Сухой лист

«Ну что там, Кнут!».

Мирон встал, подошёл к узкому окну, одёрнул изъеденную молью шторину и выглянул во двор. Обычное зрелище.

Знакомые недоумки, шныряющие в сумерках по пересекающимся тропинкам между хламом. Жёлтые огоньки неказистых хибар. Кривые деревца, бочки с дождевой водой. Чей-то храп, спор, радостное женское верещание. Гогот вернувшихся после грабежа добытчиков. Ничего не вдохновляло, но по-прежнему беспокоило и настораживало. Не обещало чего-то безоблачного и особенного. Никогда…. Никогда не успокаивало, кроме заката, каким бы он не был. С каждым прошедшим месяцем всё глубже утрамбовывало в эту тошнотворную атмосферу, не препятствуя падению нравов, без помыслов о прощении.

Открылась дверь, и в кирпичную халупу вошёл Кнут. Он был похож на хищную, но степную птицу. Длинный нос, карий глаз, скулистое, выразительное лицо, переходящее в шею. Несговорчивый, жилистый и энергичный Кнут внушал опасность. Многим отчаянным, но слишком заносчивым добытчикам серьёзно доставалось.

– Ты всё в темноте Мирон?

– В черноте, – сухо ответил он.

– Без настроения?

– От чего же. Настроение, как и всегда – никакого. Ты поговорил с Жорой?

Кнут промолчал. По физиономии Кнута, Мирон понял, что Жора согласен отправиться хоть куда, только свисни.

– Не проболтался бы, – проговорил Мирон, задёрнув шторину.

– Я посоветовал не делиться впечатлениями.

Мирон вопросительно посмотрел на Кнута. Он лицезрел, как Кнут раздаёт советы. Жёстко и хладнокровно, с монолитным выражением. Да он и сам походил на монолит, только дышащий и молниеносный.

– Только посоветовал. Ничего с ним не сделалось. Скользкий он.

– Думаешь, подведёт?

Кнут скривился, чем выразил своё опасение. Жорик ему почему-то не нравился. Не видом, не в деле. Что-то высматривает, выспрашивает. Ненавязчиво прибился. Кто такой и откуда не понятно. Шарахается где попало. Общий знакомый или приятель ещё не повод кланяться. У него этих знакомых, куда не плюнь, а веры… Верил единицам.

– Тогда завтра уходим, – предупредил Мирон. – С рассветом.

Кнут ушёл, а он так и не уснул.

«Значит завтра, завтра закончится мой наихудший период. Время пружины, которую сжимали неведением и мнимым забвением».

Мирон задумался о когда-то «отрезанном» и «сожжённом». Тогда тоже свыклись с «временным», ставшим вечным. Не говорили то, что было когда-то сказано. Надеялись, но только не он. Конечно, ему не придётся изображать на прощание огорчение, якобы сожалея об утрате сомнительной тишины, которой нет, и не будет. Они уйдут. Уйдут не заметно, рано. Их не спохватятся. Пропали и поделом. Искать не станут. Объявятся, завалят расспросами.

«Но мы не объявимся, хотя предугадать, что предстоит невозможно. А впереди…! Впереди чернота».

Улицы, площади, перекрёстки. Обгорелые деревья и кусты. Стены с чёрными пятнами копоти. Листья, которые покрыты слоем серой пыли. Пылью, содержащей в себе вещества не совместимые с жизнью. Она везде и всюду. Прикасаясь к вещам и предметам, пыль изменяет их цвет, делая неузнаваемыми, одноцветными и безликими. Легко и не спеша, занимая свободные ниши доступные для проникновения, захватывая всё новые и новые участки. Проходящие редкие дожди смывают её, очищая на минуты строения, газоны и скверы, наполняя воздух относительной свежестью. И это, это лучше, чем задыхаться и чихать, прикрывая лицо ладонью, ощущая во рту кисловатый привкус.

По утрам, с первыми и бледными лучами солнца, по улицам города медленно и урча, поползут тяжёлые машины. Из их пузатых цистерн забьют фонтаны мутной жидкости. Поднимутся и закрутятся в вихрях мусор и пыль. Серыми облаками они зависнут над тротуарами, а затем, оседая на слегка смоченные поверхности, превратятся в вязкую массу, похожую на серый, перепачканный пластилин. Пройдёт полчаса или час, появятся люди. Заспешат. Разбегутся кто куда. Замигают и запиликают сирены, загудит транспорт. Распахнуться окна, засверкают витрины, а плотные шторы и жалюзи будут скрывать за собой чью-то тайну, судьбу и отношения. Горе, счастье, нищету и богатство. Что-то лично незримое, так потребное живым, убеждённо доказывающим насущными заботами важность своего существования. Гибридный, пахучий запашок, ставший частью мегаполиса, обволочёт дома. Разнесётся по закоулкам и чахлым скверам. Начнётся ещё один день, в конце которого кого-то уже и не будет.

Поднявшись на самый верх высокого здания, повернувшись кругом, можно увидеть только бесконечность всевозможных строений до самой линии горизонта. Панели, монолиты, былую красоту архитектурного замысла, лачуги и зеркальные купала. Лабиринт, в который можно зайти и не вернуться. Остаться навсегда. Остаться безымянным и исчезнуть. Заплутать в хитроумном переплёте домов и в лучшем случае закончить путь где-нибудь в трущобах. Жить в нём и даже не подозревать, что уже много лет служишь всесильному алгоритму, поработившему умы, тела и души. Увлекающему всё новыми и пёстрыми погремушками, в основе неизменному, опутывающему невидимой сетью огромную территорию, отравляя жизнь, давным-давно поделив жителей на живых и призраков. Безумных, тех, кто под землёй и тех, кто ещё помнил другие времена. Они, как и пыль, принадлежность среды обитания, которая растянулась на сотни километров, разбросав рукава дорог во все стороны света.

2

– Этих призраков развелось как воронья! Никто не сможет сказать, что их нет даже в этом захудалом заведении. Ты можешь сидеть с ними за одним столом и скалить зубы, но повернув за ближайший угол, они вытянут без остатка всё то, что делает всех нас живыми, – негромко говорил старик, допивая бутылку сомнительного пойла.

На лице бродяги было несколько шрамов. Уставший, мутный взгляд сконцентрировался на грязном столе.

– Я встречал таких. Ну, несчастных, – произнёс собеседник.

– Оболочки! Ты говоришь мне об оболочках? Безмозглые существа. Ходячие пустышки. Когда-то были людьми, а стали зловонными телами. Живые тени, но мёртвые внутри. И завидного мало! Ты об этом?

Клим кивнул.

– Несчастные! Это не про них, – усмехнулся старик.

Клим не разделив иронии, перестал жевать и приготовился слушать комментарий. Подробности его не интересовали. Только общие черты, которые позволят избежать не нужных осложнений. Зачем усугублять и так «сложное» неприятным. Он всегда старался перекинуться словцом с бывалыми районов. В таком, как выразился старик задрипанном баре, узнаешь именно то, что тебе необходимо. Информация лишней не бывает. Среди новостей найдётся и та, которая подскажет наиболее безопасную дорогу.

Клим останавливался в барах и похуже этого. Комфорт остался в прошлом и где-то на картинках. Он этого не видел и не мог представить, родившись в хаосе. Он помнил людей покидающих дома, умирающих от голода, ран и болезней. Пожары, сверлящие воздух винты вертолётов, стрельбу, отряды военных прочёсывающих улицы. Колонны беженцев уходящих куда-то на север. Тогда ещё не было никакого центра. Места, где по слухам сохранилось что-то человеческое. Общество, передающее какие-то знания выжившему поколению. Но так ли это.

– Ты по молодости своей не понимаешь, что быть оболочкой не самое ужасное. Знаешь паренёк, что я тебе скажу.

Старик навалился на стол и понизил голос. Клим слегка наклонился к нему.

– Осознавать где ты находишься, каждый день и не в силах что-либо изменить, вот это и есть несчастье. Я знаю, о чём ты думаешь. Ты не такой и у тебя всё будет по-другому. Пройдёт несколько лет и от рассуждений о светлых днях и чистой воде останутся лишь слова, а затем только буквы, но и они покроются пылью.

«Пора заканчивать», – подумал Клим.

– Все мы тут отмечены, поэтому и…, – не договорив, старик икнул и умолк.

«Может, я и не понимаю многого, но в отличие от тебя иду туда, где возможно найду что ищу, а не рассуждаю о том, в какой дыре мы находимся. Каждый волен взять и уйти, но не многие уходят, потому что свыклись».

Старик встал. Проскрипел стул. Сделав прощальный жест рукой, он указал глазами в сторону выхода, намекнув о затянувшемся разговоре. Пробираясь между квадратных столов, поковылял к выходу.

Клим посмотрел на скучающих за соседними столами скитальцев. Ближе к утру, большая часть разбредётся по закоулкам неизвестно для чего и зачем. У каждого из них своя ноша. О ней никто не скажет. Не потому, что не хочет. Некому. Выслушивать, что накипело, способен не каждый встречный. Столкнуться где-нибудь с ним проблематично.

«Таких отзывчивых, возможно и нет», – допустил Клим и услышал грубый возглас.

– Но ты!

В бар вошли трое. Один брезгливо толкнул старика. Гул в баре на минуту утих.

– Чего смотришь! Давай, давай проваливай, – прозвучал надменный тон невысокого бородатого мужчины.

Старик поднялся с пола. Задержавшись у дверей, стал искать что-то в карманах куртки.

– Да что ты копаешься! Проваливай, – психанул бородатый, одетый в безрукавку на подкладке и бесформенных штанах, выталкивая старика на улицу.

Толпа проводила его настороженными взглядами, возобновив шум в баре. Вмешиваться никто не хотел.

«С этим стариком что-то не так. Он мог разделаться с ними в два счёта. В его движениях ощущалась энергия. Он словно решал судьбу этих трёх задирал. Какая-то сила скрывается под потрёпанной одеждой. Никому в баре и невдомёк. Старик не был обескуражен и не испытывал страха. Скорее жалость. Взгляды шарили по его спине, среди которых был и мой. Он вёл нетерпение посетителей бара, подтверждая сказанные слова».

Встречаясь, каждый день, жизнь и смерть высекают искры безумия. Опустошённость, опасение, дрожь. Оболочки когда-то были людьми, но утерянная роскошь против их воли невосполнима. Они не знают, что несчастны. Им кажется, что все кроме них и есть безумцы.

Покинув заведение с тревожным предположением, Клим осмотрел полную неприятностей дорогу. За стенами домов, в уцелевших комнатах и коридорах кто-то чеканил времена, когда граница пустоты и надежды станет отчётливой и сравнимой. Но Климу сравнивать было не с чем. Он только слышал об изобилии, уютных, чистых дворах. Красивые легенды о величии города, который превратился в преисподнюю.