На распутье

– Прочитал. На всю страну.

– Идиотизм!

– Идиотизм-то идиотизм. Но я думала, что Ерофеев умнее. Можно было и не озвучивать мат. Ведь чтение – это интимный процесс. И писатель пишет книгу для одного читателя, а не для аудиторного чтения. Так зачем же озвучивать то, что предназначено одному? А Ерофеев сдуру взял и прочитал. Его как лоха поймали на «слабо»… А ты знаешь, Даш, теперь в продаже есть даже словарь «Мата русского языка». Я у папы нечаянно нашла. Там утверждается, что мат – это фольклор, устное народное творчество. Вот ты знаешь, например, что такое «пошел на х…?

– Да уж знаю, посылали, – засмеялась Даша.

– Ты неправильно знаешь, а словарь объясняет: это значит «отстань от меня и больше не приставай».

– Зачем твоему папе такой словарь? – спросила Даша.

– Так он же по образованию филолог, и сам что-то там пишет. У него полно всякой справочной литературы. У него и «Словарь воровского языка» есть, хотя он как-то сказал, что если такой словарь и нужен, то не для массового пользования, а для уголовного розыска или, на худой конец, для писателя детективных романов.

Даша переключила канал. По НТВ шла передача о трагически погибшей недавно принцессе Диане. «И это мировая скорбь. Трагическая судьба, трагическая смерть. И, кажется, пусть это кощунственно выглядит, закономерное завершение судьбы, потому что продолжение было бы затмением всего, что импонировало обывателю, и забвением, чего так хотела она, и что совершенно не нужно было этому жестокому миру».

– А только что один за другим ушли из жизни Леонов, Папанов, Окуджава, Юрий Никулин. Целое поколение любимых артистов, – сказала Мила.

Они еще немного посидели, тихие и растроганные, разве что только слез не хватало.

– Ладно, Даш, пойдем. Чай остыл. Времени почти два. Завтра не встанем.

После чая они уже в постелях переговаривались о каких-то пустяках и не заметили, как погрузились в глубокий без сновидений сон. Во сне их лица не были безмятежными, как бывают безмятежны у детей и людей беззаботных. По их лицам, даже во сне пробегала тень тревоги, которая сменялась просто озабоченным выражением, и это делало их лица суровыми и роднило со всем народом, населяющим постсоветское пространство. И именно это выражение, суровое и беззащитное одновременно, выдавало в них тот тип людей, которых мир назвал «Homo sovieticus»…

Даша жила с родителями в живописном пригородном поселке «НИИ зернобобовых культур». В город регулярно ходили автобусы. Это был тип микрорайона, только здесь не строили девятиэтажек, все было подчинено нуждам Института, и народ, который населял поселок, так или иначе, имел отношение к Институту. В самом НИИ работало около трехсот человек, а его опытные поля занимали десятки гектаров.

У них был собственный кирпичный дом с большим участком земли, хозпостройками, гаражом и глубоким погребом, обложенным камнем изнутри. Мама работала лаборантом в Институте, отец водил институтский автобус. Зарплаты им хватало и даже оставалось, но основной доход они получали с земли, недаром говорят: «Хочешь разбогатеть – занимайся торговлей, хочешь прокормиться – работай на земле». И они работали. Весной продавали капустную и помидорную рассаду, которую у них охотно покупали, в теплицах выращивали ранние огурчики, а осенью сдавали в магазин картошку. Свободные деньги хранили в «Сберегательной кассе», в той самой, где улыбающийся до ушей молодой красавец с плаката утверждал: «Накопил – машину купил». Вот на новую машину они и копили. Дашкин папа Василий Никифорович, мечтал о «Ниве». Его «Москвич» четвертой модели хоть и был, благодаря стараниям хозяина, вполне на ходу, но, конечно, эта машина ни в какое сравнение с «Нивой» не шла. И еще они с женой, Галиной Михайловной, хотели купить дочери однокомнатную квартиру в городе.

Все рухнуло с перестройкой. Пока молодые реформаторы грызлись за власть со старыми аппаратчиками, пока делили эту власть между собой, а потом решали, что будут строить, но уже все сломав, зубастая гидра инфляция сожрала все сбережения, уменьшив их тысячекратно и сделав народ нищим. И никто не был виноват, потому что виноватых искали по кругу. Получилось как у артиста Евдокимова: «Никто не виноват, а морда бита».

Плюнул Василий Никифорович в сердцах на ставшую бесполезной сберкнижку, обругал матерно и Горбачева и Ельцина, а с ними и всю «кодлу бессовестную», которая в Кремле сидит, и поклялся никогда ни за кого больше не голосовать и ни на какие масляные посулы не покупаться… Зарплата плелась за инфляцией как немощная старуха, иногда останавливаясь, не поспевая за ней. В результате, зарплаты на жизнь хватать не стало. Опять выручала матушка-земля. Но теперь Василий Никифорович стал хранить свои кровные рубли в банке, в своей, стеклянной, решив, что это будет понадежней. Это он так думал. А «они там» думали иначе, устроив день, который вошел в историю экономики России как «черный вторник». 12 октября 1994 года рубль «рухнул», и за один доллар стали давать четыре тысячи рублей вместо двух тысяч восьмисот. Тут же поднялись цены на все импортные товары, а под шумок – и на российские. Черномырдин прервал свой отдых на Черноморском побережье и примчался в Москву. Ельцин заявил, что это сговор коммерческих банков с коммунистами, но в любом случае виноват Председатель Центробанка господин Геращенко. Оппозиционная Ельцину Дума отказалась утвердить документ об отстранения непотопляемого Геращенко. Тогда Президент нашел другого козла отпущения – министра финансов Дубинина. Явлинский сказал, что специалист такого уровня как Геращенко не может не нести ответственности за финансовое состояние в стране. Как это, руководитель Центробанка не знает, на что рассчитывать рублю сегодня, на что завтра. В подобной ситуации в цивилизованных странах руководители высшего ранга подают в отставку. Геращенко сказал; «Подавать в отставку? Не вижу оснований» и укатил в Америку на празднование годовщины открытия Российского банка в США. Егор Гайдар выразился предельно ясно: «Кто-то нажил в один день десятки миллиардов, а потеряли, естественно, опять рядовые граждане».

Предположения о целенаправленной диверсии коммунистов не подтвердились.

Правительство от этой «операции» в накладе не осталось и быстро успокоилось, забыв про «виноватых»…А доллару уготовано было, скорее всего, и дальше дорожать, прежде всего, потому, что, как сказал Алексей Николаевич, «в России нет объективных причин для стабилизации собственной валюты. Необходимое условие стабилизации – устойчивое развитие экономики, чего у нас нет. С чем мы нас и поздравляем».

Василий Никифорович, ругаясь на чем свет стоит, и, обзывая Ельцина, Геращенко, а заодно и Думу со всеми ее правыми и левыми, последними словами, поддавшись всеобщей панике, понес менять оставшиеся рубли на доллары, сам не веря в здравый смысл этой затеи. Галина Михайловна плакала и отговаривала мужа от этой затеи, справедливо полагая, что в нашей стране рассчитывать на какую-то логику бесполезно, «они» что-нибудь обязательно придумают такое, что завтра потеряются и доллары. В хитромудрии им равных нет…

Даша помнила весь этот кошмар, когда родители теряли разум и хватались за голову, не понимая, что происходит, что делать и как в этих условиях выживать. Немного утешало то, что и другие, их знакомые, живут в таком же перевернутом состоянии. Учиться в институте стало трудно и противно. Появились мальчики и девочки, которые приезжали на лекции в дорогих иномарках, не очень обременяли себя учебой и сдавали зачеты и экзамены за мзду. Впрочем, и в институт они поступали за деньги. Преподаватели, даже самые принципиальные, загнанные в угол нищенской зарплатой и снижением их статуса преподавателя ВУЗа до статуса дворника, когда ученая степень вызывает иронические усмешки, а величина зарплаты сочувственное покачивание головой, дрогнули при виде долларовых знаков, которые им беззастенчиво стали предлагать наглые отпрыски нуворишей.

Даша и другие, кому надеяться в жизни было не на кого, старались, зубрили и учились прилично. На таких преподаватели рассчитывали и делали ставку, как на будущих специалистов, и с ужасом думали о пациентах, которые когда-нибудь, не дай Бог, попадут к горе-студентам, которым дорогу к высшему образованию открыл папин толстый кошелек. К чести сказать, среди преподавателей почти не было вымогателей: они видели разницу между богатыми оболтусами и нормальными, пришедшими за знаниями, студентами, и Даша закончила свой медицинский, правда, не с красным дипломом, но вполне прилично, и стала врачом-дерматологом. Теперь она благодарила судьбу за то, что с первого раза не поступила в Первый медицинский. Большой вопрос, смогла бы она в это полуголодное лихое время проучиться шесть лет в Москве. До них доходили слухи о распространении наркомании и проституции в московских ВУЗах. Хотя студенты тоже разными бывают. Оно и в Воронеже были девочки, которые приторговывали собой, кто от нужды, кто просто удовольствия ради, бывало, и «травку» покуривали, хотя это уже была блажь более обеспеченных. И все же провинция оставалась менее падкой на нововведения, а сексуальная революция не приобрела в ней всеобщего размаха и поголовного разгула похоти.

Дом был в двух часах езды от места учебы, и Даша привозила из дома продукты: картошку, варенья, соления и даже тушенку, которую отец делал из крольчатины. Сначала Даша жила в общежитии, потом Ленка уговорила ее переехать к ней в комнату, которую ей сняла мама у какой-то своей старой знакомой. На двоих это вышло не так дорого, но с подругой жить действительно оказалось удобнее. Продукты и у нее, и у Лены были из дома. Их привозила Ленкина мама или отец Даши, иногда они ездили домой сами. С парнями они дружили в основном из своей группы. На праздники уезжали домой, дни рождения отмечали у девочек в общежитии. Мальчиками ни Даша, ни Лена не увлекались, хотя те время от времени надоедали им своими ухаживаниями. Все время поглощала учеба…

Но коварный Амур уже затаился и только ждал случая, чтобы поразить Дашино сердце своей неотразимой стрелой.

Глава 5

Виталий Юрьевич всегда с неохотой вспоминал историю с РДС, в результате которой он лишился не только машины, но и тех сбережений, о которых люди говорят, что они «на черный день».

Легковую машину «ИЖ-комби» Виталий Юрьевич в свое время купил с рук. Причем, сначала он был согласен на «Запорожец». Как говорила Ольга Алексеевна, «по Сеньке и шапка», имея в виду их капитал. Но, как говорится, аппетит приходит во время еды. Когда они купили дачку, вернее, четыре кирпичные стены с мансардой, но без потолка и пола, Виталий Юрьевич, поездив туда сезон в переполненном автобусе, после чего приходилось еще шагать три километра с рюкзаком за спиной, загорелся идеей купить мопеды: для себя и для Ольги Алексеевны. Хотел сделать сюрприз и, прикатив их вдвоем с рабочим, которому дал на бутылку, к дому, сиял как полная луна. Ольга Алексеевна повела себя совершенно неожиданно.

– А ты думал, я от твоих затей приду в восторг? – сказала она мужу. – Я промолчала, когда ты дачу покупал. Сарай – не сарай и домом не назовешь. Ты помнишь, сколько сил нужно было положить, чтобы достроить эту твою хибару? И денег… Ладно, я смирилась. Теперь эта твоя новая дурь, мопеды… Во-первых, я на эту твою тарахтелку, хоть озолоти, не сяду. Во-вторых, где ты их собираешься держать?

– В лоджии, – бодро ответил Виталий Юрьевич. – Места много не займут.

Ольга Алексеевна с недоверием посмотрела на мужа:

– А как ты их в лоджию затащишь?

– Подумаешь, проблема, – беззаботно пожал плечами Виталий Юрьевич.

В лоджию он мопеды затащил, но оптимизма у него после этого поубавилось. Мопеды были значительно тяжелее обычных велосипедов, а колеса только с виду были похожи на велосипедные, и если по дороге катились хорошо, то по ступенькам взбираться отказывались. Виталий Юрьевич с трудом затащил один за другим мопеды в лоджию, и его дыхание походило на хрип загнанной лошади. «Слава тебе, Господи, что ты поселил нас на второй этаж, а не на девятый», – мысленно вознес хвалу Виталий Юрьевич, вытирая пот с лица.

– Не хочешь ездить на мопеде, сам буду ездить, когда нужно будет что-то тяжелое тащить, – неуверенно сказал Виталий Юрьевич и с трудом один мопед продал за цену меньшую, чем купил.

Второй мопед Виталий Юрьевич продал после своей первой и последней поездки на дачу.

Поездку эту он наметил на день рождения жены. Ему хотелось явиться домой с охапкой тюльпанов, которые росли на даче в избытке. Они лезли из земли с мощной силой дикой травы и в мае радовали глаз, затмевая собой культурное огородное пространство с первыми всходами лука, редиса и другой ранней зелени. Рано утром, съев наскоро овсяной каши и выпив чашку чая, Виталий Юрьевич потащил свой мопед во двор.

– Хочу попробовать, – сказал он Ольге Алексеевне. – Немного прокачусь. Заводить-то я уже его заводил, а ездить еще не пробовал.

Ольга Алексеевна отмахнулась от него как от назойливой мухи: мол, чем бы дитя ни тешилось, и пошла на кухню готовить праздничный ужин к вечеру. Вслед ему крикнула:

– Недолго. Мне надо будет помочь, а то мы с Милой не управимся.

Мопед завелся быстро, с третьего раза, но когда Виталий Юрьевич сел в седло и стал прибавлять газ, мотор заглох. Так он заводился и глох всякий раз, стоило на него сесть и крутануть ручку газа. Затарахтел мопед только под горку. Виталий Юрьевич прибавил газу и покатил по улице, испытывая при этом невыразимый восторг, который знаком всякому, впервые севшему за руль самоходного устройства.

Счастье Виталия Юрьевича кончилось на первом подъеме, которых было в избытке на шоссе, ведущего к даче. Мотор глох, и в гору Виталий Юрьевич тащил его своим ходом. Под уклон мопед заводился, и дальше, по ровной дороге, шел бойко, но на подъеме глох. Последний крутой подъем после мостика через неширокую быструю речушку перед самой дачей совсем выбил Виталия Юрьевича из сил. Зато, съехав с горки, он пролетел птицей до своей калитки, и сам заглушил мотор.

Виталий Юрьевич вдохнул полной грудью чистый загородный воздух, так что даже немного закружилась голова. Тишину нарушали лишь голоса дачников, и не было сплошного городского гула от тысяч движущихся машин, и не было сплошной гари от выхлопных газов, бензина, запаха от невыделанных шкур с мясокомбината, гари от сгорающего угля с ТЭЦ.

Деловито жужжали пчелы, перекликались птицы. Начала было куковать кукушка, но тут же умолкла: то ли ее спугнул кто-то, а, может быть, ей еще рано было куковать; завела свое однообразное «витя-витя-витя» славка.

Вдруг запел соловей. Он рассыпался трелью, потом защелкал, затрещал не хуже кастаньет в руках опытного музыканта, замолкал и начинал снова, иногда подражая какой-то птице.

Эта серенькая неброская птичка всегда приводила Виталия Юрьевича в восторг, и он думал о том, что это совершенство природы не иначе как последняя точка в божьем промысле того дня, когда Бог населял Землю.

А еще Виталий Юрьевич отмечал: как только начинали петь соловьи, все птицы умолкали, будто отдавали дань совершенству.

Пахло сиренью, мятой, травой и речкой. Молодая зелень радовала глаз нежным прозрачным цветом, который бывает только весной. Все вокруг благоухало и цвело, поражая силой, с которой пробудилась жизнь, казавшаяся мертвой после зимы.

Виталий Юрьевич ощутил прилив сил, и его утомительное дорожное путешествие показалось вдруг смешным и незначительным. Он зашел в дом и с удовольствием отметил, что дом совсем неплох. Несмотря на некоторую бестолковость, свойственную людям творческого склада, руки у него были мастеровые, и шло это, вероятно, от деда: тот мог и дом построить, и мебель смастерить. За прошлое лето Виталий Юрьевич настелил пол внизу, на первом этаже и в мансарде, подшил потолки, да еще заложил фундамент, собираясь расширить дом под кухню и веранду, а над верандой сама просилась лоджия с выходом из спальни, которую они с Таисией Ивановной уже устроили в мансарде, обшив ее деревом. Иногда Виталию Юрьевичу помогали за выпивку и небольшие деньги деревенские мужики: с ними его свел случай в сельмаге, когда он добавил им недостающие деньги на водку. Мужики оказались хоть и пьющими, но незлобивыми и рукастыми.

И это уже была дача. Хотя в России дачей называли любой кусок земли с сарайчиком для лопат и грабель, где сажают картошку, огурцы, морковку и лук. Виталий Юрьевич вспомнил, как однажды какая-то французская делегация, каких в их городе много бывает, так как город тем знаменит, что в нем родились, жили и работали многие выдающиеся писатели и общественные деятели, а уж проездом кто только ни останавливался, включая Пушкина. Так вот, французы никак не могли взять в толк, что это за шалаши стоят на квадратиках земли, словно заплатки на русских самодельных одеялах. Французам вежливо объяснили, что это загородные зоны отдыха городского населения. «Русские виллы?» – спросили французы. «Не совсем так, – смутились наши. – Это подсобные хозяйства, где трудовой народ выращивает для себя овощи и фрукты». «А почему это делает трудовой народ из города? Разве не выгоднее овощи и фрукты выращивать на фермах трудовому народу из села?» «Нашему трудовому народу из города доставляет удовольствие выращивать экологически чистые продукты самим, своими руками», – нашлись наши. «Ваши люди есть очень здоровые, – сделали вывод французы, – если у них хватает сил работать на производстве и еще выращивать овощи». «Они не есть очень здоровые, они просто хотят есть», – зло подумал наш гид. На вопрос, почему они строят такие маленькие домики, больше похожие на шалаши, а не большие, раз это еще и зоны отдыха, наш гид ничего не ответил. Не мог же он раскрыть государственную тайну, что существует норма для строительства загородных домиков, утвержденная правительством Советского Союза, по которой запрещалось строить дом более чем пять на пять метров. Поэтому более состоятельные и находчивые строили дома вверх со вторым этажом, а то и с мансардой вместо третьего. Эти дома-теремки вызывали зависть у соседей, а хозяев называли презрительно «буржуями»…

Помня о том, что назад придется возвращаться опять на мопеде, Виталий Юрьевич с сожалением закрыл на ключ свой домик и стал срезать тюльпаны. Тюльпаны он связал и положил на багажник, прижав их пружинной сеткой.

Завести свой мопед Виталий Юрьевич, как ни старался, не смог. Он хотел уже оставить его на даче и как-нибудь уехать автобусом, но на его счастье приехал на своем «Москвиче» сосед. Виталий Юрьевич, жалуясь, стал возбужденно рассказывать, как он ехал на своем мопеде и как тот глох ни с того, ни с сего. Сосед осмотрел машину, попробовал завести, что-то крутил, потом с разгону завел, проехал сам и сказал: