мои деньги. Или выставляет мне чек.

– Эндрю, не будем тратить время на обсуждение характера моей помощницы. Вам надо пройти терапию… Если желаете, мы даже можем обговорить с вами возможность сокращения нашего общения…

– Нет! Ваше лечение бессмысленно, оно мне не помогло. Вы даже не прописали мне лекарств! Я не чувствую себя лучше после ваших сеансов. Всё кончено! Обойдусь без психоаналитика. Я уже и так нехило пополнил ваш счёт в банке… Но вы всё ещё пытаетесь удержать меня, как и других своих пациентов, в зависимом состоянии как можно дольше.

– Вы ошибаетесь, Эндрю! Если бы я удерживал пациента в терапии ради своего бумажника, я бы плохо спал по ночам…

– Не уверен, что это так. И полагаю, вы просто злоупотребляете своим положением…

– Злоупотребляю своим положением?

– Именно! Кстати, почему вы всё время поглядываете на часы?

– У меня плотный график, Эндрю…

– И что это значит? – оборвал он Джозефа. – Что сеанс окончен?

– А как вы хотите?

– Хочу, чтобы был окончен.

– Тогда считайте, что он окончен.

– Хорошо. Но учтите, доктор, чёрт вас подери, что это ещё не конец. Мы встретимся, встретимся в обязательном порядке. Ах, если бы вы знали, как же сильно мне иногда хотелось двинуть кулаком в вашу «добродушную» физиономию, или нет – подложить дохлую крысу под вашу дурацкую кушетку! Это сравняло бы кое-какие счета… Но и это ещё не всё… В моём распоряжении имеются средства, которые напрочь испортят вашу репутацию! Вот увидите… они будут иметь для вас такие последствия, что мало не покажется…

А потом случилось то, что должно было случиться при таких обстоятельствах. Он, Джозеф Уилсон, всегда признавал необходимость физического контакта с пациентами. И обычно они с Эндрю обменивались рукопожатиями в конце сеанса. Но не сегодня: Эндрю толкнул дверь ногой и сухо кивнул ему на прощание.

Само собой разумеется, что за долгие годы работы в практике доктора Уилсона случалось всякое. Подавляющее большинство пациентов были благодарны ему за проведённое лечение. В те эпизодические дни, когда он болел, они справлялись о его здоровье: как он себя чувствует и состоится ли очередной сеанс психотерапии? А если уходил в отпуск, опасались, что он больше не вернётся, и это станет для них настоящим апокалипсисом! Они дарили ему конфеты и музыкальные шкатулки, поздравляли с праздниками и присылали открытки на Рождество, порой незаслуженно, потому что, бывало, его пациент выздоравливал сам. Среди врачей бытует фраза «спонтанная ремиссия» – для объяснения немыслимого. В таком случае Уилсону как врачу было нечего сказать самому себе: его клиент здоров и он рад тому, что теперь они могут попрощаться. Самым заветным подарком для него оставалось простое «спасибо» и объятия: это то, что заставляло его просыпаться утром и выполнять свою работу, имея шанс получить такую благодарность. Но бывало, к счастью, крайне редко, что вместо признательности он слышал оскорбления и даже угрозы. Иначе и быть не могло – такова специфика его профессии. И внутренне он был уже давно к этому готов. Единственное, в чём он всегда нуждался – это толстая кожа носорога, чтобы с большей лёгкостью выносить незаслуженные нападки в свой адрес. Увы, она иногда подводила его, оказываясь в такие моменты недостаточно прочной…

– Таким образом, доктор Уилсон, – продолжала его ассистентка Люси, треща без умолку, безостановочно, бесконтрольно и лихорадочно подбирая слова. – При всём почтении к вам, я… ну, вы понимаете, вынуждена официально заявить, что не намерена оставаться в столь опасной для жизни среде… Точка! Иначе, ещё совсем чуть-чуть, и мне самой придётся сесть на «валиум» и  «прозак». Да, и вот что… – внезапная перемена, произошедшая с её голосом и лицом, настораживала: озабоченность моментально сменилась ледяной надменностью, – по поводу срока: накануне мой гинеколог сообщил, что к седьмой неделе беременности крошечный мозг эмбриона производит пятьсот тысяч нервных клеток в минуту. Представляете? Полмиллиона клеток в минуту! А вы говорите: «срок ничего не значит»…

Заносчивый тон уже фактически бывшей помощницы задел доктора за живое. Чего таить, сейчас ему страшно как хотелось почувствовать себя обиженным. Но он не показал виду, однако его выдавали отчётливые следы продолжительной усталости и стресса, как-то сразу выступившие на лице.

«В этой выходке Люси нет моей вины, – беспрестанно твердил его разум. – Я всё делаю и говорю так, как нужно. Я стараюсь не допускать ошибок. Да, я чересчур самокритичен в некоторых вопросах, но в том, что касается уверенности в своей компетентности как психотерапевта, я о себе высокого мнения. И потому берусь за любые случаи. И творю добро. У меня очень хорошая голова, острый ум. Я себя люблю. И меня любят мои пациенты, не считая психопатов вроде Эндрю Роббинсона».

Что ж, пусть Люси, эта упрямая, норовистая особа поступает, как ей вздумается! Она полна скепсиса, и вряд ли получится её переубедить. Хотелось бы только, чтобы она не ушла работать к конкурентам! Да хотя бы к этому пройдохе доктору Расселу. А что, если это именно то, что она задумала? Коли не так, тогда с какой же стати ей надоумливать моих клиентов, чтобы они обращались к другому лекарю?

А что Рассел? Какой он ему конкурент? Никакой! Полная бездарность в профессии! Несмотря на это, статейки об этом отъявленном жулике с кричащими заголовками «известный психолог», «автор многочисленных бестселлеров» и «создатель уникальной методики», не перестают мелькать на страницах жёлтой прессы, где его фотографии с улыбкой, словно из рекламы зубной пасты, уверенно усмехаются потрясающе ровными зубами… и затмевают бесчисленные пошлые истории из жизни звёзд шоу-бизнеса и политиков. Эти заказные статейки и навязчивая реклама на ТВ как раз и обеспечили доктору лёгкий успех, принесли ему востребованность, и превратили в «звезду психоанализа»!

А ведь у Рассела, в отличие от него, Джозефа Уилсона – блестящего выпускника факультета психиатрии Стэнфорда – и в помине нет никакого медицинского образования, лишь законченный факультет психологии неизвестного ему университета и многолетняя практика «вешать лапшу на уши» и выдавать домыслы за действительность. Потому что он, Джозеф в этом уверен, закладывает у своих клиентов ошибочные модели поведения, даёт им неправильные установки и невыполнимые советы. То есть консультации этого авантюриста попросту вредны! Но слишком мало тех, кто в этом разбирается, потому популярность психологических услуг «великого гуру» продолжает расти как грибы после дождя. Он, подобно конкистадорам, бросившимся завоевывать Америку пять столетий назад, резво отхватывает свой кусок на рынке жизни: консультирует по радио, воздействует на психику конвейером по пятьдесят человек сразу на своих псевдотренингах, больше смахивающих на профанацию, во время которых даёт страждущим замечательные рекомендации на тему: «как жить без внутренних конфликтов» и «как себя полюбить». Американцы как-никак любят тренинги не меньше тусовок, «подсаживаются» на них не хуже, чем на марихуану. После этого, разумеется, их существование особо не меняется, но остаётся иллюзия скорого решения всех проблем. Каждый пятый его, Джозефа, пациент когда-то проходил тренинги или лечение у Рассела. Оказалось, некоторых тот приобщил к таким антидепрессантам, что они забывали снимать штаны, прежде чем сесть на унитаз. Вспомнил он и тот день, когда Рассел позвонил ему и пригласил на ужин «для знакомства». Как бы не так, прохвост, держи карман шире!

Понимая, что поработать в такой гнетущей обстановке не получится (ну какая может быть работа?! Да никакой!), Джозеф попросил Люси отменить на сегодня все до единого сеансы. Она гневно оторвала взгляд от ногтей, которые в тот момент старательно покрывала ярко-красным лаком, и фыркнула, что означало «только ради вас, сэр». И тут же нахмурилась, склонившись над ногтями, давая тем самым понять – разговор окончен, что ещё сильнее огорчило доктора и было расценено им как откровенное неуважение к его личности. Во всяком случае, раньше казалось, что она умеет выслушать его с благоговением, с молчаливой покорностью смотря в глаза и аккуратно записывая в блокнот все поручения. Нет-нет, он никогда и не был обладателем авторитарных замашек босса, приучающих подчинённых к беспрекословному повиновению и согласию без лишних вопросов и размышлений. От них он ждал лишь одного – преданности работе и уважительного отношения к нему как к работодателю.

Так что же явилось причиной столь разительной перемены в характере Люси? Неужели он – расхваленный на весь Нью-Йорк доктор медицины, психиатр и психотерапевт-аналитик – мог так сильно заблуждаться на её счёт, не сумев найти истоков столь сложного переплетения добра и зла в её человеческой натуре? Да, надо признать, порой она резка и своенравна, но он был склонен оправдывать спорадичную вспыльчивость особенностью её женской природы либо предельной живостью темперамента. Нет-нет, он всё же считал маловероятным, чтобы его представление о Люси было совершенно ошибочным…

Чувствуя, как несмотря ни на что шалят его нервы, доктор Уилсон вытянул из стола старинный чёрного серебра портсигар. Не слишком уж ценный, он был ему дорог как память о Вивиан, его безвременно ушедшей жене. Много лет назад она из всего обилия диковин антикварной лавки выбрала этот изящный плоский футляр – специально для подарка к его дню рождения… Покрутив его в ладонях, он сказал самому себе, что пора бы уже ему завязывать с курением. Да, но только не сегодня.

Выудив из портсигара последнюю сигарету «Treasurer», он звучно щёлкнул зажигалкой и закурил, сделал две глубокие, медленные затяжки и тут же уложил никотиновую палочку на краешек пепельницы. Над ней тотчас завился лёгкий сизый дымок, заструившись наискось к окну. Рука непроизвольно потянулась к фотографии, окаймлённой в коричневую рамку на столе. И он пристально вгляделся в застывшее в лучистой улыбке лицо Вивиан. Несчастная, ей так и не удалось испытать радости материнства. У неё было хорошее здоровье, но роды проходили с осложнениями. К тому моменту, когда её привезли в больницу, у неё разорвалась плацента, и она потеряла слишком много крови. Дочка появилась на свет благодаря кесареву сечению, а бедная женщина умерла от сильного кровотечения, успев лишь обнять недоношенную малютку и шепнуть над ней её имя – Оливия, то есть «несущая мир». Это было так похоже на благородство Вивиан: пожертвовав собой, дать новую жизнь и надежду на нечто светлое!

Перед глазами встала страшная картина того дня, когда хирург сообщил ему о смерти жены:

– Мы сделали всё, что было в наших силах, мистер Уилсон. Но, к сожалению, нам не удалась спасти вашу жену.

У него подкосились ноги.

– Нет, – в горле застрял ком и он завыл. – Только не это. Только не моя Вивиан!

– Очень сочувствую вашему горю. Полагаю, ваша жена была чудесной женщиной, и знаю, как сильно вы будете скучать по ней. – врач положил руку ему на плечо и кивнул в сторону окна:

– Там за углом есть небольшая часовня, мистер Уилсон. Если вы во всё это верите, может, вам станет легче, когда вы помолитесь.

Он не хотел слышать тех слов поддержки – в тот момент любой акт доброты был для него невыносим.

После смерти жены Оливия принесла ему истинную радость. Никто лучше, чем ребёнок, не поможет забыть невыносимую боль утраты. Правда, пришлось взять няню – пожилую, но крепкую и очень добрую женщину миссис Браун. Она воспитывала его дочь до тринадцати лет. Конечно, малышка изголодалась по отцовской любви: он никогда не мог дать ей то, в чём она так сильно нуждалась. Работа превратила его жизнь в нечто, напоминающее океан во время шторма. Почти каждый вечер он засиживался в своём кабинете до полуночи, изучая анкеты своих пациентов и скрупулёзно анализируя записи, сделанные во время сеансов. А в ночь субботы занимался подготовкой к лекциям, которые в воскресенье днём читал студентам-медикам. У него выискивалось лишь непродолжительное время, чтобы успеть заскочить в спальню дочери и поцеловать её на ночь, но и тогда, как правило, он не внимал её мольбам рассказать ей сказку «Как братец кролик заставил братца лиса, братца волка и братца медведя ловить луну», обещая в следующий раз рассказать сразу две: про братца кролика и про Дэви Крокета.

Постой-ка, а когда же была сделана эта фотография? Неужели, в день первой годовщины их свадьбы? Да, пожалуй, именно так. Вивиан всегда была привязана к знаковым датам, чем смешила Джозефа. Он считал, что ни одна цифра не может быть сильнее чувств, но ей ничего не возможно было доказать. Она обижалась, если он забывал, какого числа и какого месяца состоялась их первая встреча, или когда впервые он поцеловал её, и не дарил в эти дни цветы. В целом, с ней было не сложно, не считая тех моментов, когда их отличающиеся многогранностью взгляды на жизнь и происходящие в ней события становились преградой на пути к взаимопониманию…

Он осторожно вернул фотографию на место и несколько раз медленно провёл над ней ладонью, как бы смахивая невидимые пылинки с рамки, бережно хранящей воспоминания о прошлом…

Затем подошел к огромному, в человеческий рост окну. Яркий свет пытался пробиться сквозь маленькие щёлочки жалюзи и создавал в кабинете необычно мягкое освещение. Раздвинув пальцами горизонтальные пластины штор, он поначалу зажмурился и ощутил, как весенние лучи ослепительного солнца ласкают лицо. Их приветливый жар не могли сдержать белые пушистые облака, грациозно плывущие по небу и переливающиеся всеми оттенками голубого цвета.

Расслабившись, доктор стал рассеянно наблюдать за происходящим на улице. Здесь всё как всегда. Впрочем, что нового можно увидеть на Манхэттене, кроме неизменного бурления многоцветьем шумной толпы, устроившей сумасбродную гонку за материальными благами, находящейся в бесконечном стрессе от хронического неуспевания и неизменного фастфуда на обед, засорявшего организм? В этой суете, надо полагать, и заключается вся жизнь современного индивидуума – карикатурная, ничтожная мельтешня (с сотовым телефоном в руках!) в каменном городе, среди фешенебельных бутиков и надменных офисов, высоких стеклобетонных зданий, укоризненно взирающих сверху на непрерывно ползущие в разные стороны машины, испускающие чад выхлопов… Да, теперь у людей другие ценности, их заботит только собственное «Я». На то, что окружает их, они не обращают внимания. А если и обращают, то стараются быстрее вернуться в свой невидимый панцирь.

Вот раньше всё было по-другому. Раньше Вивиан и он до ужаса любили Нью-Йорк, никакой другой город в мире не мог сравниться с тем, где они жили! А теперь? Теперь он презирал его! Ненавидел ничтожную мышиную беготню, она была просто невыносима, пугая и подавляя его, и зачастую в её окружении он ощущал свою неуместность и несвоевременность. С какой великой радостью он предпочёл бы заполучить свободу, оставив медицинскую практику, будоражащие душу ночные телефонные звонки, ответственность и обязательность, незыблемый распорядок дня, и всю человеческую цивилизацию с её омерзительными производными, чтобы поселиться вместе с дочерью на каком-нибудь тихом острове, затерянном в Мировом океане! Но увы, как бы сильно ему ни хотелось быть с Оливией двадцать четыре часа в сутки, счета требовали регулярной оплаты.

– Простите, что вмешиваюсь, уважаемый коллега. Я понимаю, что веду себя назойливо, но не могу оставаться в стороне, когда… – знакомое кряхтение с сильным немецким акцентом вырвало Джозефа из размышлений. Повернув голову, он бросил взгляд на стену, откуда сухощавый профессор Фрейд пялился на него, недоверчиво сузив глаза! Надо полагать, в эту минуту ему приспичило поболтать. – Видите ли, у меня нет круга общения, а данная потребность присуща всем людям, она, знаете ли, заложена в нас природой. Я не покидаю этого треклятого кабинета, не поддерживаю старых знакомств, а в вашем лице, к счастью, нашёл приличного собеседника. Но вынужден публично заявить, что мои уши не потерпят пустопорожних размышлений в стенах этого помещения…

– Что вам угодно, герр профессор? – Джозеф был не в том расположении духа, чтобы вести беседу, но, помня о приличии, изобразил вежливость и сдержанную учтивость.

– Вот вы, Уилсон, утверждаете, что вам, стало быть, нужна свобода?

– Совершенно верно, профессор. Мне бы хотелось ощущать себя более свободным, чем сейчас. А что? Неужто вы усмотрели в этом какой-то нонсенс?

– Ха, обожаю людей, которые заставляют меня смеяться. Потому что смеяться – это то, что я люблю больше всего, если не считать курение сигар. Знаете, это лечит множество всяких болезней. И мне становится смешно, когда я вижу, что люди врут!

– Что? – переспросил Джозеф. – Что значит врут? Вы это о ком, профессор? Обо мне?

– Все врут, уважаемый коллега, и вы – далеко не исключение! А причин врать, поверьте на слово старику, прошедшему насыщенный жизненный путь, у людей предостаточно. Газеты врут, мои биографы лицемерят и врут, фальсифицируя факты моей жизни, и телевидение сегодня только и делает, что бесстыдно врёт. Женщины пытаются скрыть свой возраст, свои расходы на никчемные приобретения, счета за телефонные переговоры. Мужчины не говорят правду о доходах, бояться обнажить свои истинные чувства, врут о семейном положении… Это просто ужасно! Что касается конкретно вас, Уилсон: вы, грезя о свободе вдали от цивилизации, лгали, разумеется, ради саморазвлечения, наивно думая, что таким образом ваши мысли обретут более привлекательный вид. А всё дело в том, что большинство людей в действительности не хотят никакой свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность людей страшит… Я описывал это в своих работах. Вы ведь, я полагаю, читали мои труды? Целых двадцать четыре тома! Тогда зачем же вы мелете несусветную чушь, что вам, дескать, надоела медицинская практика! День за днём пациенты открывают вам самые сокровенные тайники своей жизни. День за днём вы успокаиваете их, утешаете, прогоняете отчаяние. А вас за это холят и лелеют. И, признайтесь, неплохо платят…

Надоедливый старикан! Опять завёл свой патефон! Заумный и скучный всезнайка! На что он рассчитывает? Хочет развести меня на задушевную беседу? Ну уж нет, откровенничать с ним я точно не собираюсь! Во всяком случае, не сейчас. И не сегодня! Хотя, справедливости ради, Зиг прав. Он, Уилсон, любит свою работу. И понимает, как ему повезло. Ведь он нашёл свое призвание и мог со всей уверенностью заявить, что находится именно там, где должен быть, – на пике своего таланта, страстей и интересов. Каждое утро, когда ассистентка приносила ему регистрационную книгу и он видел имена шести или семи пациентов, с которыми ему предстояло провести этот день, его наполняло чувство, назвать которое он мог лишь благоговейным. В такие моменты его охватывало непреодолимое желание рассыпаться в благодарностях – чему-то, что привело его на верный путь.

Вернувшись к столу и устроившись в кресле, Джозеф вновь открыл портсигар, чтобы выкурить очередную сигарету. Но, в досаду, серебряный футляр был безнадёжно пуст. Тогда, пошарив рукой в нижнем отделении стола, он вынул деревянный ящик с крышкой на петлях, в которых хранил дорогие сигары. Да, он не любил сигар, но ему, надо отметить, нравилось на них смотреть, любоваться переливчатыми цветами и рисунком покровного листа, напоминающим сеть капилляров; изучать сигарные банты с различными медалями и узорами; касаться их и чувствовать приятную шероховатость, свойственную некоторым сортам табака; слышать легкое потрескивание при надавливании, говорящую о правильности их хранения. Вот и сейчас он довольно долгим взглядом изучал огромную кубинскую штуковину, извлечённую из ящика, точно пытаясь вникнуть в её суть; живописно представил себе, как, по легенде, катали её вручную, не доверяя эту работу станку, на тёмном бедре страстной кубинки. И, с тем, чтобы вдоволь насладиться ароматом, продолжительно вертел её в пальцах, лаская, гладя и вдыхая запахи незажженной сигары.

– Вы знали, мой друг, что курением человек удовлетворяет сосательный рефлекс и компенсирует отсутствие материнской груди? Хотя иногда сигара – это просто сигара, и ничего, кроме сигары, – услышал он язвительный смешок старого распутника со стены, видевшего в этом предмете фаллический символ. – Курение, Уилсон, – это одно из величайших, и при этом самых дешёвых удовольствий в жизни…

Не обращая внимания на внешние раздражители, доктор щёлкнул гильотинкой, отрезая кончик сигары, медленно раскурил её и стал с остервенением выпускать дым. Спустя полминуты, когда во рту появился омерзительно-горький привкус, а в горле запершило, он вдруг судорожно раскашлялся. Ему захотелось выплюнуть эту гадость, но, сам не зная почему, он вцепился в неё зубами ещё крепче, так, что челюсти заломило. Прошла ещё одна томительная минута, прежде чем Джозеф понял – курение не принесло ему мало-мальски стоящего умиротворения. И он загасил цилиндрическую скрутку, тут же уловив недовольный резкий окрик со стены, заставивший его замереть на месте:

– Уму непостижимо, Уилсон! Что за фортели вы выкидываете? Сигару не гасят намеренно – это полное к ней неуважение и признак дурного тона! Её бережно укладывают, чтобы она потухла сама… Право же, не ожидал от вас такого художества! К тому же, я смотрю, вы и слабак! Не выкурили гавану даже на четверть! Эх, если бы я сейчас мог… В течение всей своей жизни я выкуривал по двадцать сигар за день, иногда больше! Да-да, и именно это помогало мне сосредоточиться, дьявольски помогало, скажу я вам…