Восхождение. Кромвель

Откровенная вражда ничего хорошего не принесла королю. Он повелел собирать налоги, которые отказались утвердить представители нации, – многие налогоплательщики увидели в его повелении грубое попрание своих прав, записанных в Великой Хартии вольностей, и на этом основании отказывались платить. Его лорды-наместники вновь получили приказ обложить горожан принудительным займом – горожане всюду были возмущены и не повиновались властям. Власти прибегали к арестам – насилие не возымело успеха. Королевской казне перепадали жалкие крохи, которых не хватало даже на подачки придворным.

Между тем война с Испанией продолжалась. Без денег и талантливых полководцев она велась вяло, ограничиваясь отдельными скоропалительными стычками на море, более похожими на внезапные налеты пиратов, чем на умело организованные сражения королевского флота. Становилось ясно, что пора заканчивать эту бессмыслицу, а Бекингем умудрился затеять другую. Будучи сватом в Париже, этот тщеславный красавец, известный множеством любовных интриг, заварил наполовину искренний, наполовину искусный любовный роман с королевой АННОЙ Австрийской. Роман тлел кое-как. Любовникам, разделенным Ла Маншем, редко удавалось встречаться. Разумеется, их быстрые короткие встречи окружала строжайшая тайна, однако во Франции не могло быть таких тайн, о которых рано или поздно не узнавал кардинал Ришелье. Его агенты дежурили в портах. Поездки Бекингема сделались невозможны. Бекингем пригрозил великому кардиналу войной. Великий кардинал не мог поверить в эту очевидную дурь, но он был истинный, прирожденный политик, государственный человек, он должен был принять надлежащие меры. Его трудами началось укрепление прежде слабого королевского флота, его тайные посланцы вступили в переговоры о союзе с Испанией. Его приготовления не могли укрыться от английских шпионов, Бекингему нетрудно было убедить легковерного Карла, что война неизбежна. Третьего декабря 1626 года последовал указ, которым предписывалось захватывать в английских территориальных водах французские корабли и товары. Великий кардинал не остался в долгу, французские власти арестовали около двухсот английских и шотландских торговых судов, вышедших из Бордо с грузом вина, а двадцатого апреля 1627 года ему удалось заключить с Испанией военный союз о взаимной помощи на случай войны с какой-либо из третьих держав, и война стала действительно неизбежной.

Запугав короля французской опасностью, Бекигем надумал приманить англичан религиозной идеей. Всенародно провозглашалось благородное нападение на проклятых папистов во имя защиты и спасения притесненных и униженных гугенотов, нашедших свое последнее прибежище в Ларошели. На благое дело был объявлен принудительный заем, причем оказалось, что сумма займа каким-то образам равна сумме как раз тех субсидий, которые палата общин соглашалась утвердить только ценой низвержения герцога Бекингема. Лордам-наместникам было предписано расследовать каждый случай отказа, дознавая, почему отказался, кто подучил, какими речами и с какими намерениями, чем опять-таки грубо попирались права англичан. Набранных наспех солдат размещали постоем в частных домах. Постой стоил мирным подданным дороже любого королевского займа. Портовым городам вменялось в обязанность поставлять на свой счет королевскому флоту военные корабли с полным вооружением и экипажем. Жителей Лондона обложили двадцатью кораблями, столько на отражение Непобедимой Армады с них не потребовала и королева Елизавета. Лондонцы попытались протестовать, указав на её достойный пример, и получили в ответ, что прошедшие времена должны подавать пример повиновения, а не протеста. По всем церквям рассылались обязательные проповеди о благости слепого повиновения данному Богом монарху, а когда кентерберийсий архиепископ Джордж Эббот запретил в своих приходах эти явным образом корыстные проповеди, его отрешили от должности и сослали в дальний приход.

Для возбуждения народного негодования ничего лучше придумать было нельзя. Англичане негодовали. Негодующих вербовали в матросы или в солдаты или отправляли в тюрьму. Ни один деспот в прежние времена не решался на столь суровые и несправедливые меры, попиравшие национальную гордость каждого англичанина и Великую Хартию вольностей. Немудрено, что негодование не только не пошло на убыль, но продолжало расти, точно кучи сухого хвороста подбрасывались в костер.

Герцог Бекингем не смущался ничем. Он не стал объявлять французам войну, рассчитывая на успех вероломного нападения. Двадцать седьмого июня 1627 года из Портсмута вышел кое-как сколоченный флот из девяноста разношерстных кораблей с наспех навербованными солдатами и матросами. Малые корабли сдерживали большие, и флотилия почти целый месяц тащилась до Ларошели, так что великий кардинал успел получить донесения своих шпионов и принять первые меря для обороны. Правда, казна французского короля тоже оказалась пуста, и численность его армии была незначительной. Однако великий кардинал был не чета великому адмиралу, как не стеснялся сам себя величать Бекингем. Он тотчас пожертвовал на войну полтора миллиона ливров собственных средств. Его достойный пример вдохновил зажиточных горожан. Без вымогательств, без лживых проповедей, без арестов и тюрем и без парламента казне был открыт кредит в четыре миллиона ливров. Не успел великий адмирал войти в залив Ларошели, высадиться на острове Ре, запирающий порт, и осадить форт Сен-Мартен, как великий кардинал реквизировал все торговые корабли на атлантическом побережье Франции, вооружил их, набрал десять тысяч солдат и перебросил их к Ларошели. Нападение замялось и затопталось на месте, дисциплина падала, солдаты начинали голодать, появились больные, а к острову Ре проскользнули французы и доставили в форт Сен-Мартен продовольствие и боеприпасы. Только двадцатого октября великий адмирал решился на приступ. Нестройные ряды атакующих были отбиты с большими потерями. Пользуясь замешательством англичан, великий кардинал высадил на остров десант. В ночь с пятого на шестое ноября великий адмирал скомандовал новый приступ. И этот приступ был с успехом отбит. Англичане потеряли только убитыми около шестисот человек. Армия великого адмирала разваливалась у него на глазах. Великим адмиралом овладела трусливая паника. Паника передавалась солдатам. Он поспешил скомандовать отступление. Отступление велось в беспорядке. Солдаты и офицеры, сбивая друг друга, бросились на корабли. Французы преследовали их по пятам. Великий адмирал потерял ещё около двух тысяч солдат. На торжествующем острове были брошены пушки, лошади, почти всё снаряжение и знамена. Английские корабли поспешно выбрали якоря, подняли паруса и вышли в открытое море. Посреди этой паники, вероятно, не отдавая отчета, что говорит, великий адмирал пообещал гугенотам, запертым в Ларошели, доставлять продовольствие и боеприпасы и ничего не доставил, поклялся вскоре вернуться и не вернулся.

3

Оливер слушал внимательно и молчал. Его сведения, полученные в Сассекс-Сидни-колледже и в Линкольн-Инне, были слишком не велики, чтобы осмелиться высказать и свое мнение среди ученых юристов, почитателей Френсиса Бэкона, знатоков Платона, любителей Сенеки и Цицерона, которые чаще беседовали с книгами, чем с людьми, а если вступали в беседу, то по каждому поводу ссылались на авторов, имени которых он прежде не слышал, а их трудов и в глаза не видал, да и по натуре он не был склонен к праздным дискуссиям, отвлеченные, теоретические проблемы вовсе не занимали его.

У него был цепкий практический ум, а его убеждения сложились сами собой из наставлений отца, из проповедей Томаса Бирда и Сэмюэля Уорда. Они были просты и непоколебимы. Он не сомневался ни на минуту, что вся истина в Боге, что та вера, которую он исповедует, единственно истинная, что он обязан по мере сил и возможностей её защищать. Он ненавидел папизм ижаждал его истребления. Его до глубины души оскорблял и позор Кадикса и позор Ларошели, не столько потому, что это был позор англичан, сколько потому, что это был урон, нанесенный папистами истинной вере. Он считал, что королевская власть должна быть сильной и умной и что король должен всеми средствами, данными ему Богом, служить благу подданных, и его возмущало, что король слаб и не очень умен, потакает папистам, больше следует советам глупца Бекингема, чем слушает советы представителей нации, что он не только не служит благу подданных, трудолюбивых и честных, но и наносит их достоянию серьезный ущерб. Он не нуждался в тех обличениях, которые постоянно слышал и у Баррингтонов, и у Гемпденов, и у Сент-Джонов, и у Хеммондов. Он размышлял только над тем, как сделать так, чтобы торжествовала истинная вера, чтобы королевская власть была сильной и умной и служила благу своих трудолюбивых и честных подданных. Он этого не знал. Этого не знали и те, кто так горячо обличал папистов, Бекингема и короля.

Странным образом его особенно увлекали экспедиции в Кадикс и Ларошель и военные действия Католической лиги на континенте. Казалось, он стремился понять, отчего паписты, эти еретики, богоотступники и слуги Антихриста, всюду одерживают победы, и на приверженцев истинной веры насылаются одни поражения. Его изумляла та бесчеловечная наглость, с которой действовал новый, только что появившийся полководец папистов Альбрехт Валленштейн. Этот Альбрехт Валленштейн был онемеченный чех, тип в тех местах довольно распространенный. Когда после победы под Белой Горой паписты избивали и сгоняли лютеран с их насиженных мест, он скупал по дешевке имения, рудники и леса, так что отныне ему принадлежал чуть ли не весь северо-восточный угол Богемии. Он стал несметно богат, однако собственных денег на армию не давал, У австрийского императора казна пустовала, а истребить лютеран до последнего колена и тому и другому очень хотелось. Тогда онемеченный чех придумал вернейшее средство: всюду, куда он приводил свою армию, он взимал с населения громадную контрибуцию, которая шла на содержание его наемных солдат и обогащала его самого. Благодаря такому приему ему удалось в кратчайшие сроки набрать около тридцати тысяч солдат всех национальностей и разных вероисповеданий. Он выплачивал им очень высокое жалованье и выдавал его вовремя, но за свои деньги требовал первоклассной выучки и безукоризненной дисциплины, Как только его армия разоряла до нитки округу, он вел её дальше. Его солдаты дрались как дьяволы, лишь бы не оставаться в голодном краю. Немудрено, что очень скоро Альбрехт Валленштейн разгромил датского короля и протестантских князей, овладел Мекленбургом и Померанией и стал хозяином северной, прежде протестантской части Германии.

Оливера поражали такие приемы, такие успехи не давали покоя. В этом мире происходило что-то неладное. Он твердо верил, что избран лишь тот, кто успешен в делах, и вот выходило, что избран папист и грабитель, а он, честный труженик, преданный истинной вере, верный муж и добрый отец, обречен. Сомневаться в своей вере он не умел, его ум не был способен распутать эту невероятную путаницу, Как только он углублялся в эту загадку, которую ему задал Господь, у него всё валилось из рук, он плохо слышал то, что ему говорят, и не спал по ночам.

Ему всё чаще хотелось забыться. Он устраивал многодневные охоты на лис. Ему полюбились ловчие птицы. Он сажал сокола на толстую кожаную перчатку и целыми днями пропадал на болотах, выслеживал уток или гусей и с замирающим сердцем следил, как пернатый охотник, сложив крылья, падал камнем и наносил смертельный удар. По зимам, когда кончались охоты, ему стало скучно. Библия больше не открывала того, что он искал. Воскресными вечерами он всё чаще отправлялся в таверну. Там ждала его дружеская компания, доброе пиво и бестолковая, но приятная болтовня. Ему нравились тяжеловесные деревенские розыгрыши, он сам любил пошутить, порой прибегая к тем разудалым намекам и выражениям, которые совестно ляпнуть при дамах. Порой его веселье становилось судорожным, крикливым, точно он отгонял от себя какую-то неприятную мысль. Неприметно пиво заменилось на херес, но и херес только больше его веселил, и пьян он никогда не бывал. Он тал поигрывать в кости и в карты, чего Роберт Кромвель не желал своим детям как последнего зла. Он оказался азартен, но его разум всегда оставался холодным, и он обыкновенно выигрывал, сначала мелкие суммы, которых хватало на пиво и херес, потом страсть к игре стала одолевать, и порой он выигрывал и тридцать, и сорок, и пятьдесят фунтов стерлингов, громадные деньги для Гентингтона, где годовой доход горожанина редко доходил до трехсот.

Так прошло несколько лет, года два или три. Он очнулся внезапно. Его как будто ударило, как будто бездна растворилась у него под ногами. Одна простая мысль сверкнула в его голове: истинно сказано, что избран лишь тот, кто успешен в делах, но ведь избран лишь тот, кто успешен в добрых делах, а он какой уже год успешен только в бесовских забавах, ибо охоты, кости, карты, вино даны нам не Богом, но дьяволом. Как он живет?! Как попал он во мрак и как свет праведной жизни стал ему ненавистен?! Как превратился он в грешника и стал, может быть, первым из них?!

Для него настало черное время беспросветных мучений. Он тяжко страдал оттого, что сбился с пути, и ещё больше страдал оттого, что не знал, как ему воротиться на праведный путь, на который наставляли его и отец, и Томас Бирд, и Сэмюэль Уорд, и бродячие проповедники, на день ли два заходившие в Гентингтон. Он снова не спал по ночам, а если ненадолго погружался в полусон-полубред, ему снились страшные сны. То из кромешной тьмы выступал поганый Тофит, скалил редкие зубы и тянулся к нему когтистыми лапами, то он видел черный громадный крест, воздвигнутый на главной площади Гентингтона, и был тот крест так необъятно-высок, что не было видно домов, а церковь Иоанна Крестителя представлялась детской игрушкой, но самое ужасное таилось в том, что крест был пуст, он же знал, что это крест, на котором язычники распяли Спасителя, он силился увидеть Его и видел одну перекладину, которая вдруг отступала и таяла вдалеке, на месте креста вырастали дома, и в конах домов не светилось огней.

Он кричал, пробуждался и вскакивал, ошалело глядя перед собой. Следом за ним вскакивала взъерошенная Элизабет, таращила глаза, причитала, тормошила его, гнала служанку за доктором и рыдала над ним. Добрый доктор осматривал его с должным вниманием, считал пульс, трогал голову мягкой рукой, что-то изъяснял об ипохондрии, о неподобающей меланхолии, прописывал пить на ночь отвар зверобоя, валерьяны и мяты, качая головой и вздыхая, и как было доктору не вздыхать и не качать головой, когда больной был высок ростом, широк в плечах и в груди, с мясистым лицом и крепкими кулаками, под которые лучше не попадать, откуда тут привязаться болезням, более свойственным истерическим женщинам в обычный период кровей.

Он пил отвар, засыпал и по-прежнему видел кошмары: то хмурое небо, пологий берег, свинцовые воды реки и кругом ни души, то безлюдное мрачное поле и на нем одинокое дерево с кривыми ветвями и на ветвях ни листа, то отвесный обрыв он стоит на самом краю и чувствует, что может упасть, всем телом гнется, гнется назад и вдруг просыпается в холодном поту. Ужасным тут была именно пустота, было безлюдье, была эта возможность упасть с высоты, хотя он не падал ни в одном сне, и это тоже было ужасно, потому что он твердо знал, как низко он пал.

Он худел, тяжелые морщины набегали на лоб, вокруг рта залегали глубокие складки. Он думал о смерти, и чем чаще думал о ней, тем становился уверенней в том, что скоро умрет. Элизабет тоже поверила в его близкую смерть и тоже сала худеть. Он стал готовиться к смерти. Душа его была грязна и черна, с такой душой нехорошо умирать, им овладела страсть покаяния. Он припоминал свои бесовские игрища, свои постоянные выигрыши, чужие деньги жгли ему руки, при встрече он затаскивал к себе своих бывших партнерам по картам или костям и, человек небогатый, подчас нуждавшийся в лишней копейке, трясущими руками совал остолбеневшему приятелю несколько фунтов и торопливо шептал скрипучим срывавшимся голосом:

– Это ваше, это вам, это я у вас выиграл в карты, эти деньги мне достались греховным путем, мой грех, мой грех, простите меня, ради Христа.

Он находил себя до того недостойным, что перестал посещать воскресные службы в церкви Иоанна Крестителя. Томас Бирд знал всех своих прихожан, знал всё о своих прихожанах, знал тревоги и беды своих прихожан и спешил подать руку помощи, даже тогда, когда они его ни о чем не просили. Однажды, окончив проповедь о неизреченной милости Господней, он пришел в дом своего покойного друга Роберта Кромвеля, сел как обычно к столу, принял с благодарностью пищу и, когда хозяин и гость остались одни, снял с полки потертую Библию, раскрыл её и просто сказал:

– Это наше всё.

И Оливер стал читать с того места, которое, намеренно или случайно, открыл для него Томас Бирд:

«Когда Иисус окончил все слова сии, то сказал ученикам Своим: вы знаете, что через два дня будет Пасха и Сын Человеческий предан будет на распятие…»

Так он читал до позднего вечера, а с позднего вечера до утра, и мир, тишина, спокойное созерцание вошли в болящую, усталую душу. С того дня он читал только эту потертую Библию, с которой при жизни не расставался отец. Библия стала для него не только единственной книгой, она стала его единственным другом, она указывала ему правильный путь, и преображение его началось.

Он тесно сошелся с Томасом Бирдом, старым другом отца, своим первым учителем и наставником веры. Им обоим становилось тесно и душно в стенах церкви Иоанна Крестителя, которая находилась под явным и тайным надзором епископа. С её кафедры разрешалось читать только казенные проповеди, а казенные проповеди не могут исходить из души. Эти проповеди писались верными слугами короля и присылались из Лондона. И Оливеру, и Томасу Бирду, и многим из прихожан хотелось живого, честного, задушевного слова. Живого, честного, задушевного слова ждала, искала вся Англия, не желавшая платить королю, если налоги не утвердили её представители, она ждала, искала живого, честного, задушевного слова о Боге, об избрании и спасении, о праве короля и праве народа. Ничего подобного не было в казенной церкви, которая находилась под наблюдением, ничего подобного не было в казенных проповедях, в которых за каждым словом слышалась ложь.

Живое, честное, задушевное слово разносили по Англии вольные проповедники. Очень скоро им запретили проповедовать в церкви. Они приспособились проповедовать в тавернах, на площадях городков, как две капли воды похожих на тихий, приветливый Гентингтон. Вольных проповедников стали преследовать. Самые популярные, самые непокорные попадали в тюрьму. Вольным проповедникам пришлось именовать себя лекторами, в наивной надежде, что название обманет епископа и лорда-наместника, верных слуг, верных псов короля. Вольных проповедников продолжали преследовать и под именем лекторов. Они стали скрываться. По всей Англии появились тайные пристанища и молельни. Они появлялись под разными именами, в разных обличиях, нигде не задерживаясь, произносили проповедь и уходили неизвестно куда, в другое пристанище, в другую молельню, где жаждали слышать живое, честное, задушевное слово.

Томас Бирд оказался непримиримым бойцом. Как только в Гентингтоне появился Бернард, королевский чиновник, и принялся загонять истинных пуритан в епископальную церковь, которую они с некоторых пор посещали неохотно и редко, он открыто выступил против гонителя истинной веры. Оливер с готовностью присоединился к нему. Знание законов и некоторое знакомство с юридическими науками, полученное в Линкольн-Инне и на Судебном дворе, послужили доброму делу.

Наконец его творческая энергия нашла себе применение. Он превратил свой дом в прибежище окрестного пуританства. Он укрывал у себя пуритан, которых преследовали епископы и король. Он помогал им из своих скудных средств и переправлял в надежное место. Ему всё было мало. В своем саду, выходившем на общественный выгон, он приспособил большой сарай под молельню. Ранним воскресным утром, сквозь плотный туман или под мелким дождем, сюда шли за пять, за шесть, за семь миль свободные фермеры, арендаторы, пастухи, прядильщики, ткачи, сапожники, бакалейщики, кузнецы, шли мужчины, женщины, дети, рассаживались на длинных деревянных скамьях, которые он поставил для них, в ненарушимом суровом молчании слушали нового проповедника, которого он приютил у себя на день или два, спорили, пели псалмы и в сумерках расходились по своим ближним и дальним домам, чтобы в течение недели поразмыслить над тем, что узнали, и ранним воскресным утром снова вернуться сюда, снова слушать и узнавать.

Оливер тоже слушал с напряженным вниманием. Преображение его совершилось. Он жаждал как можно больше узнать о Боге, о жизни, о том, как он должен жить, а вольные проповедники, которых он укрывал от ока епископа, раскрыв библию, читали каждый свою любимую притчу и принимались толковать её так, что именно неустроенная смутная английская жизнь вдруг представала перед слушателями как на ладони. Они возвещали от имени Господа, что ждать им осталось недолго, что время перемен уже близко. Они редко касались предопределения, избрания, успеха в делах, который служит указанием избранности. Они утверждали, что дорога спасения открыта для всех, что судьба верующего вручена ему самому, а кое-кто из них брал на себя смелость учить, что в свое спасение надо уверовать, и это всё, что требуется от верующего, чтобы спастись. Они говорили, что достоверное слово Господне открывается каждому истинно верующему и уж конечно не мудрствующим в всуе ученым мужам, ибо истинно верующий в своем сердце знает об Иисусе Христе много больше, чем доктора университетов вычитывают о Нем в своих книгах, в которых извращаются истины библии, лишь бы доказать то, что угодно их авторам, которые не заботят об открытии истины. А самые смелые возглашали с горящими гневом глазами:

– Кто те святые, которые призваны управлять, когда придет Господь, если не бедные! Глас Иисуса Христа первым раздастся из уст простого народа, ибо Господь пользуется простыми людьми, чтобы провозгласить грядущее царство Свое. Евангелие получили не мудрые, не знатные, не богатые, а только бедные, ибо Господь вознамерился воспользоваться ими в великом деле проповеди Царствия Божия, дорогу в которое указал Его распятый Сын. Так возвысьтесь и возвысьте свой голос во имя Иисуса Христа! Только вы заслужили блаженство на земле и спасение после смерти!

Очень скоро Оливер Кромвель, вернейший из пуритан, превратился в одного из самых уважаемых граждан маленького английского городка Гентингтона, и когда весной 1628 года поиздержавшийся король Карл был принужден пустовавшей казной созвать свой третий парламент, горожане единодушно избрали его представителем нации.

Глава четвертая

1

Король Карл не мог выбрать худшего времени, но у него уже не было возможности выбирать: его заставляла злая нужда. Под Ларошелью англичане понесли большие потери, в беспорядке бежали и возвратились с позором. Многие корабли королевского флота нуждались в ремонте, в экипажах не хватало матросов, морской пехоте требовалось несколько тысяч новых солдат. Англия негодовала. Вдовы носили траур, отцы и братья бесславно погибших стискивали зубы и сжимали кулаки. В сердцах пылала жажда отмщения, но это была жажда отмщения бесславному королю и самозванному великому адмиралу, в котором англичане видели первый источник всех своих зол. А причиненное зло умножалось день ото дня. Стремясь закрепить свою первую победу под Ларошелью, великий кардинал бросил свой флот против английских торговых судов. Их захватывали на северных и на южных торговых путях, их товары конфисковывали в пользу французской казны, вплоть до окончания войны их команды оставались в плену. Торговые суда страшились покидать английские порты. Матросы шатались без жалованья и ругательски ругали проклятого герцога. Торговые обороты стремительно сокращались, торговые люди несли большие убытки, а тут бесстыдный король собирает парламент, который дважды сам разогнал, чтобы потребовать новых субсидий и продолжать с тем же успехом разорительную войну.

Понятно, что возмущенная нация избрала в палату общин лишь самых известных, самых стойких, самых проверенных противников короля. Среди этих двадцати семи человек были опытные ораторы, неисправимые узники Тауэра, неплательщики незаконных налогов и непримиримые сторонники истинной веры. В палате общин вновь появился Эдуард Кок, семидесятилетний седовласый старик, ещё полный энергии, знаток законов, сильный оратор и умелый политик, из Норфолка. Вновь оказался в парламенте Томас Уентворт, тридцати пяти лет, красноречивый оратор, пылкий проповедник своих скорее заимствованных, чем задушевных идей, к сожалению, слишком честолюбивый, слишком любящий власть над людьми, из Лондона. Были избраны Дензил Холлис, младший сын лорда, товарищ детства короля Карла, слишком гордый, чтобы повиноваться такому ничтожеству, как Бекингем, непримиримый сторонник идеи пресвитерианства, тридцати одного года, из Ноттингема, и Джон Пим, сорока четырех лет, ученый юрист, знаток истории английских парламентов, их традиций и прав, человек смелый, но хладнокровный, из Соммерсета, и, разумеется, Джон Гемпден, приходивший Оливеру двоюродным братом.

Король Карл скоро понял, что оппозиция сильна и непримирима. Ему предстояло решить, бороться с ней или пойти на уступки, запугать ее или попробовать приручить. После позорнейших поражений в двух войнах, только что с Францией и прежде с Испанией, ему следовало бы смириться, принести парламенту повинную голову, поскольку за эти поражения вина лежала только на нем, и для начала уволить герцога Бекингема в отставку, причину всех его провалов во внутренней и внешней политике и разногласий с парламентом. Но он был Стюарт. Все Стюарты отличались монаршей гордыней и непобедимой непримиримостью, как только затрагивалась их королевская честь и право на единоличную, абсолютную власть. Эта непримиримость, эта гордыня привели его бабку Марию Стюарт под топор палача.

Теснимый обстоятельствами, он выбрал средний путь, который хуже всего. Семнадцатого марта, в тот день, когда открывался парламент, он вступил в зал заседаний в пышном наряде испанского гранда, в сопровождении так же пышно разодетого Бекингема, что само по себе было вызовом оппозиции, и во вступительной речи попытался и умилостивить и запугать представителей нации. Он сказал:

– Джентльмены! Отныне пусть каждый действует в соответствии с совестью. Если бы случилось, от чего сохрани нас господь, что вы, презрев свои обязанности, усомнились бы доставить мне то, что требуют теперь нужды нашего государства, моя обязанность повелевает мне принять другие меры, которые вручил мне Господь, чтобы спасти то, что могло бы погибнуть от безумства немногих. Не примите моих слов за угрозу. Я не унижусь до того, чтобы угрожать кому-либо, кроме равных мне. Это всего лишь предупреждение, которое вам дает тот, кому природа и долг вверили попечение о вашем благе и счастии. Он надеется, что ваше нынешнее поведение позволит ему одобрить ваши прежние советы и что он, в благодарность за это, примет на себя обязательства, которые дадут мне повод чаще вас созывать.

После короля с краткой речью выступил лорд хранитель печати:

– Его величество счел своим долгом обратиться к парламенту для получения субсидий, но не как к единственному средству, а как к наиболее приличному из средств, не потому, что у него не было иных средств, но потому, что это средство более согласуется с его благими намерениями и с желанием его подданных. Если это средство окажется безуспешным, необходимость и меч врага заставит нас принять другие меры. Не забывайте предостережения его величества, не забывайте!

Представители нации тоже должны были выработать свою линию поведения. Кое-кому из них показалось, что король готов пойти на попятную и заключить с парламентом мир, которого всегда хотели и сами представители нации. От их имени выступил Бенжамен Редьярд:

– Джентльмены, я умоляю вас тщательно избегать всякого повода к пустым возражениям. Сердца и сан королей так высоки, что им прилично уступать там, где им, в свою очередь, уступают. Дадим королю возможность возвратиться к нам, как будто это произошло само собой. Я убежден, что король нетерпеливо ожидает этого случая. Употребим все усилия, чтобы расположить короля в нашу пользу, и получим всё, чего только можем желать.

Однако большинство представителей нации расслышало в речи короля не смирение, но угрозу, особенно глубоко оскорбившую тех, кого уже отрезвляли в каменных камерах Тауэра. От имени бывших узников совести высказался Джон Элиот, заклятый враг Бекингема:

– Джентльмены! Здесь оспариваются не только наши земли и наши имущества, но и всё то, что мы называем самым важным своим достоянием, оспариваются наши права, оспариваются те привилегии, которые сделали наших отцов и дедов свободными, наши права, наши привилегии поставлены нынче на карту.

Прения разразились. Очень скоро представители нации обнаружили, что им предстоит выбирать между патриотическим долгом и своими правами. Права по их понятиям были бесценны, в борьбе за свои права они были готовы отправиться в Тауэр, однако в Портсмуте готовилась к выходу в море вторая флотилия, чтобы на этот раз разгромить католические войска и спасти осажденную Ларошель, а не все корабли были готовы к отплытию, не все команды укомплектованы, матросы не получали жалованье уже десять месяцев, со дня на день на кораблях мог вспыхнуть бунт, и король Карл просил денег на укрепление королевского флота. Деньги надо было давать, но нельзя было давать деньги герцогу Бекингему, самозванному великому адмиралу, терпевшему одно поражение за другим. Представителям нации предстояло пройти по лезвию ножа, проголосовав так, чтобы дать субсидии и не дать их, и после пятнадцати заседаний они довольно успешно прошли столь головоломной тропой. Второго апреля они вотировали значительные субсидии, но лишь предварительно, пока что не доведя решение до закона.

Король Карл не тотчас уловил эту тонкость. Шестого апреля он спешно созвал большой королевский совет, сообщил о счастливом исходе и с простодушным хвастовством объявил:

– Когда я вступил на престол, я парламент любил, Потом они как-то мне надоели. Теперь я возвращаю им мои прежние чувства. Я их снова люблю и буду рад совещаться с моим народом как можно чаще. Да, по правде сказать, этот день дает мне в христианском мире такой кредит, какого я не получил бы, выигравши десяток сражений!

Министры его поздравляли. Герцог Бекингем старался особенно и, пользуясь случаем, похвалил и себя:

– Это важнее субсидий. Это целый родник субсидий, который вы открыли в сердцах ваших подданных. Позвольте, ваше величество, и мне присовокупить несколько слов. Признаюсь, моя жизнь была долго печальной, сон не приносил мне покоя, богатство не радовало меня, так горько было мне слыть человеком, который ссорит короля с народом и народ с королем! Теперь становится ясно, что только предубежденные умы хотели выдать меня за злой дух, который вечно становится между монархом и его верными подданными. Пользуясь бесконечными милостями вашего величества, я приложу все старания, чтобы всем доказать, что я благодетельный гений, думающий беспрестанно только о том, чтобы оказывать всем услуги, услуги мирные, хочу я сказать.

Всеобщее ликование было ответом на его хвастовство. Все выражали готовность служить королю. Государственный секретарь поспешил в зал заседаний и объявил представителям нации, какое благоволение готов оказать им великий король. Всеобщее ликование охватило и представителей нации. Казалось, мир был заключен, прочный, основанный на общем доверии мир. Но тут государственный секретарь совершил грубый промах: он упомянул о речи герцога Бекингема и принес представителям нации заверения о самых добрых намерениях также и от него. Воцарилось молчание. Представители нации были растеряны. Только минуту спустя поднялся Джон Элиот и в мертвой тишине произнес:

– Неужели есть человек хотя бы и самого высокого сана, который дерзает думать, что его благоволение и его слово нужны нам для исполнения наших обязанностей относительно его величества? Или полагают, что кто бы то ни было может внушить его величеству больше расположения к нам, чем король сам захочет нам оказать? Я так не думаю. Я готов хвалить, даже благодарить всякого, кто употребляет свое значение и силу для общего блага, но такие притязания противны обычаям наших предков и нашей чести. О них я не могу слышать без удивления, не могу пропустить их без порицания. А потому я желаю, чтобы подобное вмешательство больше не повторялось. Будем служить королю. Но я надеюсь, что мы сами сможем сделаться полезными ему и не нуждаемся ни в какой посторонней помощи для приобретения его любви.

Королю Карлу такое заявление не могло не показаться чересчур дерзким, а герцог Бекингем не мог не понять, какая серьезная опасность подстерегает его со стороны представителей нации, однако оба предпочли промолчать, ожидая полной победы под Ларошелью, чтобы после нее расплатиться с представителями нации железной рукой. Тем не менее уже ничто не могло исправить совершенной ошибки. За три дня перед тем представители нации предложили верхней палате совместными усилиями определить коренные, неотделимые права граждан и потребовать, чтобы король торжественно их подтвердил. Теперь они сами, не дожидаясь ответа верхней палаты, принялись вырабатывать эти права. Тут уж король Карл не смог промолчать. Двенадцатого апреля он отправил в палату общин одного из министров. Министр от имени короля объявил представителям нации, чтобы они не тратили попусту драгоценного времени и как можно скорее приняли закон о субсидиях, а от себя лично решился прибавить: