При дворе Тишайшего

– Чего ж ты остригся? – повторила боярыня.

– Все иноземцы так ходят, – уклончиво ответил князь. – А ты скажи лучше, каков я?

Елена Дмитриевна рассмеялась:

– Смекнула я, чего ради ты остригся. Знать, иноземке какой понравиться затеял?

Пронский промолчал.

– А хочешь, скажу – кому? – пошутила Хитрово.

– А скажи! – пожал плечами князь.

– Царевне грузинской! – ответила Елена Дмитриевна и перестала смеяться. – Скажи, что нет?

– Несуразное говоришь, – отвернувшись, произнес Пронский, но его пальцы, барабанившие по столу, нервно вздрагивали.

– Давно я заприметила, что зазнобой пала краса царевны тебе на сердце. Но не думала я, что дерзость свою ты прострешь на любовь к царевне.

– Что ж, нешто худородный я какой? – глухо возразил Пронский. – А разве ты сама, боярыня, не дерзнула поднять глаза на…

– Замолчи! – сказала Хитрово, вся вспыхнув и встав со скамьи. – И ты можешь вторить судаченью да пересудам теремным? Стыдно, князь, сплетнями бабьими заниматься!.. Всем известно, что я – друг государыни-царицы и батюшки-царя, – внушительно закончила она.

– И я хочу быть другом царевны, – усмехнувшись, ответил князь.

Боярыня с изумлением глянула на него.

– О том мне смеешь говорить? – гневно спросила она.

– С тобой о том и совет держать пришел, – возразил Пронский, продолжая усмехаться.

– Я не потатчица таким делам, – гордо ответила боярыня и начала ходить по комнате.

В ней заговорила женщина. Она сама уже не любила князя и, может быть, еще вчера думала, как бы с ним разойтись тихо, без ссоры; но теперь, когда он ей в лицо говорил, что любит другую, что оставляет ее без сожаления, все женское самолюбие поднялось в ней; упорство отъявленной кокетки потребовало, чтобы поклонник был вечно пригвожден к ее триумфальной колеснице, и жадность собственницы заклокотала в душе. Ревность к сопернице заползла в сердце коварной змеей. Она забыла все свои добрые намерения относительно несчастной польской княжны, забыла даже князя Леона и вся была полна только мыслью вернуть к себе этого холодного, бессердечного мужчину, заставить эти стальные глаза загореться огнем желаний, увидеть этого гордеца у своих ног порабощенным.

И казалось, эти мысли были написаны на ее выразительном лице; по крайней мере, князь отлично понял ее волнение. Самодовольная улыбка тронула его губы, и он произнес:

– Ну а что же князь Леон, этот маленький грузин, часто бывает у тебя, боярыня? Впрочем, не отвечай, я вижу его гусли… Учит, стало, тебя играть на них?

– Не отвиливай, князь! Начал говорить о царевне – доканчивай! – вся раскрасневшись, проговорила Елена Дмитриевна, нервно обмахиваясь кружевным платочком.

Пронский встал и, схватив боярыню в свои сильные объятия, покрыл ее лицо поцелуями. Он умел, когда хотел, придать себе влюбленное выражение. Его холодные серые глаза вспыхивали непритворным чувством, губы шептали нежные слова, и объятия становились горячее.

На этот раз Хитрово не отталкивала его, а, обняв своими красивыми руками его шею, приникла русой головкой к его могучей груди.

– Милый мой, любый мой! – чуть шептали ее губы. – Любишь меня? Одну меня?

– Одну тебя, – ответил Пронский – в эту минуту искренне, так как близость молодой женщины невольно заразила его. – Уедем отсюда, бросим все, все! – крепче прижимая ее стан, шептал он, целуя ее полузакрытые глаза.

Ни он, ни она не слыхали оклика и стука в дверь, не слыхали, как эта дверь отворилась и тотчас затворилась.

Первою очнулась боярыня. Довольная своей победой, она вспомнила и польскую княжну, и князя Леона, и царевну грузинскую. Она тихо выскользнула из объятий князя Бориса и стала поправлять волосы перед зеркалом.

– Ишь, растрепал! – через плечо улыбнулась она ему.

– Чародейка! – проговорил он.

– А что? – продолжала она улыбаться. – И впрямь ведь я зачарована! Бабке моей цыганка сказывала, что до третьего ее колена все девушки или женщины в роду всегда любимы будут.

Но князь Пронский уже не слушал ее. Он ходил, глубоко задумавшись, и чары ее красоты и молодости постепенно таяли. Он вспомнил, зачем пришел, вспомнил обаятельные черты грузинской царевны, и ему стало стыдно за свой поступок, за свою измену.

«Но она издевается надо мной, разве я могу отказаться от женской красы и ласки?» – злобно думал он и, обернувшись к боярыне, громко произнес:

– Я к тебе шел, чтобы известить о свадьбе дочери!

– Ты дочь сосватал?

– Да, давно. Да прихворнула, и свадьбу отложили на Красную горку.

– А жених кто?

– Черкасский, князь Григорий Сенкулеевич.

– Ты свою дочь за этого зверя выдаешь?

– Мало ль что в народе бают? Какой он зверь… Так… Строг маленько с людьми…

– В отцы, а то и в деды он ей годится… Что ты затеял, князь?

– Так надо мне, Елена!

– Попугать жену? Эк тебе приспичило холостяком стать.

– Опостылела она мне очень!

– Да ведь не первый год женаты! – проговорила боярыня, подозрительно поглядывая на своего друга.

– Да ты что, за нее вступиться хочешь?

– Знамо дело, жалко.

– Ишь, жалостливая какая стала! – насмешливо произнес князь. – Небось, когда свой муж-то старый опостылел хуже скуки, жалость-то бог весть куда попрятала!

– Не тебе бы, Борис Алексеевич, попреки делать да не мне бы слушать! – многозначительно возразила боярыня.

– Ты на что мечешь, Елена? – хмурясь, спросил князь.

– Ох, князь, глаз-то мне не отводи…