Дегуманизация медиапространства: проблемы и решения

Обозначенные выше весьма разные социологические подходы к интерпретации пространства относятся к первому, индустриальному модерну. На их основании можно утверждать, что в тот исторический период изменения в собственно социальном пространстве происходили относительно медленно и с доминированием линейных тенденций. Это в значительной степени определяло качества медиапространства эпохи индустриализма: 1) оно имело достаточно четкие границы, определяемые национальными культурами; 2) происходило во время, измеряемое жестко определенной системой единиц отсчета, принятой в данной культуре; 3) все смыслопроизводящие институты создавали практически единые ценности и нормы, что формировало в целом предсказуемое поведение людей, различавшееся их принадлежностью к разным социальным группам; 4) общий характер пространства был детерминирован трендами флуктуации между идейной и чувственной культурами; 5) в любом случае такое медиапространство формировало индивидов как объектов управления.

Природа пространства стала радикально изменяться в период вхождения общества во второй, рефлексивный модерн. Его структуры, включая медиапространство, все более обретали рефлексивные качества, что, соответственно, стало сказываться на природе людей – индивиды становились не только объектами, но и субъектами, а затем и акторами, что потребовало выработки принципиально новых подходов к управлению ими.

Данные обстоятельства потребовали переосмысления понятия пространства. В последние десятилетия пространство приобретает статус особо значимой социологической категории. Зададимся простым, на первый взгляд, вопросом: можно ли счесть случайным, что одним из достаточно заметных исследовательских трендов последних десятилетий в социальных и философских науках стала проблема пространства. Почему тема, считавшаяся до недавнего времени периферийной в социологических исследованиях, вызвала неожиданный интерес, и каковы причины обращения к тематике социального пространства. История учит за любым «поворотом» в науке искать кризис «старых» реалий и переход к новым. Если попытаться найти самую общую формулировку для описания кризиса, с которым связана пролиферация «поворотов»[1 - Для объяснения динамики научного знания в методологии П. Фейерабендом был выдвинут принцип «пролиферации», близкий по духу принципу «конкуренции научно-исследовательских программ» И. Лакатоса и некумулятивистской истории науки Т. Куна (Фейерабенд, 1986).] в современных социальных и гуманитарных исследованиях, то таковой, пожалуй, окажется «кризис индивидуальной и коллективной идентичности» (Хёсле, 1994), маркирующий собой качественно новый этап в развитии общества, который М. Бубер назвал бы «эпохой бездомности» (Бубер, 1995, с. 167). Рефлексивные реалии подвергают «дом» дисперсии. По существу, пространство дома с его достаточно жесткими и стабильными качествами исчезает. Вот как А. Шюц в свое время трактовал дом: «Мы будем понимать под домом нулевую точку системы координат, которую мы приписываем миру, чтобы найти свое место в нем… Дом означает различные вещи для разных людей. Он означает, конечно, отцовский дом и родной язык, семью, друзей, любимый пейзаж и песни, что пела нам мать, определенным образом приготовленную пищу, привычные повседневные вещи, фольклор и личные привычки, – короче, особый способ жизни, составленный из маленьких и привычных элементов, дорогих нам» (Шюц, 2004, с. 550). Такой дом ныне практически исчез. Современный же дом формируется рефлексивным медиапространством – его качества становятся столь «текучими» (Бауман, 2004), что дают основание говорить об утверждении пространства бездомности.

Таким образом, любое серьезное изменение в направлении социальных и гуманитарных исследований, по словам С. А. Кравченко, на поверку оказывается осознанной учеными практической необходимостью, продиктованной усложняющейся динамикой современного общества рефлексивного модерна и связанными с нею изменениями: кризисами, коллизиями, травмами, разрывами и противоречиями практической жизни (Кравченко, 2012).

Положение о необходимости учета качественно нового пространственного аспекта человеческого существования следует понимать в контексте следующего. Во-первых, мы ни в коем случае не говорим об открытии понятия пространства в социальных науках, ибо сама эта тема является далеко не новой, особенно для социологии и философии. Речь идет о «переосмыслении» пространства. Во-вторых, акцент смещается с пространства самого по себе как предмета исследования – на рефлексивное, становящееся пространство.

По П. Штомпке, становление – результат современной усложняющейся динамики, придающей социуму характерную, невиданную ранее черту постоянной незавершенности развития, что проявляется в огромном разнообразии и разноликости форм социальной жизни (Sztompka, 1991). Рефлексивный социум и его становление, соответственно, потребовали нового типа социологического воображения и инновационного рефлексивного мышления (Штомпка, 2005). Современные реалии мы рассматриваем как проблему, несущую принципиально новые вызовы для управления и требующую, соответственно, новой исследовательской парадигмы. И наконец, проблема эта оказывается социально релевантной: существует тесная связь между интерпретациями рефлексивного, становящегося пространства и «текущего» общества (в качестве постоянно обновляемого контейнера, сети, потоков людей, капиталов, смыслов и т. д.). Здесь центральное значение приобретает методологическое прояснение вопроса «переосмысления» пространства в той его части, которую мы называем медиапространством.

Действительно, что касается проблемы пространственного, то, по мнению Дж. Урри, социология уделяла недостаточное внимание тому, что социальные практики оформлены пространственными паттернами, которые оказывают на эти практики серьезное содержательное воздействие (Urry, 1995, p. 54).

Идеи «переосмысления» пространства разрабатывались Э. Гидденсом, который дал методологическое обоснование такого направления, как временная география, изучающая пространственно-временные пересечения людей в процессе повседневной деятельности. По его мнению, социальная жизнь происходит в «постепенном утекании времени и незаметном исчезновении пространства» (Гидденс, 2005). Социальная организация неотделима от ее «исчезающих» пространственных границ.

Без контроля пространственного расположения индивидов осуществление власти невозможно, что определяется фактом соответствующего обустройства рефлексивного, постоянно становящегося пространства. Социальную жизнь, считает Э. Гидденс, нельзя изучать в отрыве от ее новых пространственно-временных характеристик. Социальная интеграция определяется как взаимодействия в контексте соприсутствия, а изучение взаимодействия индивидов требует анализа способов организации усложняющейся среды, в которой оно происходит. Структурная организация и рутина, с его точки зрения, являются непременными условиями устойчивости процессов социальных взаимодействий. Рутинизация социальных практик становится условием социальной стабильности в условиях крайнего динамизма и разрывов, характерных для современности. Она обеспечивает адекватное взаимное восприятие поступков индивидов и не требует при этом приведения рациональных аргументов. Кроме того, «рутина обеспечивает целостность личности социального деятеля в процессе его/ее повседневной деятельности, а также является важной составляющей институтов общества, которые являются таковыми лишь при условии своего непрерывного воспроизводства» (Гидденс, 2003).

Концепция Э. Гидденса опирается как на феноменологическую, так и на структуралистскую традиции, интегрируя подходы, восходящие к субстратному пониманию социального пространства в традиции Э. Дюркгейма и развиваемые инвайронментальной школой Р. Маккензи, А. Холи, Р. Парком, У Коттоном, Данлапом (Cotton, Dunlap, 1978), и подходы, идущие от П. Сорокина и, в известном смысле, от Т. Парсонса и направленные на трактовку рефлексивного социального пространства как поля связей между акторами социального взаимодействия.

Категория социального пространства переосмысливается и в работах Ю. Л. Качанова, использующего неевклидову геометрию при изучении политических отношений. Он вводит в научный дискурс понятие политической топологии, которое представляет собой структуру идентифицированных и маркированных открытых множеств и отражает свойство многомерности социального пространства. «Открытые множества политических событий конструируются на основе целостной совокупности отношений по широкому спектру критериев». Структура политической топологии, по мнению автора, определяется в каждый момент времени исходом борьбы между коллективными и индивидуальными акторами, занимающими различные позиции социального пространства. Вслед за Э. Гидденсом, М. Арчером и П. Штомкой, Ю. Л. Качанов поднимает важную проблему рефлексии социального пространства. Он утверждает, что практические схемы, с помощью которых акторы воспринимают социальную действительность, есть результаты интериоризации социальных отношений. Отсюда практические схемы принуждают акторов принимать социальную действительность такой, какая она есть, воспринимать ее как нечто само собою разумеющееся, присваивать ее, а не рефлексировать и противопоставлять ей другие «возможные миры» (Качанов, 1996). Данную проблему в рамках гуманизации социума рассматривает С. А. Кравченко. По его мнению, становящаяся реальность усугубляет побочные эффекты прагматизма и формальной рациональности в их воздействии на мышление и поведение человека. С помощью гуманистически ориентированного управления их влияние может быть минимизированным (Кравченко, 2013). Описанная выше проблематика социологии пространства напрямую выводит нас к идеям П. Бурдьё, согласно которому наше пространство жизни, которое мы познаем, является социально сконструированным, проекцией пространства социального – социальной структурой в объективированном состоянии, воплощением прошлых и нынешних социальных отношений. Это хорошо согласуется с тезисом Э. Гидденса о непрерывной структуризации социальной реальности. Фактически в подходе П. Бурдьё речь идет о перманентной деятельности социальных субъектов по порождению социальных пространств (Бурдьё, 2007). По его мнению, восприятие социального мира содержит конструктивный акт, то есть продукт предшествующей деятельности. В трактовке П. Бурдьё социальное пространство сконструировано так, что индивидуальные и коллективные акторы, размещенные в нем, имеют тем более общих свойств, чем более близки они в этом пространстве (поле), и наоборот. Социальные дистанции не всегда совпадают с пространственными. Близкие в социальном пространстве индивиды хотят стать близкими и в пространстве географическом.

Одно из преимуществ, продолжает Бурдьё, которое дает власть над пространством – возможность установить дистанцию от вещей и людей, стесняющих или дискредитирующих, – например, через навязывание столкновений, переживаемых как скученность, как социально неприемлемую манеру жить или быть, или даже через захват воспринимаемого пространства – визуального или аудиального – представлениями или шумами, которые, в силу их социальной обозначенности и негативного оценивания, неизбежно воспринимаются как вмешательство или даже агрессия. По всей очевидности, П. Бурдьё развивает идею социальной дистанции Г. Зиммеля, говоря, что ничто так не далеко друг от друга и так не невыносимо, как социально далекие друг от друга люди, которые оказались рядом в физическом пространстве.

По мнению П. Бурдьё, концентрация капиталов определенного вида дает преимущество в борьбе за обладание социальными благами, то есть наделяет агента определенной властью. Он рассматривает капиталы как «структуры господства», выделяя четыре основные группы капиталов. Это экономический, культурный, социальный и символический капиталы (Bourdieu, 1986). П. Бурдьё говорит о том, что социальную значимость, которой обладает тот или иной субъект социального пространства, во многом определяет символическая ценность. Символическая власть в этом смысле, по его определению, есть власть конструирования мира при помощи слов, используемых для описания или обозначения индивидов, групп или институций. Сейчас многие имиджевые практики (реклама, маркетинг) активно используют этот практический потенциал символического капитала.

Вслед за П. Бергером и Т. Лукманом (Бергер, Лукман, 1995), субъективная повседневная реальность становится главным наполнением социально-пространственных отношений для А. Турена (Турен, 1998), А. Лефевра (Lefebvre, 1991), П. Ансара (Ансар, 1996). Предметом изучения социологов становятся мозаичность поведенческих пространств, ролевые, вещно-бытовые пространства, их институциональная природа. А. Лефевра, в частности, интересуют следующие поля: во-первых, физическое – природа, космос; во-вторых, ментальное, включающее логические и формальные абстракции, и в-третьих – социальное. Идеи А. Лефевра интересны тем, что в его теории пространство существует как физическая реальность и как форма репрезентации этой реальности. Эта мысль использована нами при обосновании концепта внетерриториального пространства рефлексивного типа, создаваемого современными средствами массовой коммуникации.

Рассмотрение пространства с точки зрения деятельностного подхода подразумевает прежде всего специфическую плюральную рациональность, воплощающуюся в регулярно повторяющихся практиках повседневной жизни. Повседневность – это процесс «оповседневнивания», протекающий в многообразных формах упорядочивания, «рутинизации» пространства и времени, которые маркируют собой различные типы рациональности, стили и нормы жизни – выходящие, однако, за границы конкретной культуры. Так, сегодня контекстом для действия может служить событие, происходящее за тысячи километров от актора. Изменение масштабов и форм человеческой деятельности, вызвавшее необходимость переосмысления представлений о пространстве, требует такой концепции действия, в которой последнее предстало бы как та самая «связь условий», сделавшая возможными, в том числе, и новые формы социально-пространственных отношений. Этим требованиям соответствует концепция креативного действия Х. Йохаса. Человеческое действие всегда структурировано той ситуацией и теми отношениями, в которую вовлечен тот, кто его совершает[2 - В связи с этим М. Мерло-Понти писал следующее: «Если рассматривать событие вблизи, в тот момент, когда оно переживается, кажется, что всё происходит случайно, что всё решилось благодаря каким-то амбициям, удачной встрече, благоприятному стечению обстоятельств. Но одна случайность уравнивается другой, и вот уже собирается множество фактов, вырисовывается определенный способ выбирать позицию в отношении человеческой ситуации, событие, контуры которого определились и о котором можно говорить» (Мерло-Понти, 1999, с. 19).]. Ситуация, по Х. Йохасу, является вызовом, в ответ на который человеку-актору приходится креативно рефлексировать, воплощая некоторые из заложенных в ней смыслов и возможностей (Йохас, 2005). Таким образом, по Х. Йохасу, если пространство является прагматической схемой, обнаруживающейся в самой структуре жизненного мира как «взаимосвязи значимости», то социально-пространственные отношения – это формы креативного воплощения возможностей этой практической схемы в человеческом действии.

Вместе с тем, деятельность современных акторов не происходит исключительно в глобальном контексте, а в определенной степени обусловлена локальной реальностью. Фактически современные акторы существуют и функционируют в глоболокальной реальности. Глоболокализация, по Р. Робертсону, обозначает современную форму глобализации, предполагающую пространственно-временное сжатие, взаимодействие между глобальными и локальными социокультурными процессами (Robertson, 1992). По Н. Луману, «пространство конституируется из того, что две разные вещи не могут в одно и то же время занимать одно и то же место» (Луман, 2007).

Из этого следует, что территориальная локализация неотъемлемо входит в те или иные действия. Сделаем два промежуточных вывода. Первый – «базы оперирования» актора могут быть локально детерминированы, что предполагает ограниченность диапазона их социальных действий, исходящую из их привязанности к локализованным материальным артефактам; локализации накладывают ограничения на действия акторов, относятся к «базам оперирования», а группа людей, которые встречаются там в одно и то же время для взаимодействия, характеризуется как территориальная общность, однако обусловленная ныне глобальными процессами. Второй связан с использованием принуждения в отношении акторов, что обусловлено локальным структурированием сообществ. По Дж. Ритцеру, пространство – «не только средство производства, но и средство контроля, доминирования и власти» (Ritzer, 2010); в современной социологии придается большое значение информационному измерению. Так, Г. Шиллер считает информационное измерение наиболее важной подструктурой социального пространства. Социальная стратификация в обществе в информационную эпоху изменяет свою специфику. В обществе усиливается дифференциация по признаку информационного обладания (Schiller, 1983, p. 88). В информационном измерении не только социальное пространство по-иному структурируется, но и реальные отношения в таком информационном пространстве подменяются виртуальными. Это раскрывается в теории информационального сетевого общества М. Кастельса, суть которой сводится к следующим пяти положениям (Castells, 2010).

1. На смену информационному обществу приходит информациональное общество, ключевой чертой которого является сетевая логика его базовой структуры: информационные сети по-новому организуют производство и маркетинг по всему миру, что, в частности, выражается в уменьшении роли национальных государств, ибо их границы перестают быть препятствием на пути информационных потоков; конкурентоспособность агентов сети (фирма, регион, нация) зависит от способности генерировать, обрабатывать и эффективно использовать информацию, основанную на знании; экономическая деятельность общества основана на глобальном функционировании – капитал, труд, сырье, управление, информация, рынки организуются в глобальном масштабе с использованием разветвленной сети.

2. Обосновывается концепт пространства мест. По М. Кастельсу, подавляющее большинство людей, как в развитых, так и в традиционных обществах, «живут в конкретных местах и воспринимают свое пространство как пространство мест. Место – это территория, форма, функция и значение которой содержатся в границах физической близости… Но поскольку доминирующие функции и власть в наших обществах организованы в пространстве потоков, структурное господство этой логики очень существенно меняет значение и динамику мест… Доминирующая тенденция направлена к горизонту сетевого внеисторического пространства потоков, стремящегося навязать свою логику рассеянным сегментированным местам, все слабее связанным друг с другом, все менее и менее способным пользоваться общими культурными кодами».

3. Утверждается рефлексивная реальность в виде постоянно воспроизводящегося пространства потоков: тенденции в новой пространственной логике проявляются в материальной организации социальных практик в разделенном времени, работающих через потоки, под которыми понимаются «целенаправленные, повторяющиеся, программируемые последовательности обменов и взаимодействий между физически разъединенными позициями, которые занимают социальные акторы в экономических, политических и символических структурах общества». Пространство потоков можно описать как сочетание трех слоев материальной поддержки: первый слой состоит из цепи электронных импульсов (микроэлектроника, телекоммуникации, компьютерная обработка, системы вещания и скоростного транспорта); второй – из узлов и коммуникационных центров (узлы сети – места, где осуществляются стратегически важные функции; расположение в узле связывает местность со всей сетью; коммуникационные центры играют роль координаторов взаимодействия элементов, интегрированных в сети); третий – пространственная организация доминирующих менеджерских элит, осуществляющих управленческие функции.

4. Пространства мест и потоков существуют во вневременном времени, представляющим собой разновидность возникающего социального времени в сетевом обществе, создающего возможности для «избавления от контекстов своего существования», «порождения систематической пертурбации в порядке следования явлений, совершаемых в этом контексте». Вневременное время, в частности, выражается в функционировании финансовых сетей, развитии рефлексивного времени, кладущего конец разграничению рабочего, личного, семейного времени. Вневременное время – не единственная форма времени, но это время власти в сетевом обществе: «Социальное господство осуществляется посредством избирательного включения или исключения функций и людей из различных временных и пространственных рамок».

5. Утверждается массовая самокоммуникация – форма коммуникации, включающая интернет, «аватар-интеракцию» в трехмерном виртуальном пространстве, что выражается в развитии горизонтальных сетей интерактивной коммуникации, связывающих локальное и глобальное в выбранное время. Данная форма коммуникации является массовой, так как она охватывает потенциально глобальную аудиторию, вместе с тем она предполагает самостоятельный выбор, с кем, собственно, осуществлять общение. В результате образуется новая культура – «культура реальной виртуальности» (Castells, 2010, p. xxxi). В условиях принципиально новых пространственно-временных реалий утверждается и новый тип медиапространства.

В социологический дискурс понятие медиапространства было введено в 1990 г. в рамках обсуждения теорий глобализации А. Аппадураи в работе «Разъединение и различие в глобальной культур-экономике» (Appadurai, 1990), идеи которой были в дальнейшем развиты в вышедшей в 1996 г. книге «Современность в полный рост: Культурные измерения глобализации» (Appadurai, 1996). Глобализацию он рассматривает как детерриторизацию – утрату привязки социальных процессов к физическому пространству. В ходе глобализации формируется «глобальный культурный поток», который распадается на пять культурно-символических пространств-потоков: этнопространство (ethnoscape) образуется потоком туристов, иммигрантов, беженцев, гастарбайтеров; технопространство (technoscape) – потоком технологий; финанспространство (finanscape) – потоком капиталов; медиапространство (mediascape) – потоком образов; идеопространство (ideoscape) – потоком идеологем. Эти текучие, нестабильные пространства являются строительными блоками тех воображаемых миров, в которых люди взаимодействуют, и взаимодействие это носит характер символических обменов. Но все же изначальную формулировку этого понятия можно увидеть у П. Бурдьё, который ввел термин «поле журналистики» – место сил, внутри которого агенты занимают позиции, определяющие их взгляды на это поле и практики, направляемые либо на сохранение, либо на изменение структуры силовых отношений, его производящей (Бурдьё, 2002).

Анализируя проблемы глобализации в сфере культуры, М. Уотерс, опираясь на концепцию А. Аппадураи, но несколько видоизменив классификацию пространств-потоков, связал ее с концепцией симулякров Ж. Бодрийяра (Бодрийяр, 2004). «Измерениями» культуры в теории М. Уотерса являются: сакропространство (sacriscape), образуемое потоком симулякров религиозности; этнопространство (ethnoscape), образуемое потоком симулякров этнической идентичности; эконопространство (econoscape), образуемое потоком симулякров стоимости капитала; медиапространство