Неокантианство. Пятый том. Сборник эссе, статей, текстов книг

Итак, эти люди говорят, и убежденная толпа громко приветствует их. Молодые люди понимают, постигают и наполняются знаниями. Но прежде всего их убеждает аргумент в конце, ахиллесова речь: что все истинно восхитительное, созданное человеком, создается им бессознательно и как бы по чужому вдохновению; что все единодушно называют гением и божественным, а божественное есть не что иное, как просто активная сила Все-духа, который сам себя не знает.

Мы должны были бы молча выступить против этой речи перед молодыми людьми и их учителями, если бы дело обстояло совершенно и до глубины души так, как они изображают. Но мы смотрим на дело иначе и хотим попытаться изложить здесь нашу иную точку зрения.

Прежде всего, мы вспоминаем священную легенду о творении после творения, в Раю.

Согласно этой священной легенде, у первого человека была жена в образе сна. Пока он спал, в нем сформировалась мать рода человеческого, архетип красоты, любви, нежности и благодеяния. Адам проснулся от ее существования, она стояла перед ним, женщина, плоть от плоти его, нога от ноги его, взятая от него, отдельно от него и в нем, второе «я».

Внутренне, духом, Адам уже видел эту красоту, ибо был полон тоски по ней и мучительно чувствовал, что он одинок. Затем на него опустился глубокий сон, сон от Господа. – И создал Бог женщину из одного из ребер своих, и закрыл это место плотью.

Даже первоначальный Творец не творил во сне, в бессознательной тьме: Он знал и желал. – С тех пор, как Он сказал: Да будет свет», то он лишь призвал это на землю, которая сама по себе была пустынна и пуста и на которой все должно было сначала возникнуть из тьмы, так что ни об одном из ее рождений нельзя сказать: В начале было Слово. Но ни в коем случае не следует по-детски думать, что ночь – мать всего, а дух, как и рассудок, вырастающее из чувственного опыта, везде приходит лишь с годами, с опозданием? Здесь возникает сходное различие в созерцании с тем, что заставляет грубые народы говорить: до или после стольких-то ночей; более образованные: до или после стольких-то дней. Чувственный разум предполагает ночь и ведет счет в соответствии с ней и от нее; разум или дух – день.

Давайте проясним ситуацию. Человеческий интеллект ничего не знает о действии духа, который управляет им в человеке до совершения поступка; только во время и после совершения он осознает его. Признавая, что это действие исходит не от него, простого размышляющего, он, наконец, после долгих размышлений объявляет его слепым действием. Мы говорим: только после долгого размышления; ибо первоначально он действительно был склонен считать разум началом и везде воля предшествовала поступку. Но когда он теперь поставил перед собой вопрос: каким образом интеллект является началом и повсюду воля предшествует поступку, – каким образом возможно истинное провидение и каким образом возможна истинная свобода, он получил от себя определенный ответ: и то и другое совершенно невозможно.

Точно так же интеллект раньше спрашивал себя: как возможно восприятие через чувственные инструменты? и получал от себя столь же определенный ответ: только ощущение есть; следовательно, то, что действительное восприятие есть, невозможно.

Поэтому интеллект изобрел для себя двойное неверие, сначала в материальный, а затем и в нематериальный, духовный мир, и назвал его искусством терять всякую истину – ибо это было его изобретение – философия.

Как на ночном небе луна своим заимствованным светом затмевает целый сонм звезд и омрачает их; но ее сияние, когда солнце поднимается над краем земли, исчезает, потому что сквозь нее сияет истинный свет, которым она сама только сияла: Так на время восприятия разума, сияющие во тьме, гаснут перед несовершенным днем рассудка, но его лунный свет меркнет, когда наступает царствование познания разума, и становится ясно, что его отблеск исходит из того источника света, который прежде был удален от нашего круга зрения».

Все философствование основано на присущем человеку стремлении к знанию, которое он называет знанием истинного, не будучи в состоянии объяснить себе в достаточной мере, что это слово, значимое прежде всего, на самом деле означает для него. Он знает его и не знает. То, чем он это знает, он называет своим разумом; то, чем он этого не знает, но пытается это исследовать, – своим рассудком.

Разум предполагает то, что истинно, как внешнее чувство предполагает пространство, внутреннее чувство предполагает время, и существует только как способность этого предположения, так что там, где этого предположения нет, нет и разума. Истинное, следовательно, должно каким-то образом присутствовать в человеке, пусть даже глубоко внутри, и должно быть познано им настолько, насколько он обладает разумом и насколько то, что он называет этим, не просто обманывает его.

Рассудок, исходя из чувственного восприятия, развиваясь прежде всего из него, не может предпослать этому восприятию навязанное ему разумом понятие истины и возвысить его над ним; он просит субстрат того же самого, без которого нет доказательства реальности, и теперь ищет этот субстрат на почве явлений, где должны быть найдены облики существ и их многообразные качества. Но здесь, как мы уже достаточно показали, в конечном счете имеется лишь отрицание ничто, нечто, которое предстает как простое ничто и представляло бы себя как голое ничто, если бы разум, который все же остается преобладающим, не увеличивал его силой. (35) Ибо, хотя человек в своей глупости может отрицать в себе разум или отрицать веру, он не может сказать, что она больше не действует в нем.

Ксенофан, которого даже скептик назвал мыслителем без тщеславия, жаловался, «что даже в старости он не мог наслаждаться никаким знанием. Куда бы он ни обратил свой взор, все исчезало в одном, и везде ему представлялось только похожее существо. (36)

Мало чем отличавшийся от него, возвышенный и потому не менее остро и глубоко мыслящий Фенелон жаловался, что для него все теряется во множественности, а множественность в небытии.

«Я не нахожу себя, говорит он, в этом множестве сменяющих друг друга мыслей внутри меня, и все же эти мысли – все, что я могу найти о себе. Я представляю собой такое множество мыслей, ни одна из которых не является другой, что среди них я становлюсь ничем для себя и поэтому уже не в состоянии созерцать то Единое, которое есть истинное, о котором я знаю и к которому я стремлюсь. Чтобы представить его мне в какой-то мере из моего тусклого знания, я должен разделить это Единое и сделать его многообразным и разнообразным, как я сам; и, делая это, оно исчезает от меня, как я исчезаю от самого себя. – О, кто освободит меня от чисел, композиций, комбинаций и рядов, которые, чем больше я в них углубляюсь, оказываются для меня все более и более ничтожными и далекими от того, что только я один имею в виду как истину. Многообразное и многочисленное представляется блестящим и многообещающим, как наполненное единством и основанное на единстве; но это основание единства не обнаруживает себя; оно беспрестанно ускользает и насмехается над моими запросами, так как, напротив, число и количество только увеличиваются и увеличиваются. Ряды тоже исчезают с исчезновением того, что в них ранжировано, и теряются в небытии. Вы хотите поймать то, что есть? Оно уже не существует! То, что следует сразу за ним? Оно уже закончилось! Что последует? Оно последует, но оно не будет! – Не быть и в то же время составлять единое целое с тем, что было до него, и все уже не будет».

В эту пустоту, в эту бездну всепожирающего, явленного небытия знания человек неизбежно погружается, когда хочет превратить единственное внутреннее знание, выходящее из непостижимых глубин его разума, в заучивание и действительно хочет подняться к сверхчувственному, но, конечно, только с помощью органов чувств, абсолютно только на уровне понятий рассудка, которое в конечном счете основано только на чувственном восприятии.

Сущее рассудка, везде только рефлектирующее, везде также только относительное сущее и говорит не более чем о простом бытии, равном другому в понятии; но не о сущем или бытии. Это, реальное бытие, бытие par excellence, раскрывается только в чувстве; в нем раскрывается определенный дух.

В какой форме в чувстве – объективной и чистой – дух, определенный в себе, присутствует в человеке, и через него он становится способным распознать то, что есть только он сам: истинное непосредственно только в истинном, прекрасное непосредственно только в прекрасном, добро непосредственно только в добре, и таким образом иметь сознание знания, которое не есть просто зависимое знание среди доказательств, но независимое знание над всеми доказательствами, истинно высшее знание; в какой форме прежде всего то знание свободы и провидения, которое наиболее глубоко присуще нам, которое, как силы, превосходящие природу, властвует в нас и над нами, – это мы признаем себя неспособными объяснить. Мы только выставляем на свет факты и затем, основываясь на них, обосновываем наше учение с научной строгостью.

В какой степени это действительно было достигнуто в ранних работах автора, можно прочитать в самих этих работах. Трактат, который заново появляется в настоящем втором томе Полного собрания сочинений: «О неотделимости понятия провидения и свободы от понятия разума», представляет в сжатом виде систему его убеждений или обоснование его веры перед философствующим интеллектом, которую он, отрицая другие учения, предполагает сам и которой он не придерживается, возможно, наиболее понятным образом, по этой причине на него здесь дается особая ссылка.

Торопясь с заключением, я лишь в кратких абзацах добавлю к уже сказанному кое-что из того, что хотел бы добавить, и предоставлю читателю самому довести до конца и связать воедино. В конце концов, афористическая лекция и то, что мой бессмертный друг Гаманн называл «стилем кузнечика», часто попадает в цель более удачно, чем самая искусственно составленная речь.

Как реальность, открывающаяся внешним чувствам, не нуждается в гаранте, поскольку она сама является сильнейшим представителем своей истины; так и реальность, открывающаяся тому глубокому внутреннему чувству, которое мы называем разумом, не нуждается в гаранте: она также сама и только сама является сильнейшим свидетелем своей истины. Человек обязательно верит своим чувствам, обязательно верит своему разуму, и в этой вере нет уверенности выше уверенности.

Поскольку кто-то попытался научно доказать истинность наших представлений о материальном мире, существующем вне этих представлений и независимо от них, предмет, ради которого его хотели постичь, исчез у манифестантов, они остались с одной лишь субъективностью, ощущением: они нашли идеализм.

Поскольку кто-то хотел научно доказать истинность наших представлений о нематериальном мире, существующем вне этих представлений, о субстанциональности человеческого духа и о свободном создателе этой вселенной, отличном от самой вселенной, о Провидении, которое сознательно, которое личностно, которое единственно истинно, предмет также исчез у манифестантов; они остались с простыми логическими фантазмами: они нашли – нигилизм.

Вся реальность, как физическая, открывающаяся чувствам, так и духовная, открывающаяся разуму, доказывается человеку одним лишь чувством; нет ни Один из наших наиболее проницательных мыслителей объявил чувства, объективные или чистые, о которых здесь везде говорится, суждениями, вытекающими непосредственно из разума, и назвал их основными суждениями разума. (38) Мы с радостью принимаем это обозначение от него и вместе с ним. Ибо о глазе, ухе, языке, изучающем язык, также обычно говорят, что они судят, даже что они судят, хотя всем известно, что воспринимающее чувство только открывает, а суждения принадлежат размышляющему рассудку. Мы говорим так, исходя из ясного осознания того, что чувственность без всякого рассудка, то есть без всякого рефлектирующего и связывающего, следовательно, самодействующего сознания, есть небытие. То же самое верно и в отношении разума. Разум без рассудка, как мы показали в самом начале этого трактата и объяснили далее, является немыслимым, абсолютно равным науке и искусству, которые не знают о себе и являются просто активностью. какого доказательства помимо и сверх этого. (37)

Здесь нельзя упускать из виду только одно, а именно то, что утверждение: где есть разум, там обязательно есть и рассудок, не относится и к обратному: где есть рассудок, там обязательно есть и разум. В соответствии со своей организацией, которая ставит их в связь с другими природными существами посредством ощущений, все те существа, обладающие рассудком, называемые нами живыми или, поскольку в них есть жизнь и проявляется самодеятельность, одушевленными – но в то же время бесчувственными существами, в целом животными. Все виды животных, как наиболее щедро наделенные органами чувств и конечностями, так и наиболее скудно наделенные ими для ведения своей жизни; как наиболее богато наделенные, так и наиболее жалкие, все они лишены, причем в совершенно одинаковой степени, разума, понимания духа, порождающего мысль, а вместе с мыслью и слово. Поэтому, как неразумное животное неспособно к тем чувствам и понятиям, которые мы единодушно называем нравственными и религиозными чувствами и понятиями, так оно неспособно и к науке; но ни в коем случае оно не испытывает недостатка в этих чувствах и понятиях только потому, что у него нет науки. Разум не основан на силе мысли, свет которой лишь позднее забрезжил в рассудке; но сила мысли основана на разуме, который, где он есть, предварительно освещает рассудок и пробуждает его к созерцанию, за которым следует исследование – ясное знание, наука.

Внутренний провидец и судья, пророчествующий разум, творческий дух, дух, который несомненен сам по себе, не только существует перед всеми научными теориями и философскими системами, но и преобладает над ними. Никакое логическое произведение искусства не в состоянии изобразить этот дух и сделать безразличным его реальное непосредственное присутствие в чувстве, которое свидетельствует о нем. Много раз и с древних времен отмечалось, что теории и философии истинного, доброго и прекрасного – этика, эстетика и метафизика – появляются во все большем количестве только тогда, когда живое понимание истинного, доброго и прекрасного ослабевает, вкус становится неуверенным, искусство приходит в упадок, добродетели и нравы развращаются порочными примесями. Как мощный, определенный дух исчез из живой реальности, и теперь спрашивают у мертвых. Трупы вскрывают, чтобы найти, откуда в них взялась жизнь. Тщетные попытки! Там, где сердце больше не бьется и дрейфует, где чувства молчат, разум тщетно пытается всеми своими искусствами снова вызвать из могилы провидца, наделенного чудесными способностями. Не появляется даже тени, только ослепление, обман и обман.