При дворе Тишайшего

– Я знаю, где схоронился князь Джавахов, – проговорил он, все еще не открывая своего лица.

Елена Дмитриевна заглушила готовый вырваться крик; пошатнувшись, она схватилась рукой за стол и тяжело оперлась на него.

– С… с женой? – едва прошептала она.

– Нет, князь один, – ответил незнакомец. – Я прислан к тебе узнать, что ты дашь за свидание с князем? Он один схоронен в укромном месте,

– О, что я дам, что я дам! – заволновалась боярыня. – Ничего не пожалею, если ты правду говоришь.

– Ну, так идем же за мной.

– А если это западня? – испугалась Хитрово.

Незнакомец вместо ответа вынул из-под кафтана знакомый боярыне кинжал князя Леона.

– Узнаешь?

– Идем! – ответила она и, не размышляя больше, накинула на себя фату и последовала за незнакомцем.

VI

В грановитой палате

Наконец 5 июля царь Теймураз Давыдович собрался представиться русскому царю Алексею Михайловичу. Последний только что накануне приехал с богомолья, и ему сейчас же доложили, что грузинский царь с нетерпением желает предстать пред его светлые очи.

Представление было назначено на другой же день, и уже долго до назначенного часа в грузинском доме было заметно особое движение. Царь Теймураз видимо волновался. Он встал чуть только забрезжило утро, сходил в церковь, отслушал заутреню, усердно молился, клал земные поклоны и вернулся домой несколько успокоенный. За ним должен был приехать боярин Хилков, единственный из приближенных Тишайшего, хорошо говоривший по-грузински, и отвезти его во дворец.

В Кремле, около дворца, уже спозаранку толпился народ. Некоторые по делу, а кто и из любопытства, прослышав, что приехал из Туретчины какой-то диковинный царь, притащились на площадь, заполнили комнаты и передние, с нетерпением дожидаясь царского выхода.

День обещал быть жарким. Июльское солнце уже давало себя знать, порядком припекая покрытые меховыми шапками головы бояр и стольников. Все с надеждой поглядывали на небо, но на нем не было ни признака облачка.

– Хоть бы дождичка Господь послал! – сказал высокий статный «жилец», вытирая вспотевший лоб красным кумачовым платком.

– Не видать что-то! – возразил ему седенький подьячий. – А расчудесное бы дело; и то невтерпеж жарит.

– Зачем государь из Троиц вернулся? – вполголоса спросил один стольник другого.

– Вернулся, бают, чтобы судить князя Пронского.

– Неужто боярыня-то Елена Митревна даст своего дружка в обиду?

– Чудное что-то гуторят: будто и она в сем деле замешана, – совсем на ухо проговорил стольник.

В другом конце седой боярин тихо рассказывал другому, помоложе:

– Охладел царь к патриарху Никону, видимо охладел. Ум его пресветлый был омрачен, и посему не видел он в нем смуты, а как его очи просветлели, и увидал он, что Никон – еретик, а николи не патриарх. В сороми и раскаянии кончит свои дни сей великий грешник. И поделом и поделом! Захотел вознестись выше святителей: они книги искони писали, а он возымел мнение супротив них бороться, еретик нечестивый!

– Патриарх, вишь, сказывал, – осторожно возразил боярин помоложе, – что он отбирал только латинские иконы, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли.

– Ты, известно, никонианец, – со злобой проговорил старик. – Поди, и дома по Никону молишься.

– Что ж, не я один новые иконы завел. Вон и боярин Ртищев, и Морозов тоже… Да и у самого государя в Кремле образа новые.

– Едет, едет! – пронеслось по площади.

Царь Теймураз Давыдович ехал на великолепном вороном карабахе в своем дорогом живописном костюме. Белая черкеска плотно охватывала его еще статную фигуру. Из-под папахи развевались длинные седые волосы, такие же длинные седые усы падали ему на грудь, украшенную золотыми газырями с драгоценными камнями.

Сзади царя ехала его свита, все на своих карабахах; шествие замыкал боярин Хилков.

Подъехав к самому крыльцу, все спешились, и Хилков повел грузин в Грановитую палату, где уже царь Алексей Михайлович принимал шведских послов.

Теймуразу указали его место. Он сел и сейчас же с жадным любопытством устремил свои проницательные черные глаза на лицо своего предполагаемого союзника. Роскошь палаты и всей русской царской свиты не поразила царя без царства. При персидском дворе он уже видел сказочную роскошь Востока, присутствовал при жизни, которую могли бы вести только мифические боги, но все это его мало занимало и прельщало. Все свои ограбленные богатства и богатства Грузии он отдал бы за свободу родины, лишь бы видеть своих подданных счастливыми, лишь бы спокойно дышать воздухом своих гор, мирно любоваться цветущими долинами Грузии, слушать печальные и веселые песни родины… Что ему за дело до всех этих несметных сокровищ русского царя? Он хотел только знать, владеет ли этот красивый властелин одним сокровищем, которое ценнее всех благ на свете, – добрым, отзывчивым сердцем?

Все пристальнее, все мучительнее пытался старый царь разглядеть молодого государя, а думы – все мрачнее, все безнадежнее – толпились в его голове.

Но вот подошел к ним боярин Хилков и шепнул царю Теймуразу:

– Его государево величество велит тебе, царь Теймураз Давыдович, приступить к его царского величества месту.

Старик молча последовал за толмачом.

Царь Алексей Михайлович с любопытством смотрел на приближавшегося к нему старика. Его молодцеватая фигура, бодрая походка, живые глаза, лицо, испещренное сабельными ударами, невольно располагали к себе государя.

Когда Теймураз подошел к царскому креслу, Алексей Михайлович встал, что было большой честью для гостя. Тронутый этим, Теймураз через Хилкова, который вел и всю дальнейшую беседу двух царей, стал бить челом, чтобы великий государь дал ему целовать свою царскую руку. Но царь руку целовать не дал и предложил поцеловаться в уста.

Тогда оба царя облобызались, и Теймураз с великим страхом целовал государя в уста.

Алексей Михайлович поручил Хилкову переговорить с Теймуразом о деле.

– С которым турским царем были у тебя разратье и бой? Как давно и какое было тебе от него изгнание и земле твоей разоренье? – спросил боярин грузинского царя, севшего на указанное место против государя.

Теймураз ответил:

– Тому лет с тридцать изменил мне боярин Григорий Сиос, и, обасурманясь, поддался турецкому султану Амурату, и поднял на меня рать; я против него ходил со своими ратными людьми, и был у меня бой с изменником и турками, между моей и Картальской землей; турских людей с изменником было тысяч сорок, а у меня было тысячи с три, но мне Бог пособил: побил я изменника своего и турских людей не многолюдством, а силою крестною.

– Как ты, царь Теймураз Давыдович, бил челом великому государю о подданстве, в то время персидский шах земли твоей такое разоренье учинил и в котором году? – спросил снова Хилков, когда грузинский царь умолк.

– Тому делу лет одиннадцать, – ответил Теймураз, – как присылал я к великому государю бить челом о подданстве; и нынешний шах Аббас прислал на мое государство ратных людей; я против них бился, и в том бою убили сына моего, а дочь взяли насильством да два города разорили. И при старом шахе Аббасе разоренье было мне многое. Не хотя государству своему разоренья, послал я к шаху мать свою да сына меньшого, Александра-царевича, в аманаты. Когда же моя мать с внуком приехала к старому шаху и била челом, чтобы он взял ее внука в аманаты и брал с государства дань, а разоренья не чинил, то шах сказал моей матери, чтобы она послала и другого внука своего, Леона, а он, шах, которого внука в аманаты взять захочет, того и возьмет, а другого отпустит. Мать моя взяла и другого внука – Леона, но шах мать мою и детей не отпустил и присылал к ней, чтобы она басурманилась, а он ее тогда будет иметь вместо матери. Она отказалась, что отнюдь веры христианской не отбудет. Тогда шах отдал ее под стражу и велел мучить: сперва велел сосцы отрезать, а после закаленными железными острогами исколоть и по суставам резать. От этих разных мук мать моя пострадала за Христа до смерти, а тело украл и привез ко мне француз. Детей же моих шах обоих извалошил, и теперь они у шаха. После этого шах послал на меня своих ратных людей; я пошел против них и побил, после чего ушел в Имеретию и жил там два года; потом собрался с имеретийскими и дадианскими ратными людьми и шаховых людей из земли своей выбил, и землю очистил. Но в том же году шах прислал опять ратных своих людей, и я в другой раз ушел в Имеретию, а шах велел всю Грузинскую землю пленить и разорить, чтобы христианство вывесть. Я и тут персиян выбил и стал владеть своим государством по-прежнему. Но при нынешнем шахе, тому лет одиннадцать, изменили мне два боярина, отвезли дочерей своих к шаху, сами обасурманились и навели на меня шаховых людей. Я с ними бился, и в том бою сына моего Давида убили, а меня выгнали; от этого гонения я и до сих пор живу в Имеретии.

Хилков, передав длинную и взволнованную речь Теймураза государю, спросил вновь грузинского царя:

– Как земля твоя велика, сколько в ней теперь за тобою жилых и разоренных?

Теймураз очень волновался, когда рассказывал о мучениях матери и о своих ужасных злоключениях; теперь он несколько успокоился и на вопрос Хилкова ответил, медленно соображая во время речи все обстоятельства:

– Земля моя в длину десять днищ хода и поперек столько же; городов всех больших семь, а малых много, только разорены и пусты; в двух городах живут изменники мои бояре, и в тех городах люди есть, а иные города все разрушены; в стольном городе Креме живет людей немного, иные живут по деревням. Надо всем государством моим владетель теперь Рустем-хан; был он грузинской породы, да обасурманился.

Хилков не удовольствовался этим обстоятельным ответом и опять вопросил: