Александр Македонский: Сын сновидения. Пески Амона. Пределы мира

– Я тебя слушаю.

– Ты должна оказать мне милость. Мой последний поход был не очень удачным. Я потерял немало людей и впустую потратил много сил. В Афинах считают, что со мной покончено, и внимают Демосфену, как оракулу.

– Я слышала то же самое.

– Олимпиада, я не хочу сейчас вступать в прямое столкновение, даже не хочу его провоцировать. Сейчас должна возобладать добрая воля. Желание уладить разногласия…

– И в чем я должна помочь?

– В данный момент я не могу отправить посольство в Афины, но думаю, что если это сделаешь ты, царица, многое изменится. Ты никогда ничего не предпринимала против них. И некоторые даже считают тебя еще одной жертвой Филиппа.

Олимпия оставила эти слова без комментария.

– В общем, получилась бы своего рода делегация от некоей нейтральной стороны, понимаешь? Олимпиада, мне нужно выиграть время, помоги мне! А если не хочешь помочь мне, подумай о своем сыне. И о строительстве его царства, о его гегемонии надо всей Грецией, которую я готовлю.

Он замолк, переводя дух. Избегая его взгляда, Олимпиада повернулась к окну и тоже несколько мгновений молчала. Потом проговорила:

– Ладно. Я пошлю в Афины Ореоса, моего секретаря. Это человек мудрый и осмотрительный.

– Прекрасный выбор, – одобрил Филипп, не ожидавший такой готовности.

– Могу я еще что-нибудь сделать для тебя? – спросила царица, но он холодным и отчужденным голосом ответил:

– Хотел сообщить тебе, что через несколько дней я еду в Миезу.

Лицо Олимпиады вдруг изменилось, ее бледные щеки порозовели.

– Привезу Александра домой, – добавил царь.

Царица закрыла лицо руками, но не смогла скрыть нахлынувших чувств.

– Ты даже не спрашиваешь, поужинал ли я, – сказал Филипп.

Олимпиада подняла влажные глаза.

– Поужинал ли ты? – повторила она тем же тоном.

– Нет. Я… я надеялся, что ты попросишь меня остаться.

Царица потупилась:

– Сегодня я неважно себя чувствую. Мне очень жаль.

Филипп закусил губу и вышел, хлопнув дверью.

Олимпиада прислонилась к стене, словно ее вдруг покинули силы, и слушала, как тяжелые шаги раздались в коридоре и затихли внизу.

Глава 18

Александр бежал по усеянному цветами лугу, залитому волнами весеннего света; он бежал полуголый, босой, против ветра, который развевал его волосы и приносил с моря легкий запах соли.

Рядом мчался Перитас, следя, чтобы не обогнать хозяина и не отстать. Время от времени пес лаял, чтобы привлечь его внимание, и юноша с улыбкой оборачивался к нему, но не останавливался.

Это был один из тех моментов, когда душа освобождается и летит птицей, и скачет скакуном. Таинственная природа молодого Александра, подобная двойственной природе кентавра, одновременно неистовая и чувствительная, темная и солнечная, словно бы находила выход в гармоничном движении, в ритуальном танце под сверкающим оком солнца или внезапной тенью тучи.

При каждом скачке точеная фигура юноши сжималась, чтобы потом распрямиться в серповидной дуге полета, его золотистые волосы, мягкие и блестящие, гривой развевались за спиной, а руки, легкие, как крылья, двигались в такт со вздымающейся от бега грудью.

Филипп молча наблюдал за ним с опушки леса, застыв на своем коне, потом, увидев, что сын уже близко, и услышав, как вдруг усилился лай увидевшей его собаки, пришпорил коня и подскакал к ним, с улыбкой приветствуя сына поднятой рукой, но не останавливая его, очарованный стремительностью этого бега, чудом этих неутомимых ног.

Александр остановился передохнуть на берегу ручья и нырнул в воду. Филипп слез с коня. Юноша выскочил из ручья вместе с собакой, и они встряхнулись. Филипп крепко обнял сына и почувствовал в ответ не менее крепкие объятия. Чувствовалось, что это уже мужчина.

– Я приехал забрать тебя, – сказал царь. – Едем домой.

Александр, не веря, посмотрел на отца:

– Слово царя?

– Слово царя, – заверил Филипп. – Но придет день, когда ты с тоской вспомнишь этот период своей жизни. У меня никогда не было подобного счастья; я не знал ни песен, ни поэзии, ни ученых диспутов. И потому я так устал, сынок, потому мои годы так тяжелы.

Александр ничего не сказал, и они вместе пошли по лугу к дому: юноша со следующей по пятам собакой и отец, ведущий в поводу коня.

Вдруг из-за холма, скрывавшего из виду уединение Миезы, послышалось ржание. Это был резкий пронзительный звук, исходивший от какого-то химерического чудовища. А потом послышались человеческие голоса, крики и восклицания и топот бронзовых подков, от которого затряслась земля.

Ржание раздалось снова, еще громче и яростней. Филипп повернулся к Александру:

– Я привез тебе подарок.

Они поднялись на вершину холма, и царевич остановился, пораженный: внизу стоял взметнувшийся на дыбы вороной жеребец, лоснясь потом, как бронзовая статуя под дождем. Пять человек держали его за арканы и поводья, стараясь сдержать ужасающую мощь дикого зверя.

Жеребец был чернее воронова крыла, а посреди лба имел белую звездочку в форме двурогой головы. Каждым движением шеи или спины он швырял на землю конюхов и волок их за собой по траве, как тряпичных кукол. Потом снова опускался на передние копыта, яростно лягал задними, хлестал воздух хвостом, тряс длинной блестящей гривой.

Кровавая пена покрывала губы чудесного животного, которое на мгновение замирало, нагнув шею к земле, чтобы наполнить могучую грудь воздухом и вновь его выдохнуть, как огонь из ноздрей дракона.

Александр, словно от удара хлыстом, вдруг очнулся и крикнул:

– Отпустите его! Отпустите этого коня, ради Зевса!

Филипп положил руку ему на плечо:

– Подожди немного, мальчик, подожди, пока его объездят. Немного терпения, и он будет твой.

– Нет! – крикнул Александр. – Нет! Только я сам могу его объездить. Отпустите его! Говорю вам, отпустите!

– Но он убежит, – сказал Филипп. – Мальчик мой, я заплатил за него целое состояние!

– Сколько? – спросил Александр. – Сколько ты заплатил, отец?

– Тринадцать талантов.