От предъязыка – к языку. Введение в эволюционную лингвистику

Почти два с половиной столетия прошло с тех пор, как появился «Трактат о происхождении языка» Иоганна Гердера. Но только теперь мы начинаем понимать его эволюционную суть. Его автор не использовал термина предъязык, но именно у него эволюционная цепочка «предъязык ? язык» лежит в основе его размышлений о происхождении языка. Первый – язык наших животных предков, а второй – язык наших человеческих предков. К первому он применил междометную гипотезу о происхождении языка, а ко второму – звукоподражательную.

Предъязык

В предъязыке И. Гердер видел лишь сырой материал для языка. Имея в виду первый, в начале своего трактата он писал: «Я не могу пока ещё ничего сказать о работе человека над формированием языка и рассматриваю всего лишь сырой материал» (Гердер И. Трактат о происхождении языка. М.: Издательство ЛКИ, 2007. С. 136).

Что же он собой представлял, этот «сырой материал» для будущего человеческого языка? «Для меня пока ещё существуют (в нём. – В. Д.) не слова, а звуки для выражающих чувства (будущих. – В. Д.) слов» (там же).

Слова – принадлежность языка, который нашему животному предку ещё предстояло создать, а какие же звуки вырывались из его уст, когда он испытывал те или иные чувства? Об этом мы можем лишь догадываться. Во-первых, мы можем о них судить по тем возгласам, которые вырываются из уст животных, а во-вторых, по тем следам, которые были унаследованы языками из их предъязыка. Условно их можно назвать животными междометиями. В большей мере они сохранились в древнейших языках.

«Как много следов этих звуков, – читаем у И. Гердера, – можно увидеть в названных языках, в их междометиях, в корнях их имён и глаголов! Древнейшие восточные языки изобилуют восклицаниями, которые у нас, более поздних народов, либо совсем отсутствуют, либо встречают лишь глухое, бесчувственное непонимание. В их элегиях слышатся звуки, напоминающие надгробные рыдания и вопли диких народов, как бы продолжающие междометия природного языка, а в их хвалебных псалмах – крики радости и повторяющиеся возгласы… Корни их простейших, самых исконных и действующих глаголов уходят в конце концов в те первые, природные возгласы, которые лишь позднее (в языке. – В. Д.) подверглись обработке» (там же. С. 136).

Предъязык не свалился нашим животным предкам с неба. Он – их собственное достояние. На его основе стал формироваться язык у первых людей. Вот почему «мы приходим не к божественному, а как раз наоборот – к животному происхождению языка» (там же. С. 137).

По поводу божественного происхождения языка священнослужитель Иоганн Гердер выразился вызывающе еретически: «Божественное происхождение языка не объясняет ничего и не оставляет никаких возможностей для объяснения; это, как Бэкон сказал в другом случае, – священная весталка: она посвящена богу, но бесплодна, набожна, но бесполезна!» (там же. С. 146).

И. Гаман, несмотря на дружеские отношения с автором «Тракта о происхождении языка», отозвался на него рецензией, которую И. Гердер назвал «злобным пасквилем» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 1. СПб.: Наука, 2011. С. 644). Объяснение простое: И. Гаман был сторонником божественной гипотезы о происхождении языка. Именно против этой гипотезы И. Гердер и выступил в своём трактате.

О естественном происхождении предъязыка у наших животных предков у И. Гердера читаем: «Итак, если мы назовём эти непосредственные звуки чувств языком (в метафорическом смысле. – В. Д.), то я считаю его происхождение совершенно естественным. Оно носит не только не сверхчеловеческий, но, напротив, явно животный характер» (Гердер И. Трактат о происхождении языка. М.: Издательство ЛКИ, 2007. С. 139).

Предъязык – ещё не язык. Это доязык. Он – предшественник языка. Предъязык можно назвать языком лишь в метафорическом смысле. В подобном, метафорическом, смысле пред-психику у растений можно назвать психикой, предкультуру у животных – культурой. Этот список можно продолжить и новыми метафорами: назвать преднравственность у животных, например, нравственностью, а предъязык наших животных предков – языком.

Термин предъязык применим лишь к животным предкам человека. «Языки» же других животных нельзя называть предъ-языками по той простой причине, что они не перешли в языки, подобные человеческому языку. «Язык», появившийся у наших непосредственных животных предков – наш ближайший предъязык.

Язык

Отграничение предъязыка от языка имеет принципиальный характер. Мы только что видели, что междометную гипотезу И. Гердер принимал в отношении к предъязыку, в котором он видел материал для будущего языка. Но он был решительным противником применения этой гипотезы по отношению к языку. Это и понятно: предъязык – зародыш языка, но до языка как такового ему как до солнца. Ему так же далеко до языка, как предкультуре в целом – до культуры. Предкультура (в неё входит и предъязык) – некоторое достояние животных, а культура (в неё входит и язык) – грандиозное творение людей.

Критикуя применение междометной гипотезы по отношению к языку (а не к предъязыку!), И. Гердер даже сгущает краски: «Не скрою, однако, своего удивления по поводу того, что философам, то есть людям, ищущим отчётливых понятий, могла вообще прийти в голову мысль выводить происхождение языка из этих вызванных ощущениями криков. Разве не ясно, что язык является чем-то совсем иным? Ведь все животные, за исключением немой рыбы, выражают свои ощущения в звуках, но никакое животное, будь то даже самое совершенное, не имеет ни малейшего (? – В. Д.) начала человеческого языка в собственном смысле» (там же. С. 139).

В чём состоит разница между животными языками и человеческими? В том, что первые держатся на инстинктах, а вторые – на разуме. Первые вырываются из уст животных непроизвольно, а вторые – произвольно, сознательно, целенаправленно. Эта разница возводит между ними дистанцию огромного размера. И. Гердер указывает: «Можно придавать этим крикам любую форму, организовывать и облагораживать их как угодно, но если к ним не присоединится разум, который пожелает использовать эти звуки в определённых целях, то я не вижу, каким образом на основе описанного выше закона природы может возникнуть наш произвольный, человеческий язык» (там же. С. 139).

Своим происхождением язык обязан человеческому разуму. Сам же этот разум – плод долгой эволюции наших животных предков. Благодаря высокой степени его развития, они становятся на путь очеловечения. С самого начала этот путь стала сопровождать рождающаяся речь. Почему они стали на неё способны? Потому что они стали способны на осознание знаковой природы звуков, которые производят окружающие предметы.

С того самого момента, как первые люди начинают воспринимать звучание окружающих предметов как знаки этих предметов (блеяние овцы – как знак овцы, лай собаки – как знак собаки и т. д.), они начинают воспроизводить эти звучания с помощью своих органов произношения и тем самым создавать первые слова. Поскольку они копировали с их помощью звучание окружающих предметов, эти первые слова были звукоподражаниями.

И. Гердер писал: «Звук блеяния, воспринятый душой человека как характерный признак овцы, стал благодаря осознанию, именем овцы, даже если язык ещё никогда ранее не пытался пролепетать это имя. Человек узнал овцу по блеянию: оно стало схваченным признаком, заставлявшим душу отчётливо вспоминать об определённом понятии. Так что же это, как не слово?. Так был изобретён язык! Это произошло столь же естественным и необходимым для человека образом, сколь естественно то, что человек является человеком» (там же. С. 142–143).

Мы видим, что И. Гердер придал звукоподражательной гипотезе происхождения языка вполне реалистический характер. К сожалению, в развитии этой гипотезы он зашёл чересчур далеко. Он стремился быть в ней чересчур последовательным. О чём идёт речь? О том, что он заставил звучать даже и незвучащие предметы. Последние воспринимаются не органами слуха, а другими органами чувств – органами зрения и осязания. Чтобы не отступать от звукоподражательной гипотезы о происхождении языка, он стал сводить зрительные и осязательные восприятия к слуховым. В этом случае звучать начинают и незвучащие предметы, а следовательно, и их обозначения трактуются как звукоподражания.

И. Гердер полагал, что первые люди были способны превращать зримое и осязаемое в слышимое. Так, он писал: «Большинство зримых предметов движется; многие из них звучат при движении, а если этого не происходит, то они в своём первоначальном состоянии находятся как будто ближе к глазу и, следовательно, будучи расположены в непосредственной близости от него, могут быть осязаемы. Осязание же очень близко к слуху, и его обозначения, например, “твёрдый”, “грубый”, “мягкий”, “пушистый”, “бархатистый”, “волосатый”, “жёсткий”, “гладкий”, “ровный”, “щетинистый” и т. п., которые, как мы видим, не проникают в глубину и относятся лишь к поверхности предметов, издают как бы осязаемые звуки» (там же. С. 152).

И. Гердер был умнейшим человеком, но согласиться с «озвучиванием» всего мира, чтобы не изменить звукоподражательной гипотезе о происхождении языка, не представляется возможным. Отсюда не следует, что от преувеличения роли слуховых ощущений его теория глоттогенеза в целом утрачивает свою ценность. Эта теория не утратила своего значения до сих пор. Её главное достоинство – эволюционный подход к решению вопроса о происхождении языка, который стал возможен, с одной стороны, благодаря универсально-эволюционному мировоззрению её автора, а с другой, благодаря эволюционному истолкованию перехода предъязыка в язык.

* * *

Три грандиозных личности выдвинула история универсального эволюционизма в античности – Демокрита, Эпикура и Лукреция и три – в новое время – Иоганна Гердера в XVIII веке, Герберта Спенсера в XIX и Пьера Тейяра де Шардена – в ХХ (см. подр.: Даниленко В. П. Универсальный эволюционизм – путь к человечности. СПб.: Алетейя, 2014).

2. 5. Вильгельм фон Гумбольдт

Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835) писал: «Истинное определение языка может быть только генетическим» (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984. С. 70). В этом лозунге А. А. Потебня видел самую суть учения В. Гумбольдта о языке. Но что он означает?

Лозунг о генетическом определении языка для В. Гумбольдта означал, что при рассмотрении языка вообще, языкового типа или отдельного языка в частности он не останавливался лишь на их синхроническом описании, но обращался к вопросу об их генезисе, происхождении. На синхроническое состояние языка в этом случае смотрят с генетической точки зрения. За определённым состоянием языка эта точка зрения ищет его истоки, его первоначальные корни.

Генетическая точка зрения (в гумбольдтовском понимании этого термина) должна расцениваться как одна из форм эволюционистского мировоззрения. Её особенность состоит в том, что в центр своего внимания в этом случае исследователь ставит не весь эволюционный путь изучаемого объекта, а лишь его происхождение. Подобным образом подходил к изучению языка В. Гумбольдт. Его эволюционизм, таким образом, может быть определён как генетический. Однако данное определение его мировоззрения является недостаточным: его эволюционизм был не только генетическим, но и культурным. Это значит, что с генетической точки зрения он смотрел не только на языковую эволюцию, но и на культуру в целом. Вот почему в конечном счёте мы можем определить мировоззрение В. Гумбольдта как культурно-генетический эволюционизм.

Об эволюции каких бы сфер духовной культуры он ни писал – науки, искусства, нравственности, политики или языка – повсюду его мысль обращалась к их генезису, к «творящей силе, породившей их» (там же. С. 53). В возникновении каждой сферы культуры он стремился видеть созидательный фактор – фактор, благодаря которому и происходило очеловечение (гоминизация) наших предков. Так, по поводу возникновения нравственности и её очеловечивающей роли он писал: «С появлением человека закладываются и ростки нравственности, развивающиеся вместе с развитием его бытия. Это очеловечение, как мы замечаем, происходит с нарастающим успехом» (там же. С. 49).

На протяжении всего XIX века языковеды будут биться над вопросом о месте лингвистики среди других наук. Её будут сближать то с естествознанием (Ф. Бопп, А. Шляйхер), то с психологией (Г. Штайнталь, А. А. Потебня, И. А. Бодуэн де Куртенэ), а то и – по традиции – с логикой (К. Беккер, Ф. И. Буслаев).

А Ф. де Соссюр и Ч. Моррис в первой половине ХХ века станут рассматривать лингвистику как одну из семиотических дисциплин. Между тем ещё в начале XIX века В. Гумбольдт – благодаря своему эволюционистскому мировоззрению – указал на истинное место языкознания среди других наук – среди наук о культуре, или, как тогда было принято говорить, среди наук о духе. Под духом же В. Гумбольдт понимал тот род деятельности, который является творческим, культуросозидающим, очеловечивающим. Среди культурологических наук языкознание занимает место на полном основании, поскольку язык – важнейший продукт культуры.

Язык для В. Гумбольдта был не просто одним из продуктов духовной культуры. Он выделил его среди других как главный и исторически первичный. Именно с глоттогенеза он начинал генезиз духовной культуры. «Язык, – писал он, – тесно переплетается с духовным развитием человечества и сопутствует ему на каждой ступени его локального прогресса или регресса, отражая в себе каждую стадию культуры. Но есть такая древность, в которой мы не видим на месте культуры ничего, кроме языка, и вместо того, чтобы просто сопутствовать духовному развитию, он замещает его» (там же. С. 48–49). Выходит, «в начале было Слово»?

Какой же точки зрения придерживался В. Гумбольдт в вопросе о числе первоначальных языков – полилингвальной, в соответствии с которой признаётся возникновение у человечества сразу нескольких языков, или монолингвальной, предполагающей, что все языки произошли от одного источника? Первоначально В. Гумбольдт допускал обе точки зрения. Он писал: «Едва ли можно оспаривать мысль о возможности независимого друг от друга возникновения нескольких языков. И обратно, нет никакого основания отбросить гипотетическое допущение всеобщей взаимозависимости языков» (там же. С. 309). Эти слова были написаны их автором в 1820 году, а уже в работе 1822 года – «О возникновении грамматических форм и их влиянии на развитие идей» – он решительно примыкает к монолингвальной гипотезе (там же. С. 343).

Во времена В. Гумбольдта было в ходу несколько гипотез о происхождении языка – звукоподражательная (Г. Лейбниц), междометная (Й. Гердер) и др. Но В. Гумбольдт решительно отмёл эти гипотезы. Все они исходили из предположения о том, что язык создавался постепенно – от слова к слову. Эта точка зрения на зарождение языка выглядит вполне естественно. Она согласуется с эволюционистской аксиомой о том, что развитие любого объекта осуществляется в направлении от его более простых форм существования ко всё более сложным. В. Гумбольдт в вопросе о происхождении языка пренебрёг этой аксиомой, хотя идея развития языков от их менее совершенных форм к более совершенным пронизывает всё его лингвистическое наследие.

В. Гумбольдт считал, что язык возник сразу и целиком – как Афина из головы Зевса. Он писал: «Язык не может возникнуть иначе как сразу и вдруг, или, точнее говоря, языку в каждый момент его бытия должно быть свойственно всё, благодаря чему он становится единым целым» (там же. С. 308). В другом месте читаем: «…первое слово уже предполагает существование всего языка» (там же. С. 314). Чудодейственная интерпретация возникновения языка здесь налицо. Её таинственность ещё больше возрастает, когда мы вспомним о таких словах В. Гумбольдта: «Язык не является произвольным творением отдельного человека, а принадлежит всегда целому народу» (там же. С. 318). Выходит, язык возник сразу и целиком в сознании целого народа.

Как ни странно, но подобная интерпретация чудодейственного происхождения языка возродилась в современной эволюционной лингвистике. Под неё подвели теорию мутаций. Но мутационное (генетическое) объяснение глоттогенеза сродни божественному. Бернар Бичакджан писал в связи с этим: «То, что в наш научный век божественное вмешательство заменяется генетическим процессом, разумеется, понятно, но как насчёт природы языка? Откуда в современной лингвистике и в соседних областях науки взялись авторы, исповедующие креационистские взгляды на язык как на нечто неделимое, существующее по принципу “всё или ничего”?» (Бичакджан Б. Эволюция языка: демоны, опасности и тщательная оценка // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / Сост. А. Д. Кошелев, Т. В. Черниговская. М. Языки славянских культур, 2008. С. 60).

Эволюционное мировоззрение во времена В. Гумбольдта лишь пробивало себе дорогу. Универсальный эволюционизм Иоганна Гердера (1744–1803) и биологический эволюционизм Жана-Батиста Ламарка (1744–1829) ещё не стали достоянием научной общественности. Вот почему нет ничего удивительного в том, что в осмыслении универсального эволюционизма и в его приложении к глоттогенезу В. Гумбольдт ещё не был последовательным. В вопросе о происхождении языка мы обнаруживаем у немецкого учёного его явный недостаток, зато в первоначальной интерпретации происхождения языковых типов – его избыток.

В работе 1822 года «О возникновении грамматических форм…» В. Гумбольдт сделал беглый набросок происхождения флективного типа языка в частности и других языковых типов вообще. Он наметил здесь три ступени в развитии первоначального языка – корнеизолирующую, агглютинативную и флективную. При этом каждая из них оценивалась по культурно-эволюционной шкале: первая квалифицировалась как низшая, а стало быть, и менее совершенная, а последняя – как высшая.

Отсюда следует, что и соответственные типы языка – изолирующий, агглютинативный и флективный – получают у раннего В. Гумбольдта неравную культурно-эволюционную оценку. Первый оказывается на более далёком расстоянии от идеального языка по сравнению с последним, поскольку эти типы вышли из соответственных стадий в развитии первоначального языка.

Если у В. Гумбольдта картина происхождения языковых типов в упомянутой статье имеет эскизный характер, то Август Шляйхер (1821–1868), вдохновлённый эволюционным учением Ч. Дарвина, доведёт эту картину до полной отчётливости: он вытянет языковые типы в строгую эволюционную цепочку: изолирующий ? агглютинативный ? флективный. Лингвистическая типология при таком – сверхэволюционном – подходе превращается в историческую типологию языков. Подобный подход у нас пытались применить в 30–40 гг. в стадиальной типологии языков, вдохновителем которой стал Николай Яковлевич Марр (1864–1934).

Н. Я. Марр – автор «нового учения о языке», где он пытался подвести под языковые типы не только стадиально-эволюционную, но и общественно-экономическую основу. Они стали связываться у него с определёнными общественно-экономическими формациями – рабовладением, феодализмом и т. д. Вульгарный марксизм Н. Я. Марра не был унаследован его самым талантливым учеником – Иваном Ивановичем Мещаниновым (1883–1967), однако свой вклад в стадиальную типологию языков он сделал.

В книге «Новое учение о языке. Стадиальная типология» (1936) И. И. Мещанинов вытянул в эволюционную цепочку четыре типа языка – активно-мифологический, пассивный, эргативный и активный (номинативный). Подобные цепочки выстраивали в то время также А. С. Рифтин и С. Д. Кацнельсон. Однако после антимарристской дискуссии, инициированной в 1950 году И. В. Сталиным, стадиальная типология языков по существу сошла на нет.

Вряд ли стоит сомневаться, что тот или иной язык проходит в своём развитии через определённые стадии. Через подобные стадии могут проходить и другие языки. В такой ситуации возникает реальная основа для исторической типологии языков. Вот почему теоретически историческая (стадиальная) типология языков вполне вероятна. Но практически её построение, очевидно, осуществить невозможно, поскольку в имеющемся языковом материале нет достаточных данных, свидетельствующих о древнейших состояниях языков.

К концу жизни В. Гумбольдт отказался от культурно-эволюционного взгляда на происхождение языковых типов. В своём главном труде, над которым он работал в последние пять лет своей жизни, он писал: «Здесь можно было бы поставить вопрос, не должно ли существовать в процессе формирования языков (не в рамках одной языковой семьи, а вообще) ступенчатого подъёма на всё более совершенные стадии? В ответ на этот вопрос можно было действительно предположить, что в различные эпохи существования человечества бывают представлены лишь последовательные языковые образования, находящиеся на различных ступенях развития, каждая из которых предполагает и обусловливает возникновение последующей. В таком случае китайский (как представитель изолирующих языков. – В. Д.) был бы самым древним, а санскрит (как представитель флективных языков. – В. Д.) – самым юным языком, и время могло донести до нас формы разных эпох…» (Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., 1984. С. 244).

Именно так и думал ранний В. Гумбольдт. Но в зрелые годы он отказался от культурно-эволюционного подхода к возникновению и развитию языковых типов. Он писал: «Самый совершенный язык не обязательно является самым поздним» (там же. С. 244). Зрелый В. Гумбольдт сохранил, вместе с тем, культурно-эволюционный (оценочный) взгляд на историю конкретных языков в рамках отдельных языковых типов.

В работах последних лет немецкий мыслитель шёл к подлинному эволюционизму в своих взглядах на язык, свободному как от его недостатка (как в случае с его теорией глоттогенеза), так и от его избытка (как в случае с его первоначальной сверхэволюционной интерпретацией происхождения языковых типов).

Ф. де Соссюр, как известно, сравнивал деятельность исследователя, вступившего в область синхронической лингвистики, с положением человека, который застал шахматную игру в определённом состоянии. Чтобы овладеть этим состоянием, полагал учёный, такому человеку нет нужды в изучении истории этой игры. Стало быть, и при синхроническом изучении языка, по Ф. де Соссюру, мы можем полностью абстрагироваться от истории этого языка.

Мог ли В. Гумбольдт позволить себе подобное сравнение? Мог ли он допустить самоё мысль о том, что при синхроническом изучении языка исследователь вправе полностью абстрагироваться от диахронии?

Ответ очевиден: различие между синхронией и диахронией для В. Гумбольдта было не абсолютным, как для Ф. де Соссюра, а лишь относительным; полностью абстрагироваться от диахронии в своём учении о внутренней форме языка, которое имеет по преимуществу синхроническую направленность, немецкому учёному не позволял его эволюционизм.

Что же В. Гумбольдт понимал под внутренней формой языка?