Сестры

– Лида! Во имя нашего умершего сына… Во имя будущего нашего ребенка.

Она высвободилась из его рук, ее покрасневшее от слез, ее странно измятое лицо, с упавшими на лоб волосами, было жалко и страшно. И глаза опять стали безумными и большими.

– Нашего сына? – переспросила она. – Неужели ты еще не понял, что это я сама убила его? Ты не понял, почему я не могла плакать над его гробом? Ах, я плакала, я слишком много плакала над ним, когда он был жив! Но я была орудием Бога, Который повелел мне, матери, отомстить тебе в твоем сыне. Я вынула его из кроватки, я положила его на подушку, я, рыдая, целовала его тельце, а руками душила за горло. И когда он перестал дышать, пошла звать тебя, и твоих любовниц, и доктора, и всех! И вы не поняли, никто! никто!

Она тоже хохотала в страшном ликовании истерического смеха. Мысли Николая путались. Он знал, он чувствовал, что она говорит неправду. Но у сознания не доставало сил обличить, где неправда. Он не находил слов и тупо повторял:

– Это – ложь. Это – ложь.

Но она – не в силах говорить – показала рукой в сторону. Там, на кресле, на белой смятой подушке, лежал трупик ребенка с побагровевшим лицом и выкатившимися глазами.

«Но как же доктор не понял, что он задушен?» – подумалось Николаю.

Но потом он поймал эту мысль и закричал сам себе:

– Что за вздор! Мой сын умер несколько недель тому назад, давно похоронен. Это опять бред.

Задыхаясь, он делал усилия, чтобы очнуться. А комната стала наполняться маленькими, голенькими телами мертвых детей, бескровными, скорченными, отвратительными. То был какой-то чудовищный морг, в котором он был убийцей всех, виновником всех смертей. И голова его кружилась, и все качалось кругом, и дикий вой наполнял его уши, словно дьяволы завертелись вокруг.

Последним напряжением воли он вырвался из кошмара в действительность.

По-прежнему все было тихо. По-прежнему он сидел у своего письменного стола.

У него был жар. У него была горячка. Надо было уйти отсюда, лечь в постель. Но сил не было. Он чувствовал, что сознание его прояснилось только на миг, что бред сейчас надвинется снова.

Некоторое время Николай боролся на грани реального, сопротивляясь пред входом в мир призраков и ужаса. Но какая-то власть одолела его, и он, как в пропасть, рухнул опять в бездну видений.

V

Дверь в третий раз пошевелилась.

«Теперь я увижу Мару», – подумал Николай.

Вошла Мара.

Ея губы были сжаты. Глаза смотрели сосредоточенно. Она сказала:

– Я пришла за тобой.

У него уже не было ни сил, ни воли бороться. Она знаком приказала ему встать и идти. Он шел за ней по темным комнатам, как лунатик, и думал о том, как бред изменяет вид всех предметов.

В гостиной ярко горели свечи в канделябрах.

– Смотри, – сказала Мара.

На диване лежало два тела. То были Лидия и Кэт. Обе были мертвы. Кровь стояла темно-красными лужами на полу, пятнала громадными кругами обивку дивана. Запах крови наполнял всю комнату.

Мысли и видения путались в голове Николая. Все его тело дрожало. Он оперся на спинку кресла, чтобы не упасть. Мгновениями он верил в реальность всего, что видел, мгновениями сознавал, что это бред. То ему хотелось очнуться, то длить безумие.

Мара что-то говорила ему, властно, повелительно. Так, быть может, будут говорить на Страшном Суде. Понемногу Николай начал слышать и понимать смысл ее слов.

– Я их убила, – говорила Мара,-за то, что ты любил их. Этот час был последний час, и я уже не могла пропустить его. Он не повторился бы. Я согласилась быть Судьбой. Судьба должна быть прекрасна. Только та любовь истинно прекрасна, которую венчает смерть. Наш поединок – вечный поединок мужчины и женщины. Ты хотел бы, чтобы женщины всего мира принадлежали тебе; я готова была бы опустошить весь мир, чтобы мы остались с тобой двое. Ты был победителем долго, но последний венок мой! Быть может, моя победа взята изменой, но любовь оправдывает все, и измену! Наш мир опустошен, потому что нам осталось жить лишь несколько часов, и в эти часы мы будем только двое!

Николай все еще не мог произнести ни слова. Может быть, временами он терял сознание. А Мара, думая, что он колеблется, с побелевшим, с искаженным лицом стала говорить ему о другом. Что она все предусмотрела. Что звать кого-нибудь безполезно. Что все равно его сочтут участником преступления, будут судить, осудят…

Последние слова заставили Николая почти рассмеяться. Такой смешной представилась ему мысль, что завтрашний день может иметь какую-то связь с этой безумной ночью.

Странным показалось Николаю, что он не заметил, когда Мара сняла платье. В комнате смерти она стояла перед ним совсем обнаженной, как она любила отдаваться ему. Сквозь душный запах крови проникло к его ноздрям знакомое ему, единственное дыхание ее тела.

Мара звала, нежно, ласково.

– Милый, иди сюда, иди. Я хочу, чтобы ты ласкал меня. Я хочу тебя. Хочу, чтобы в один и тот же миг мы испытывали одно и то же. И потом мы умрем оба, тоже в один и тот же миг. И смерть будет как ласка.

Только когда Мара была уже совсем близко около него, и прильнула к нему, и смотрела ему в глаза, Николай, наконец, мог ответить ей:

– Я знаю, что ты – тень, видение, призрак Мары. Но призраку я хочу и могу сказать все, чего не говорил ей. Верю, что изо всех чувств, какие мучили и пленяли меня, святым было лишь чувство к ней, к твоему прообразу! Потому что наша любовь была влечением тел, жаждой сладострастия, незапятнанного ни дружбой, ни материнством. Наша любовь была стихийной тайной, одинаковой во всех мирах, роднящей человека с демонами и ангелами.

Николай сам не мог понять, почему он говорить о своей любви, как о прошедшем.

Потом они двое медленно опустились на ковер, все сжимая друг друга в объятиях. Действительность стала таять и исчезать, и бесконечным стало то небольшое пространство, где были брошены два тела. Наступило то опьянение, когда чувствуешь себя птицей, повисшей над бездной, и видишь прямо перед собой другие глаза, оттененные мукой сладострастия, и кружишь, и кружишь, и вдруг, оборвавшись, падаешь стремительно в пенную бездну.

Очнувшись, Николай увидел два мертвых тела, все так же неподвижно простертых на диване. Лицо Лидии было кротко, и жалобно приоткрытые губы спрашивали: уже? – но гордое, спокойное лицо Кэт отвечало убийству: пусть! Когда Николай хотел приблизиться к телам, Мара удержала его.

– Не надо, не надо.

Здесь было вино. Они пили его. Они дышали запахом крови, вина и страсти. Они старались смотреть только в глаза друг другу. Их лица горели, и в их зрачках, как искры, отражались зажженные свечи.

Проходили часы. Были экстазы страсти и экстазы истомы. Было блаженство признаний и блаженство безмолвия. Их тело изнемогало от объятий и не могло не требовать ласк. Их души, раскрывшиеся как однажды в жизнь цветущие цветы, за каждым сказанным словом угадывали всю бесконечность его значения. А потом желание, уже ненасытимое, опять и опять связывало их в одно, и они бились на жестком полу, едва прикрытом ковром, среди брызг крови.

За окнами тускло светало сквозь бушующую метель. Бледные пятна света ложились на стены, на мебель, на ковер. Мир медленно изменялся.

Местные газеты дня три занимались чудовищным происшествием в усадьбе Николая С. Четыре трупа не могли никому поведать о тайнах страшной ночи. Слуги были сначала арестованы, но после выпущены за недостатком улик. Событие осталось судебной загадкой. В столичные газеты известие о таинственном убийстве или трех сестер и мужа одной из них проникло лишь в форме кратких заметок, напечатанных мелким шрифтом, на четвертой странице, в отделе «Провинциальная хроника». Впрочем, читатели и не могли заинтересоваться интимной, семейной драмой в шуме великих, политических событий того года.