Деньга полушка

– Смею заявить, Ваше Величество, благосклонность ваша все же велика к царице Макленбургской, Анне Леопольдовне.

Елизавета Петровна, не отошедшая от ночных забав променада, едва заснув, к десяти утра уже вновь была готова к делам новым. Ранний ночной переход ко сну бодрил Ее Величество следующего дня. При упоминании Брауншвейгской четы у Елизаветы проявилось полное внимание к канцлеру, хотя она не подала вида.

– Что еще? – сухо, с поддельной брезгливостью спросила она.

– По данным, – Воронцов приготовил папку, – тайной канцелярии, России следует опасаться к сношениям Швеции меж Пруссией.

Елизавета давно отошла от разведывательной политики. За нее выполняли дела указанные Ее Величеством палаты. Руководитель канцелярии высочайшего двора был ее племянник Петр III.

– Как в самочувствии граф Михайла Петрович? – поинтересовалась императрица о наилучшем, кого Елизавета принимала из государственных дипломатов. Воронцов рассказал о лучшем прохождении недуга вице-канцлера.

– Хорошо. Так что заставило ваше появление, Михайла Илларионович, в столь ранний час, без совещания канцелярии?

– Дела столь важные и необходимые, государыня.

Воронцов открыл папку.

– Доселе известно, государыня матушка, – канцлер обратил взор на императрицу и вновь уткнулся в бумаги, – что поистинно известно о том, что некий басурман, бывший из посадников, некий Зубарев имел тайный сговор с Фердинандом Брауншвейгским, братом Антона Ульриха Брауншвейгского, вызволить из архиерейских палат Ивана Антоновича, урожденного наследником Антона Брауншвейгского…

Царица остановила канцлера.

– Почему этим лично не занимается Бестужев-Рюмин? – официальным тоном поинтересовалась Елизавета.

– Из-за неполного выздоровления графа, матушка императрица. Доселе граф поручил мне разобраться с этим политичным делом.

– Ладно, – отстранилась от него Елизавета Петровна.

Она медленно направилась к окну. Нагретая за ночь приемная комната канцелярских дел располагала к делам. Царица думала. Затем повернулась к Воронцову:

– Предложите коллегии заняться этим делом немедленно.

Затем, словно про себя:

– Мне эти тщеславные германцы ни к чему. К тому же не доверяю я что-то и прусакам. Как бы они не раскинули против России войска, – словно обмениваясь мыслями, сказала Елизавета, глядя на Воронцова.

– Помилуйте, государыня, у Фридриха малочисленные войска, он посмотреть в нашу сторону побоится. К тому же… – пожал плечами как бы в недоумении канцлер, – стоит повернуться королю спиной, на него тут же насядет Австрия.

– Вероятно, – задумалась царица.

Все же не из-за дальновидности в политических ходах, а скорей полагаясь на интуицию, императрица решила в оборот.

– Все же цесаревича нужно чем быстрее и глубже запрятать. Запрятать, – Елизавета, остановив властный взгляд на канцлере, подчеркнула последнее слово. Подразумевая, что ни один волос не должен упасть с головы наследника российского престола иноземного происхождения, шедшего прямой линией от бывшей императрицы Анны Леопольдовны.

– Будет все в точности, матушка государыня.

Воронцов свернул в руке папку, сделав поклон, удалился. Императрица впервые оценивающе глядела вслед удалявшемуся канцлеру. Она никому не доверяла. Отчасти она доверяла лишь проверенным людям, людям, чьи поступки при возможном личном корыстном замысле, однако, никак не мешали продвижению самой империи.

3

Юноша шестнадцати лет, которого в тайных бумагах звали Григорием, носил величественный титул. Впрочем, ему об этом станет известно лишь после истечении шести лет. Сам он тешил себя тем, что мать и отец его имеют секретное служение, и о них он разве что мог только слышать.

Но в самом деле отец молодого человека Антон Ульрих Брауншвейг и бывшая императрица России, его жена и мать молодого человека, которого по-настоящему звали Иван, находились всего за двумя комнатами архиерейского дома, выстроенного некогда по заказу, а также при указывающем содействии архиепископа Афанасия в городе Холмогоры Архангельской губернии.

Немного отойдя от повествования. Афанасий, в миру Алексей Любимов, наверное, что называется, перевернулся бы, узнав о таком действии властей.

Итак, зима 1756 года укрепилась в своем явлении. Окрепли морозы. Хрустел снег под ногами. Юноша глядел в единственное окно. Все эти явления природы он подолгу мог лишь прокручивать у себя в голове, вспоминая каждый шаг, каждое прохладное или морозное дуновение ветра, и листья деревьев, устилавшие, как покрывало, землю, были будто вчера. Его редко выпускали наружу.

Сегодня опекавший, следивший за уборкой, здоровьем и поставкой пищи узнику, молодой человек являлся в этом доме не ставший царем российским, намекнул, что принесет почитать, “пораспознавать буквы”, ибо в грамоте Иван был мало силен и мог читать только по слогам. Императрица запрещала узника обучать чему-либо, тому, чем мог заниматься каждый школяр как двенадцати, так и шести лет от роду.

К обеду заходила стряпница – глухая бабка лет семидесяти, прихрамывающая, с отсутствующим лицом, для обывателя она создала бы вид человека, давно простившегося с этим миром.

Миллер так и не появлялся.

Лишь поздним вечером, к одиннадцати часам вечера юношу, уткнувшегося к стене на кровати-тахте, отогнал от своих мыслей скрип двери.

В комнату вошли трое.

– Одевайся, – сказал властным тоном приставной, – едем.

Двое его помощников поспешили к Ивану Антоновичу. У них была одежда для длительной поездки в зимнее время.

«А куда?» – хотел спросить юноша, но, зная жесткий характер Миллера, не стал этого делать. Вопросительный взгляд тут же переместился на тулуп. Молодой человек хоть и доверял статскому советнику, конечно, не зная об его истинной службе, но побаивался.

Все так же двое приставных солдат, приставной Миллер и мальчик навсегда покинули стены безнадежного упоения.

Дверь возков придержало морозом, пришлось вызывать местного ремонтного.

– Степка! – негромко обронил советник на кучера. – Опять заморозил дверь!

Кучер едва шелохнулся, по приказу он должен был немедленно тронуться с места, когда пассажиры очутятся в повозке. Путь ожидался долгий.

Дорога из Холмогор до Архангельска занимала больше пяти часов.

В зимнее время повозки открытого типа использовали лишь на короткие дистанции, при дальних расстояниях обычно их использовали днем. На этот раз их повозка выглядела как карета.

Миллер продумал все. Он не желал заморозить узника. Это было выше его сил, он был привязан к ребенку. Что, собственно, не нарушало указания императрицы.

Еще четырнадцать лет назад Елизавета Петровна знала, что новорожденный был слаб и мог в любую минуту занемочь. Уже тогда, изгнанные на Соловки, чета Брауншвейгская претерпела бы все невзгоды ”шальной” императрицы. Если бы не их остановка в архиерейском доме в Холмогорах. На этом их странствия и закончились, кроме их сына, о судьбе которого его мать так и не узнала. Ее не стало раньше 1756 года.

Указ императрицы схоронить ребенка Анны Леопольдовны не имел особой должности. Слежение за здоровьем младенца отдавалось на упоение его судьбы, как решила сама Елизавета.

Спустя года после восхождения на престол вседержительница российская вспоминала о забытом наследнике потомков Анны Иоанновны лишь тогда, когда очередной ребенок появлялся у ее сводной сестры. Свирепея от часто разрешающихся беременностей четы Брауншвейгских, царевна все же пыталась уйти от воспоминаний о них, распоряжаясь лишь поддерживать их жизнедеятельность, в том числе и малолетнего Ивана Антоновича.

– Поди, кликни Гриньку, – обратился Миллер к одному из солдат, – он вон в той каморке должен быть.

Профессор истории указал на низенькую дверь у стен дома.

Пока прибегал ключник, пока открывали дверь возков, ее пришлось оттаивать. Благо у Григория свеча еще не была затушена, где-то нашли кусок бумаги. За это время никто из государевых подданных ни произнес ни слова.