Иоанн царь московский Грозный

Игумену Троицкого Сергиева монастыря Иоасафу он воспрещает выезжать из Москвы и обращается с просьбой к нему:

– Отче, молись за державу, за моего сына и за бедную мать его! У вас я крестил Иоанна, отдал угоднику Сергию, клал на раку святого, поручил вам особенно: о младенце-государе молитесь!

Поручив наследника Богу, митрополиту, игумену и подручным своим, великий князь Василий Иванович призывает самых доверенных, самых близких бояр, своих верных, самых надежных советников: Михаила Захарьина, Михаила Воронцова и Василий Шуйского, а с ними ещё младшего брата Андрея, которого любил, которому больше других доверял. Именно этим четверым избранным он поручает опеку над малолетним сыном и молит о том, чтобы они приняли в этот опекунский совет ещё князя Глинского, человека хоть и приезжего, но сослужившего верную службу.

Го помощники, разумеется, самым искренним образом соглашаются на эту последнюю просьбу своего повелителя, однако же просят со своей стороны Василий Шуйский за своего брата Ивана, а Михаил Захарьин за своего двоюродного дядю Михаила Тучкова, каждый уже здесь, у одра умирающего, торопясь закрепить за собой большинство.

Таким образом, за несколько часов до кончины великого князя окончательно составляется опекунский совет, но уже не только из самых доверенных, не только из самых, по убеждению великого князя, достойных людей, общим счетом из семи человек: Захарьин, Воронцов, двое Шуйских, Глинский, Тучков и младший брат великого князя Андрей.

С ними беседует умирающий государь с трех часов до семи, выказывая завидное хладнокровие, христианскую твердость и трепетную заботу о делах и судьбах Московского великого княжества, которое на ближайшие двенадцать лет поручает единственно их твердой верности, их благоразумному попечению и помыслам о благе отечества.

Только после того, как все последние распоряжения отданы, все дела будущего правления установлены и разрешены, умирающий государь вспоминает о сыновьях и жене, но, человек чувствительный, чуткий, с нежным сердцем, с пылким воображением, великий князь Василий Иванович колеблется, призывать ли их на последнее благословение, не испугает ли молодую жену и в особенности малых детей его жалкий вид и тот гнусный смрад, который исходит из болящего, отравленного неведомыми ядами тела. Он прав: нечего делать малым детям у одра умирающего отца, им ещё не по силам и потому рано встречаться со смертью, тем более со смертью самого близкого человека.

Однако бояре, люди более грубого, более практического, положительного склада души и ума, чем умирающий государь, настаивают на последнем свидании, в особенности младший брат Андрей Старицкий, может быть, из желания ещё и ещё раз утвердить ещё слишком юное право племянника на великокняжеский стол в противовес возможным притязаниям брата Юрия, старшего дяди, за которым, что бы ни говорили, старинное право удельных времен. Наконец умирающий государь соглашается. Михаил Глинский и Андрей Старицкий бегут за великой княгиней Еленой Васильевной, Иван Глинский бежит за детьми.

На руках вносит он Иоанна в затемненную горницу. Великий князь Василий Иванович, с трудом удерживая крест святого Петра, всё ещё твердым голосом говорит:

– Буди на тебе милость Божия и на детях твоих! Как святой Петр благословил сим крестом нашего прародителя, великого князя Иоанна Даниловича, так им благословляю тебя, первенца, сына моего.

И наказывает мамке его:

– Гляди, Аграфена, не отступай от сына моего Иоанна ни пяди.

Великую княгиню Елену Васильевну вводят под руки князь Андрей Старицкий и боярин Челяднин. Она бьется, рыдает навзрыд. Он ласково уговаривает её:

– Перестань, не плачь, легче мне, благодарю Бога, не болит у меня ничего.

Как ни бьется, как ни рыдает, она все-таки вопрошает его о самом важном, самом главном для неё, остающейся жить и вдоветь без него:

– Государь, князь великий! На кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?

Он твердо выражает свою государеву волю, чтобы и малейшей возможности не оставалось для кривотолков и перемен:

– Благословил я сына моего Иоанна государством и великим княжением, а тебе в духовной грамоте написал, как писалось в прежних грамотах отцов наших и прародителей, как следует, как прежним великим княгиням шло.

Он благословляет и сына Юрия, но крестом святого Паисия и о нем говорит:

– Приказал я и в духовной грамоте написал, как следует.

Затем просит Олену уйти, видимо, оглушенный истерическим криком её. Да и что они для него? Он простился и навсегда уходит от них.

Надо сказать, что уходит он с чистой совестью, оставляя малолетнему сыну самую благополучную, самую благоустроенную из всех тогдашних европейских держав. Пределы Московского великого княжества раздвинулись вширь, однако не вследствие грабежа и захвата иноплеменных, чужеродных и чужих территорий, но законным путем возвращения в единую государственную семью исконных, некогда единых русских земель, отторгнутых и порабощенных иноплеменными, и это величайшее из деяний произведено великим князем Василием Ивановичем либо вовсе без пролития крови, либо с малым количеством жертв с той и с другой стороны, тогда как за те же десятилетия только одни грабительские походы французских отрядов в Италию стоят около сотни тысяч убитыми с обеих сторон. Украйны Московского великого княжества укреплены и упрочены, и опять-таки укреплены и упрочены без жестоких потерь, так что Московская Русь становится не только недоступной, но и опасной для соседей-захватчиков, добытчиков чужого добра, которые издавна заливали кровью и разоряли её.

Эта внезапно возрожденная, упроченная держава становится всё более заметной величиной как в азиатской, так и в Европейской политике, и уже астраханский хан выражает желание заключить с ней договор о дружбе и братской любви, Петр, воевода молдавский, просит у московского великого князя защиты от наглых притязаний неудержимо-хищной Литвы, а европейские государи всё чаще обращают свой предательский взор на восток, именно там рассчитывая найти главную ударную силу против катящейся неодолимым валом турецкой волны.

Внутри Московского великого княжества царят спокойствие, мир, хоть и зыбкое, однако согласие в мятущейся среде подручных князей и бояр. Как знать не знает и ведать не ведает ни одна из европейских держав, и опять-таки это спокойствие, этот мир, это согласие достигнуты единственно мудрой политикой московского государя, без многочисленных казней, без массового террора, тогда как всего лишь за два года крестьянской войны германские княжества потеряли не менее ста тысяч жителей, во время правления короля Генриха VII в Англии повешено около семидесяти тысяч, а во время правления его сына короля Генриха VIII более ста тысяч бродяг, то есть ни в чем не повинных английских крестьян насильственно согнанных алчными лордами с обрабатываемой ими земли.

Ширится, становится всё обильней, разнообразней торговля как с Западом, так и с Востоком. Московское великое княжество ввозит с запада серебро, сученое золото, награбленное испанцами в только что открытой Америке, медь, зеркала, сукна, иглы, ножи, вина и кошельки, с востока получает парчу, шелк, ковры, драгоценные камни и жемчуга, вывозит в немецкие земли воск, кожи, меха, в Турцию и Литву меха и моржовую кость, к татарам седла, узды, сукна, холсты, одежду и кожи в обмен на выносливых татарских коней, к тому же необходимо отметить, что из великого княжества воспрещается вывозить оружие и железо, а русский мед славится на все стороны света.

Понемногу начинает пошевеливаться и внутренняя торговля. Деревянную посуду везут из Калуги, рыбу из Мурома, сельдь из Переславля и Соловков. Население ещё очень редко, дороги, естественно, скверны, однако и дороги становятся лучше и население гуще, плотней по мере приближения к общерусскому центру, к Москве. Москва раскидывается так широко, что в ней считается, явно преувеличенно, до ста тысяч жителей, приблизительно столько же, сколько и в Лондоне. В стольном граде поддерживается строгий полицейский порядок, на ночь улицы замыкают рогатки, так что одной этой мерой почти искореняются воровство и разбой. Казна московского великого князя полна и богата, тогда как германские императоры, английские и французские короли не только постоянно нуждаются в наличных деньгах, но и по уши в долгах у богатых евреев, и эти богатства приобретаются не ограблением заморских владений, не бессовестными, грабительскими налогами, а прежде всего бережливостью и благоразумным расчетом в делах.

Другими словами, Русская земля благоденствует под управлением московского великого князя, и это благоденствие достигается за какие-нибудь не полные три десятка спокойных, уравновешенных лет. Исторический опыт этих благополучных десятилетий лучше разного рода политических и философских систем утверждает, что Русская земля нуждается именно в сильной, единодержавной, рачительной власти великого князя, которая опирается на содействие, на разум, на жизненный опыт немногих, с государственным благоразумием отобранных самим государем приверженцев, но более не ограниченной никакими другими учреждениями, старой или новейшей формации, и благодетельность именно этой формы правления лишний раз подтверждается тем, что Русская земля вновь придет к этой формуле власти спустя два столетия при Петре, который благодаря ей преобразит Московское царство в Россию и двинет её семимильными шагами вперед.

Таким образом, великий князь Василий Иванович оказывается глубоко прав, когда по своему духовному завещанию передает всю полноту власти в великом княжестве единственно своему старшему сыну и немногим приближенным боярам, которые и прежде верой и правдой служили ему, за прегрешенья бывали сурово наказаны, но бывали и прощены, без чего не случается никакого правления. И стоит только опекунам, оставляемым без его державной руки, добросовестно исполнять его последнюю волю, честно следовать крестному целованию, которым подручные князья и бояре обязываются служить его малолетнему сыну как ему самому, управлять с государственным разумением, отложив в сторону жажду власти и алчность приобретательства, и Русская земля, неуклонно шествуя по пути благоденствия и прочного гражданского мира, в самое ближайшее время непременно станет одной из счастливейших и величайших держав, раскинувшись между Европой и Азией, укрывшись за неприступностью своих крепостей.

Только один истинно тяжкий грех тяготит душу умирающего правителя. Он постоянно помнит Соломониду, помнит свой второй брак, заключенный вопреки христианской морали и стародавним русским обычаям, и загодя своего духовника готовит к тому, чтобы в его последний час над ним был совершен обряд пострижения. Теперь этот час наступил. Приложившись к образу великомученицы Екатерины, как будто на несколько мгновений забывшись, великий князь Василий Иванович обращается к своему духовнику Алексею:

– Видишь сам, что лежу болен, а в своем разуме, но когда станет душа от тела разлучаться, тогда дай мне дары, смотри же рассудительно, времени не пропусти.

И, передохнув, подзывает митрополита Даниила, владыку коломенского Вассиана, братьев, предбудущий опекунский совет:

– Видите сами, что я изнемог и приближаюсь к концу, а желание мое давно было постричься, постригите меня.

Митрополит Даниил как будто колеблется, но все-таки посылает за одеянием инока, тогда как самых ближних, именно тех, кого он оставляет в помощь ещё несмышленому отроку Иоанну, приводит в ужас это естественное желание великого князя, известного своим благочестием. По правде сказать, ужасаться у них достаточно оснований. Как ни болен великий князь Василий Иванович, он остается в твердом сознании и лишь изредка забывается, что скорее говорит о тяжкой болезни, а не о близком конце. В таком случае ещё можно надеяться, что великий князь одолеет болезнь и воротится к жизни, ведь прежде он никогда не болел. Что же станется тогда с великим княжением? Рядом с великим князем останется живой государь, но уже не светский владыка, а инок, обязанный отречься от мира, утративший право на власть.

И князь Андрей Старицкий, младший брат, и Михаил Воронцов, и Шигона категорически возражают и митрополиту и самому великому князю. Перебивая друг друга, они напоминают ему:

– Князь великий Владимир киевский умер не в чернецах, а не сподобился ли праведного покоя? И иные великие князья преставились не в чернецах, а не с праведными ли покой обрели?

Вспыхивает спор у одра умирающего, непристойный, противный смирению, заповеданному Христом. Тогда великий князь Василий Иванович, всё ещё сохраняющий твердый рассудок и голос властителя, подзывает митрополита и говорит голосом тихим, но внятным:

– Исповедал я тебе, отец, всю свою тайну, что хочу монашества, чего так долежать? Сподоби меня облещись в монашеский чин, постриги.

Передохнув, вопрошает:

– Так ли мне, господин митрополит, лежать?

Произносит из икосов, выбирая слова, кладет крест всё ещё твердой рукой, повторяет несколько раз:

– Аллилуйя, аллилуйя, Господи, слава тебе!

А доверенные, ближние всё томят его и томят, не хотят исполнить последнюю волю его, предвещая мятежное будущее. Уже коснеет язык, но умирающий продолжает просить пострижения, берет край простыни и целует её, силится осенить себя крестным знамением, но правая рука уже отказывается служить, и одному из бояр приходится её поднимать.

Старец Мисаил наконец вносит одеяние инока. Готовясь к обряду, митрополит Даниил передает епитрахиль Троицкому игумену Иоасафу. Супротивников не отрезвляет самая святость мгновения. Князь Андрей Старицкий и Михаил Воронцов пытаются вырвать её. Разыгрывается позорная, непристойная сцена, которая обрывается только тогда, когда вышедший из себя митрополит Даниил бросает ужасные, оказавшиеся пророческими слова:

– Не благословляю вас ни в сей век, ни в будущий! Его души никто у меня не отнимет. Добр сосуд серебряный, но лучше позлащенный!

Обряд пострижения наконец совершается. Уходящему великому князю им дают Варлаам. Впопыхах забывают доставить мантию для нового инока. Троицкий келарь Серапион снимает свою. На грудь Варлаама возлагают Евангелие и покрывают его ангельской схимой. Безмолвие наступает. Вдруг, в двенадцатый час ночи по московскому времени, со среды на четверг, третьего декабря 1533 года, восклицает стоящий у изголовья Шигона:

– Государь скончался!

И утверждает, что видел собственными глазами, как из тела инока Варлаама вышел дух в виде тонкого облака.

Москвичи не спят в эту тревожную, может быть, переломную ночь. Едва из хором выбивается скорбная весть о кончине великого князя, на всем пространстве Кремля и далее от его каменных стен поднимается плач и проливаются неподдельные слезы: Русская земля теряет великого государя, который в течение двадцати восьми лет обеспечивает ей хотя бы относительный, но все-таки мир и покой, рачительностью и твердостью предотвращая распри и мятежи, уберегая от кровопролитий и смут. А что ждет её впереди? Ведь всем и каждому куда как известно, что наследник почившего государя ещё слишком мал и что князь Юрий Иванович, его дядя, человек самомнительный и крутой, не прочь наместо него взойти на великокняжеский стол.

Такую опасность предвидит и митрополит Даниил. Ещё облачают неостывшее тело в полное одеяние инока, а он, отведя Юрия и Андрея, братьев покойного, в переднюю избу, уже берет с них крестное целование в том, что станут честно служить великому князю Иоанну Васильевичу всея Руси, жить в уделах своих, по правде стоять, государства под ним не хотеть, не сманивать от него служилых людей, против недругов, латинства и басурманства, крепко стоять, прямо и заодно. В том же берет он крестное целование с подручных князей и бояр, с боярских детей и княжат. Остается лишь крестную клятву беспорочно держать, как велит голос благоразумия да православная вера.

Глава пятая