На изгибе небес

– Говорю же, бес попутал, как-то всё спонтанно получилось, помимо воли.

– Ясно, что пассажиры подумали, – сказал механик, вытирая слёзы, – но чтоб в полёте…

– Вшивый всё про баню, – парировал Жуков.

– Они решили, что везёт их голубой экипаж, – убеждённо подтвердил Ерёмкин. – А зачем ещё в кабине до без трусов раздеваться? Вы же не сказали пассажирам, что плавки примеряли, извращенцы.

– Плавки-то не малы оказались? – смеясь, спросил Кандыба.

– В самый раз. Зудов сам потом долго смеялся, представив свой экран в проходе кабины. Правда, он так и не узнал, что дверь не сама открылась.

– Кто там к кабине ближе, посмотрите, что там у нас? – попросил Кандыба.

Ближе всех сидел радист, и ему прекрасно была видна панель командира.

– Курс, курс какой посмотри? – уточнил штурман.

Радист вытянул шею.

– Сто девяносто градусов, – сообщил он.

– Всё правильно так и должно быть. Точно идём.

Ровно гудели моторы. Самолёт висел в воздухе, не шелохнувшись. В салоне чувства полёта не было, если, конечно, не смотреть вниз. Но туда никто и не смотрел.

– Да куда мы денемся? – махнул рукой Ерёмкин, – всё равно на материк прилетим. Командир, ещё по одной? – протянул он руку к канистре.

– На палец, не больше, – разрешил Кандыба.

– Ха, у него палец, что шея у быка, – хихикнул Корецкий, сдвигая вместе кружки, чтобы было удобней разливать.

Наверное, сейчас читатель подумает: да как же, чёрт возьми, летать с такими лётчиками, ведь это же самоубийцы! Может он будет и прав, но, скорее всего, нет. В авиации, как правило, к лётным происшествиям приводит не одно, а стечение нескольких обстоятельств. В данном случае экипаж пассажиров не перевозил, а будь они на борту – подобное было бы просто невозможно. Но в описываемый период в Арктике, как шутили, можно не найти воды напиться, а вот спирт – пожалуйста. И при дальних полётах по перевозке грузов подобное было если и не правилом, то и не исключением. Но к происшествиям это никогда не приводило – норму знали.

– Ну, за тех, кто в небе! – провозгласил Корецкий.

– А поскольку третьего тоста не будет, то и за тех, кого нет среди нас, – сказал Белоглазов. – Где-то в этом районе пропал мой однокашник. Вместе с экипажем, конечно. Успели отстучать: горит правый двигатель…

Кандыба глянул в иллюминатор. Внизу льда уже было мало, в основном громадные полыньи. Это говорило о приближении к материку. Представив, как умирали ребята в ледяной воде, он внутренне содрогнулся. Ведь они наверняка посадили горящий самолёт на воду и были живы после посадки. Или до последнего тянули к материку, пока не взорвались в воздухе? Или у них перегорели тросы управления, и машина горящим костром рухнула в океан? Никто и никогда этого не узнает. Много, очень много таких тайн хранит Арктика. Вон сколько лет ищут самолёт Леваневского, всё бесполезно. «Уж лучше в бою погибнуть, чем бесследно сгинуть в океане», – подумал он.

Выпили молча, потянулись к закуске. Потом также молча закурили.

– Хотел пару писем написать родственникам, пока летаем, – вздохнул Корецкий, – на земле-то всё некогда. Но и в воздухе бывает некогда, – улыбнулся он. – Летаем да спим, спим да летаем.

– По два письма сразу не пиши, особенно в спешке, – посоветовал штурман. – Неприятность может выйти.

– Это отчего же? – усомнился радист.

– А оттого. Ты штурмана Володина из третьей эскадрильи знаешь? Так вот он написал два письма сразу, а потом чуть дело до развода не дошло.

– Причём же письма-то? – усомнился и Жуков. – Я тоже обычно пачками отсылаю и ничего, разводиться не собираюсь.

– Володин тоже не собирался.

– Да не тяни ты, рассказывай, – не выдержал Ерёмкин и посмотрел на часы, – Корецкому скоро на связь с базой выходить.

– Были мы с Володиным два года назад в УТО. Не забыли, что это такое? – начал Белоглазов.

– Кто же не знает, что это учебно-тренировочный отряд.

– Правильно. А юмористы иначе расшифровывают. Устал товарищ, отдохни. А в обратном порядке: отдохнул, теперь уё…й. Но это к слову. Так вот, устал Володин отдыхать, пили-то каждый день, и решил делом заняться. Написал два письма, одно домой жене, другое радистке Люсеньке из Амдермы. Он с ней с полгода назад до УТО познакомился, когда на запасной туда уходили.

Письма-то писал ещё трезвым, обоим в любви признавался. А тут пришли ребята, шлёп на стол бутылку, вторую. Короче, отправил он письма, только адреса перепутал. Через две недели домой прилетает, а жена вместо объятий – чемодан к порогу. Володин искренне удивляется, мол, за что? А она ему письмо под нос: твоё? Ну, моё, отвечает. А раз твоё, то и иди жить к своей дорогой Люсеньке.

– Вот это хохма! – ахнул Жуков. – И не выкрутишься, факт налицо.

– Выкрутился. Мало того, оправдался перед обоими. Сказал им одно и то же. Не сразу, но поверили.

– Заливаешь, Вадим. Письма – факты неоспоримые.

– А Володин сказал им, что решил проверить их реакцию. Мол, в УТО скучно, вот и придумали. Если, мол, заревнуют – значит любят. Не знаю, как Люся, а жена крепко взревновала. Неделю он у своего второго пилота жил.

А поверила в розыгрыш только после того, как у командира отряда побывала. Приехала в аэропорт и спрашивает командира, почему это её муж стал часто на запасные аэродромы улетать? Тот сначала не понял, спрашивает, как часто? А она отвечает, что в месяц раза по три-четыре, а иногда и чаще. Тут до командира дошло, в чём дело и говорит он ей, что у них на аэродроме подняли метеорологические минимумы и теперь самолёты часто на запасные уходят. Уехала женщина домой успокоенная.

Кандыба слушал ребят молча и в разговор не ввязывался. Поговорив о женщинах, вернулись к работе. Жуков рассказывал, как они летали на разведку следов атомных подводных лодок. Не наших, конечно.

– Вот это, я вам скажу, работа! Выходим в заданный район Арктики, заказчик даёт вводную: нужно сесть в такой-то точке с такими-то координатами. А там лёд такой тонкий, что толщину его сверху определить невозможно.

– Но ведь садились же?

– А куда деваться, заказчик настаивает. В общем, сядешь – не сядешь, взлетишь – не взлетишь. Снижаемся, садимся, и начинается эквилибристика. Стоять нельзя – провалишься. Поэтому нарезаем на льду круги, один, второй, третий. Круг сделаешь, смотришь, где пробежали – вода выступает. Как представишь, что под тобой несколько километров бездны – сразу пот прошибает. А в это время оператор на ходу выпрыгивает на лёд и начинает его бурить, чтобы пробы воды с глубины взять. А когда ветер сильный, бывает, что вовремя не развернёшься, вот и таскаем за собой этого беднягу. Он же к самолёту специальной верёвкой привязан.

– А если срочно взлетать надо?

– Тогда бедолагу на разбеге в самолёт втаскивают.

– А вдруг верёвка того, оборвётся?

– Значит судьба такая у бедняги. Тогда всё будет зависеть от командира. Захочет он ещё раз рисковать самолётом и экипажем, может и сядет, а нет, то, – Жуков развёл руками. – Но я такого не помню.

– Чтобы садились?

– Чтобы верёвка обрывалась. Бывает другое. На разбеге бедолага этот по льду, как мешок с этим самым, волочится. Хорошо, если лёд гладкий, а бывает, что как наждак. Иных уже в воздухе в самолёт втягивают.

Наливают ему стакан спирта, и потом он часа два в себя приходит. В общем, акробатика, а не полёты. За один такой полёт не больше пяти посадок разрешалось делать. Но и платили за каждую посадку по высшей категории сложности. Сложней не бывает.

– Ну, ещё бы! И на земле с подбором не просто садиться на незнакомой местности, а тут на лёд, да ещё на тяжёлой машине, – уважительно произнёс Ерёмкин. – А мне вот в таких полётах ни разу не приходилось участвовать.

– Уж там бы не поспал, как на наших перелётах, – заржал Белоглазов.