На изгибе небес

– А чего ты улыбаешься? О генетической предрасположенности что-нибудь слышал?

– Конечно!

– И тебе не приходило в голову, что твоя стройная как мотылёк невеста к сорока пяти годам может стать такой же толстой брюзгой и, скорее всего, станет. И будет ворчать по любому поводу, трудолюбиво отравляя жизнь тебе, себе и детям. Гены, брат, их невозможно переделать. И ты, в конце концов, когда-то не выдержишь. И конфликт обеспечен. А когда это длится долго – ужасно надоедает.

Я ответил, что с позиций генной наследственности он, вероятно, прав. Да и не принял я пока решение о женитьбе. По простой и распространённой в СССР причине отсутствия жилья, которого, якобы бесплатного, женатики, скитаясь по чужим углам, ждут иногда по десять и более лет. Хотя и деньги есть – по советским меркам, получая в среднем 600 рублей, лётчики считались миллионерами – можно бы и купить квартиру или кредит оформить, но ни того, ни другого в стране сделать невозможно. А ведь вот тут, на Севере, много людей с деньгами и почему бы не запустить ипотечные процессы, как на Западе. Там больше половины населения в кредит живёт. Но ведь живёт. Жизнь-то однажды даётся.

– Давно известно, что с каждого рубля нами заработанного, – ответил он, – нам платят копеек пятнадцать – семнадцать, от силы двадцать. Остальное идёт государству. Вот на них-то и строят квартиры, которые выдают как, якобы, бесплатные, которые нужно ждать много лет. Такова наша политическая система. Но мало кто это понимает. Да и понимать не хотят. Из оставшихся восемьдесят копеек государство содержит армию, несколько миллионов чиновников и прочие расходы. Но этого ему мало. И потому с не доплаченной нам заработной платы, что на руки выдаёт, оно ещё удерживает с нас и подоходные налоги. А с тебя вот и ещё за бездетность. А где ты, холостой парень ребёнка возьмёшь – там не подумали. Марксу, свои талмуды написавшему, такая обдираловка и не снилась. Что ты на меня так уставился? Не знал, что наши советские коммунисты Маркса давно улучшили?

Я осторожно ответил, что не задумывался над этим, но складывается мнение, что он прав.

В те годы, узнай о таких разговорах в соответствующих органах, можно было навсегда лишиться работы, партийного билета, если был, и даже переехать жить за казённый счёт вот в эти самые края, где нас застала непогода и стать, как тогда говорили, БИЧом – бывшим интеллигентным человеком. Только тут и могли бы взять на работу. Здесь таких много, привыкли к ним. Некоторые с гулаговских сталинских времён осели, кто в лагерях выжили и стали своим семьям не нужны. В те времена ведь многие, чтобы выжить, отказывались от своих отцов и мужей.

– Так вот, – продолжил он, – я женился в 19 лет перед выпуском из школы штурманов. Красивая жена была, стройная. Только что кончилась война. Девушек кругом море. А мужиков мало. На фронтах полегли.

У нас, помню, многие меняли девчонок, как портянки, а у меня была одна любовь. Мне, честно говоря, завидовали ребята. Тогда, как и сейчас, при регистрации брака не спрашивали, где, вы, молодожёны, жить будете? Не их это дело. Никакого пристанища, как и у тебя вот сейчас, у меня не было. В Сталинграде бомбой разбило домик, где жили недалеко от Волги. Там навсегда остались родители и младшая сестрёнка. Ничего от них не осталось – прямое попадание. Вместо дома – воронка. Соседний дом вместе с соседями тоже разнесло. Меня спасло чудо, мы с мальчишками на Волгу рыбачить ушли. Собственно, это не рыбалка была. Собирали оглушённую рыбу, много её плыло после бомбёжек немцами транспортов, которые снабжали город всем необходимым для боевых действий. А обратно вывозили гражданское население и раненых. Так я, после небольшой проверки, приписав себе целый год – документов-то никаких не осталось – попал в Борисоглебскую лётную школу.

– У меня там отец учился! – перебил его я. – Может, знали? – спросил с надеждой в голосе. – Компанеец Николай Федотович. Потом его под Балашов перевели в бомбардировочный полк. Был там аэродром рядом с посёлком Заречный. Его пленные немцы строили. Оттуда этот полк на бомбёжки отступающих от Сталинграда фашистов летал. Там я и родился.

– Про аэродром этот знаю, – ответил он, – и садились туда не раз, но уже после войны. Я там и на Ил-14 переучивался. Взлётная полоса там и рулёжные дорожки прекрасные были. Открытые подходы, никаких препятствий. Умели немцы строить. А вот фамилии такой, извини, не помню. Опять мы с курса сбились, – повёл подбородком в сторону бутылки, – по глотку!

– Когда Сталин умер, – сказал я, – мне седьмой год доходил. Отца уже тогда пять лет, как не было.

–– Вот оно как! – Семёныч бросил в рот кусочек оттаявшей строганины. Долго жевал, что-то вспоминая.

За окном выла вьюга, швыряясь в стёкла колючим снегом. Словно наждаком скребла по окнам. Видимость была метров тридцать-пятьдесят.

– А ты говоришь, в Заречном и родился? Не Грязнуха ли бывшая? Так тогда называли эту деревню. Если она, должен помнить. Там на первой улице, что сразу от аэродрома, друг мой авиатехник Вася Кругликов на хорошей девушке женился. Да как женился? Просто жить у неё остался. В поселковом совете тогда за бутылку спирта кого угодно могли зарегистрировать. Такие времена были. Девушку, Машей, кажется, звали.

Списали Ваську вчистую после войны как раз, ранение сказалось, полученное за неделю до Победы. Он сам с Донбасса. Никого родных у него, кажется, не осталось, все погибли, как и у меня. Вот он там и прижился. А ведь я и тебя, парень, мог там видеть. Вместе с сыном Василия. И наверняка видел. Детворы-то военной и послевоенной там много бегало. И понятно: посёлок большой, женщин много, а рядом большой аэродром с молодыми мужиками.

И едва он произнёс эти слова, как пара глотков чистого спирта, словно встряхнув память, воскресила времена голодного нашего детства. Помнится, отруби, перемешанные с мелко изрубленной травой лебедой с добавлением горсти дефицитной тогда муки и зажаренных на каком-то непонятном нутряном сале (так тогда называли отходы ливера), мы называли булками. Как раз лето пятьдесят третьего. Второй год страшная засуха. Летом в какой-то густой траве собирали – их тогда называли пышками – её плоды, размером с пуговицу и ели. Потому, что всегда были голодные.

Засуха тогда была такая, что даже неприхотливые к влаге арбузы не вызрели. И если бы не аэродром рядом, где работали многие жители и где нас – детей и взрослых иногда подкармливали, как могли, солдаты и офицеры базирующейся рядом авиационной дивизии – ещё неизвестно, как сложилась бы жизнь нашего посёлка. Некоторые селения, расположенные в глухих районах, тогда вымирали на четверть. Люди, бросая дома, уезжали искать лучшую долю.

И дядя Вася… Славка Кругликов и его мама тётя Маша… Бабушка там ещё была, но в памяти о ней сохранилось только единственное воспоминание, как она нас гоняла за то, что мы срывали любовно посаженные ей и сорванные нами с клумбы бутоны вкусных каких-то больших цветов, которые мы называли лозориками. Ах, какие они были сладкие! Мы их тоже ели. Но цветы потом, естественно, не распускались. За что нас бабка и гоняла. Больше ничего в памяти не сохранилось. Славка-то должен был помнить больше, ведь на год старше меня. Но где он сейчас и жив ли? Ведь столько лет прошло.

С ума сойти! За окном уже пятый день шумела, нет, ревела пурга, упрятав всё живое в укрытия и занося наши самолёты по самые крылья. А наши экипажи, прихватив пару бутылок разведённого водой спирта, с которым были тут всюду желанными гостями, ушли по натянутым на всякий случай верёвкам, чтобы не заблудиться, к аборигенам, живущим в чумах.

Аборигены, отродясь, домов ни деревянных, ни каменных не знали. То есть знали. Один дом, где располагался продуктовый магазин и где торговали водкой. Этот дом они звали каменный чум. И знали этот чум все жители тундры в радиусе 200 километров. И в любую погоду, каким-то чудом не плутая, могли приехать на оленях за водкой. Романтика! В них – местных чумах – сейчас, занесённых снежным покрывалом, было теплее, чем в нашей захудалой, насквозь продуваемой ветром, гостинице, когда-то строенной ещё сталинскими зеками. И каждый хозяин чума, выпив огненной воды, сидя на полу на звериных шкурах, предавался мечтам. О том, что вот завтра-послезавтра, или через неделю, когда наладится погода, возможно, кто-то из этих лётчиков увезёт одну из его юных, абсолютно неграмотных дочерей, знавших с десяток слов русского языка, в тот далёкий и светлый мир, откуда они периодически прилетают.

Ходили по тундре слухи, что бывали такие случаи. Чудесными были жёнами эти юные аборигенки. И славных детей рожали. И ради этого хозяин готов был подложить под пьяненького гостя свою жену или дочь. Иногда и прокатывало.

А я думал об ином. Что вот здесь, на краю земли, где до Америки всего несколько сотен километров, а до моей родины больше пяти тысяч, встретил человека, который знал отца моего школьного друга Славки дядю Васю. Но не знал он, что нашлась потом у него семья. И дядя Вася, бросив жену и сына Славку, уехал на Донбасс к старой семье. А вскоре, по слухам, там и умер. А мы со Славкой остались безотцовщинами. Впрочем, таких детей в нашем классе было подавляющее большинство. Обо всём этом я и сказал заслуженному штурману СССР Вадиму Семёновичу. На этот раз он не произнёс своё «Вот оно как!», а просто по фронтовому выругался. И спросил:

– Тогда ты должен и Фёдора Мартынчука знать, и Ивана Шмелёва.

И я ответил, что дядю Федю Мартынчука – он оставил семью, когда сыну Анатолию исполнилось шесть лет – и дядю Петю Шмелёва – с его сыном в одном классе учились – прекрасно помню. Дядя Федя, кажется, уехал в Одессу с какой-то радисткой, а вот Шмелёв один из немногих, кто осел в Заречном навсегда. По крайней мере, его сын – тоже Пётр – был едва ли не единственный из наших школьных друзей, кто имел отца. Да, ещё Вовка Курчак.

Но у него отец умер, весь израненный был, штрафбат прошёл, инвалид первой группы. И пил очень. Да тогда все фронтовики, кто живые остались, пили. И не так, как мы сейчас, по глотку.

– Вот оно-о, как! – протянул он своё изречение. – Пятидесятые годы! И радостные и тревожные. Многие тогда фронтовые друзья после войны растерялись. Иные за границей оказались. Вот и я потерял многих военных друзей. А в пятьдесят четвёртом был уже далеко от родины. В Антарктиде. Другие люди, другие проблемы и заботы. Там проблемы выживания не легче фронтовых проблем были. А иногда и труднее.

Вот сейчас – он глянул на запорошенный термометр за двойным стеклом – всего двадцать семь минус. И ветерок всего метров пятнадцать-восемнадцать. Это же лето! В Мирном – помню – за пятьдесят было и стоковый ветер с купола до сорока метров. Стоять без канатов невозможно на таком ветру при видимости один-два метра. Первое время два парня вот так пропали. Вышли за порог, вылезли наверх и… пропали. Метеоролог и гляциолог. Тогда мы сами не знали, куда попали. А это, по сути, другая планета.

– И что же, не нашли ребят?

– Пытались искать, когда пурга закончилась. Но легко ли найти в Антарктиде иголку в снегу? Тогда две недели так мело, что едва откопались. Тысячи лет парни там, где-то законсервированные, лежать будут. Может, и рядом где-то, а, может, и за километры утащило пургой. А как искать? Всю, Антарктиду, брат, лопатами да ломами не перекопаешь. Ну, а уж если кто в трещину загремел… Вечный покой!

Вот из таких происшествий потом инструкции по безопасности слагались. Ходить только в связке в случае необходимости выхода наверх в такую погоду. Как альпинисты. И по специально натянутым канатам. Они вот и тут кое-где есть. Хотя здешние метели с антарктическими не сравнить. Мы же там, как кроты, под землёй, под трёхметровым слоем снега жили. Внутри тишина, тепло, не то, что вот, как тут, насквозь продувает. Одного боялись – поломки дизелей. Тогда всё – верная смерть. Никто на помощь в те годы зимой не смог бы прийти. Да и сейчас тоже при такой вот, – кивнул он за окно, – погоде никто не придёт.

Бродячая наша жизнь. Вот человек работает всю жизнь на заводе. Что он знает? Свою келью в 20-30 метров, куда в принципе только спать приходит. Дорогу на завод и свой цех. И так почти всю жизнь до пенсии. Разве с нашей сравнить? За 40 лет, как я летать начал, я лет 5-6 дома прожил. Остальное – страны, города, тайга, тундра, льды, метели, север, юг… Правда, юг холодный не меньше северного, гостиницы, палатки, ночёвки на посадочных площадках геологов в каких-то сараях. А когда в крупные города прилетали, жили в более или менее приличных гостиницах. Это ведь со стороны кажется, что мы – ого! – лётчики. И денег у нас куры не клюют. Да денег-то хватало. А вот личная жизнь разваливалась. Я к чему тебя про тёщу спрашивал?

Если бы присмотрелся я в своё время к ней внимательно, понял бы, что такая красивая дочь её – будущая мегера. Каковой и оказалась, двоих детей народив. Жирной, опустившейся мегерой, копией своей матери. Нигде не работала, занималась детьми. Да и то не лучшим образом. Деньги – зарплату мою – через банк по доверенности получала. И ни в чём себе не отказывала. Уж не знаю, как она воспитывала детей, но из дочери вышла ещё одна будущая такая же тёща. По фигуре и характеру. Грубая и эгоистичная. Окончила факультет иностранных языков. Ну а сын – этот кое-как школу закончил. Устроил я его в лётное училище, благодаря лётному братству. Хотя и видел, вряд ли толк из него будет. Равнодушен он к авиации. А мне так хотелось, чтобы он лётчиком стал.

Закончил он кое-как училище, стал на Ан-2 летать. Положенных три года отработал и уволился. Прилетаю из командировки, он дома сидит. Не нравится, ему, видите ли, по командировкам в колхозы летать урожайность повышать. Говорю ему, что все с этого начинают, потом переучиваются на другую технику. А он: мне и другая техника не нужна.

А потом по дому пошли слухи, что его часто у гостиниц с иностранцами видят. Сестрица его научила беглому английскому, который он в училище едва на тройку сдал. А что хорошего можно найти у интуристовских гостиниц? Фарцовка да проститутки. Был разговор, затем другой. До повышенных тонов дошло. Жена грудью на защиту встала: не травмируй ребёнка. Он взрослый и знает, что делает. Сам всю жизнь бродягой живёшь, так дай ему по человечески пожить. Ребёнку двадцать пятый годочек идёт уже, а что он видел? Жить по её понятиям по человечески – это дружить с иностранцами и шляться по барам.

И, что меня удивило, дочь её поддержала. Такая-то вот штука. Да и не мудрено. Дочь на мать похожа – значит и характер её. На отца – скорее всего его и характер. Гены, одним словом…

Семёныч надолго замолчал, изредка затягиваясь сигаретой и что-то вспоминая. Молчал и я, хотя хотелось спросить, как складывалась дальнейшая жизнь его семьи. Что-то мне подсказывало, что он сам продолжит эту тему. Так оно и вышло.

– Вот, говорят, про таких, как я: упустил воспитание детей. Может быть. Но как это совместить? Как? Если – я уже говорил – дома всю жизнь был наездами. Но ведь жена-то всю жизнь дома. Как только забеременела, так и перестала работать. И больше не работала. Денег хватало. Казалось, сиди дома и занимайся воспитанием детей. А она больше занималась походами по магазинам. Вместо музеев. И детей с малых лет к этому приучила. А привычка – известно – становится второй натурой. В общем, выросли детки потребителями.

– Жизнь исправит, – несмело возразил я.

– Да нет, пожалуй, поздно, – вздохнул он. – Ничего уже не исправить и не вернуть. И всё сначала начинать тоже поздно. Дочери сорок и она всё больше начинает приобретать худшие начала матери. Такая же брюзга под девяносто кило весом. Лицом, правда, смазливая. Как и мамка была. Я не зря тебе говорил: прежде, чем выбирать подругу жизни, посмотри на будущую тёщу. Хорошо посмотри. Муж её, зять-то мой – а я его не знал и на свадьбе не был – доченьку мою три года терпел, не выдержал, оставил квартиру и уехал на Сахалин. Иначе ему такое бы сказал, что и тебе. На тёщу, мол, смотреть надо было. Сейчас вот думаю, я бы тоже не выдержал. Да дело в том, что дома-то я почти не бывал с нашей работой. Неделя-другая – и снова на месяцы в дальние края. Это и спасало от развода.

– И… где же она теперь, ваша дочь?

– А где ей быть? В Ленинграде и живёт. Нигде не работает. Надо отдать ей должное – английский выучила в совершенстве, и занимается на дому частной практикой. Денег хватает. И бывший зять хорошим парнем оказался. Регулярно, без всяких алиментов, переводит с Сахалина приличные суммы. Да и моими деньгами они, как и прежде, распоряжаются через доверенность в банке.

Веришь, я даже своей зарплаты толком не знаю. Примерно сужу по налёту. Плюс классность сорок процентов, плюс всякие полярные надбавки. Короче, сам понимаешь. Мне много одному надо ли? Вот, – кивнул на форменный пиджак, висящий на вешалке из оленьего рога, – круглый год это и таскаю.

– Она что же, одна живёт?

– Зачем одна? С сыном. Ему – внуку моему – 13-й год пошёл. Волчонком растёт. Сказывается отсутствие мужской ласки. Видимо, и моим детям этого не хватало. А, может, и гены свою роль играют. Как-то так получилось, что всё у них от матери. Одна фигура сына моя. И только… Да и тот…

Всё-таки спирт делал своё дело. Я понимал, как нелегко заставить говорить вот такого человека, облетавшего не один десяток раз, по его выражению, весь наш земной шарик. Лётчики, несмотря на всю их внешнюю весёлость и готовность говорить о чём угодно, замыкаются обычно, когда разговор начинается об их личной жизни. Это все знают и таких тем стараются избегать. Не бывая дома месяцами, не все ведь уверены, что их женщины безгрешные. Как, в подавляющем большинстве, не любят говорить и о своих амурных похождениях в бродячей их жизни. А кто начинает об этом трепаться, бывает, что его грубо осаживают.

– Жаль, что ваш сын ушёл из авиации, – выдержав паузу, произнёс я.

– А мне не жаль! Не веришь? Небось, думаешь, как это можно не жалеть собственного сына? Нет, сначала-то жалко было. Пошёл к командиру его эскадрильи, когда он увольняться надумал. Мы как раз на базу с Новой Земли пригнали борт на тяжёлую форму. И поговорили, как лётчик с лётчиком. Нелегко мне было о сыне такую характеристику слышать. Дисциплина не на высоте, в лётное дело не вникает, летает без желания, имеет прогулы без уважительной причины. Нет желания повышать профессиональный уровень.

А, что самое неприятное, командиры самолётов отказываются летать в одной кабине с таким человеком. Вот ты взял бы к себе в экипаж такого?

– Наверное, нет, – ответил я. – Но ведь нас об этом не спрашивают. Приказом закрепляют, дают так называемый полёт на слётанность и вперёд.