Держава. Том 3

– Что случилось? – стараясь скрыть нервный трепет, спросила, когда супруг, мягко ступая по толстому ковру с розово-лиловым ворсом, направился к ложу.

Но Александру выдал чуть дрогнувший голос, и он почувствовал её волнение и, почему-то, стал счастлив от этого.

– Всё в порядке, Аликс. Всё в порядке, – лёг рядом с ней. – Великий князь Сергей меня беспокоит. Уговорил подписать с первого января прошение об отставке с поста генерал-губернатора… Но, слава Богу, дал согласие остаться главнокомандующим войсками Московского военного округа. А Мирский сказал, что в столице спокойная обстановка и повода для тревоги нет. Так, маленькие негативные нюансы, – зевнул Николай, подумав, что завтра с утра следует поохотиться в парке на ворон, чтоб успокоиться от этих нюансов…

Поздним субботним вечером, со стороны заметённого снегом Марсова поля, у главных ворот казарм лейб-гвардии Павловского полка, что выходят на Константиновскую площадку, остановились битком набитые сани.

Покряхтев, из них вылезли два солдата и расплатились с извозчиком.

– Никита, надбавь сверху пятачок извозцу. Хорошо довёз нас с Николаевского вокзала, подошёл один из приезжих к пляшущему от холода часовому в тулупе и тёплых рукавицах.

– Стой! Стрелять зачну! – на всякий случай произнёс тот, и закрутил закутанной в башлык головой, припоминая, где оставил оружие.

Довольный жизнью извозчик слез с облучка и помог дотащить один из трёх мешков к воротам, опрокинув приткнутую к ним винтовку.

– Вон винторез твой в сугроб укатился… Во народ пошёл. Баба ухват у печи не уронит, а у этого на посту винтовки летают, – миролюбиво заворчал Сидоров. – Спасибо, брат, – поблагодарил извозчика.

– Снегу-то. Будто в нашем цейхгаузе нафталин рассыпали, – подошёл к часовому Козлов. – Живут же люди, – позавидовал он. – Мало того – в валенках, так ещё и кеньги на них нацепил.

– А я и думаю, чего это он как конь копытами топает? Оказывается, деревянные калоши на валенки напялил, – заржал Сидоров, помахав отъезжающему извозчику.

– Хто такие будете? – строго поинтересовался часовой, поднимая винтовку.

– А ты вытащи глаза из башлыка и погляди, – сунул под синий солдатский нос свой погон Сидоров.

– С тобой, нижний чин Сухозад, господин страшный.., тьфу, старший унтер-офицер Сидоров разговаривает, и младший унтер-офицер Козлов, – солидно обошёл дневального Никита.

– Братцы-ы! Да неужто вы? – вновь прислонив оружие к воротам, полез обниматься часовой. – А я слышу – знакомый голос, а не пойму, от кого исходит. Нашивок-то нахватали-и, – любуясь однополчанами и отступив от них на шаг, по-бабьи всплеснул руками в рукавицах. – Думали, уж живыми и не увидим вас, – высморкался в башлык.

– Ты Панфёр, за мешком пригляди, пока мы эти два в казарму снесём, – развязав верёвочку и пошарив внутри, выудил пирог в добрую ладонь Козлов.

– Да посторожу, не сумлевайтесь, – обрадовался гостинцу часовой. – А то великий князь Константин так и шастает туды-сюды возле ворот…

Составив мешки у тумбы дневального по роте, Сидоров почесал бровь, оглядев мирно спящих солдат.

– Пойдём, Никита, к дежурному по полку являться. А как офицеру доложимся, к фельдфебелю нагрянем. А после уж земляков соберём.

Доложив о прибытии штабс-капитану Яковлеву, который, приняв рапорт, с чувством пожал им руки и отпустил, пошутив, что сейчас занесёт их визит в камер-фурьерский журнал, бойцы направились к фельдфебелю.

Держа под мышкой приличных размеров свёрток и по привычке волнуясь, Сидоров осторожно постучал в дверь.

– Разрешите войтить, господин фельдфебель.

– Кого нелёгкая после отбоя несёт, – услышали сонный голос и перед ними предстал белый силуэт в кальсонах. – Это что за ячмени на ротном глазу? – поинтересовался, сощурив глаза, бог и царь нижних чинов 1-й роты Павловского полка. – Здорово щеглы, – узнал прибывших. Проходите. Явились – не запылились, – глянув на бывшего ефрейтора, проглотил дальнейшую тираду о вставленных в задницу перьях, узрев его награду на груди, приравнявшую эту «обувную щётку» к нему – фельдфебелю роты Его Величества и Георгиевскому кавалеру: «Ну зачем я упросил начальство отправить полкового недотёпу на войну. Вот и стал, благодаря мне, героем», – уселся за стол, приглашая пришедших устраиваться рядом.

Поглядев, дабы унять душевные муки, на картину «Въезд на осляти», произнёс, внутренне морщась и страдая – картина на этот раз не помогла:

– Ну что ж, господа ерои, следует вечер отполировать и послушать ваши рассказы, – поднявшись, со вздохом достал из шкапчика бутылку водки.

– А камчадал[2 - Так спокон века в Павловском полку назывался солдат, прислуживающий фельдфебелю.] мой на посту перед воротами стоит. Видали, поди. Так что придётся самим вертеться. Ты, Левонтий, не в службу, а в дружбу, – глянул на солдатский Георгий, – за ротным писарем сходи. Ты, Никита, за нашим полковым знаменосцем Евлампием Семёновичем Медведевым слетай. Он своего друга-музыканта позовёт, что на барабане играет.

– О-о! Музыканты – они фасонистые, – убегая, успел вставить Козлов, – писарям нипочём не уступят.

– А я фельдфебеля второй роты приглашу, Иванова Василия Егоровича. Вот и славно посидим, – благостно оглядел разложенные на столе куски солёного сала, вареной гусятины, белого хлеба, пирогов и целый свёрток сушёной тарани. – С утра рота в бане была, – с набитым ртом, через некоторое время, вещал Пал Палыч, морально почти смирившись с преображением ротного раздолбая в люди. – Потом робяты полы в ротном помещении мыли. Занятий по субботам, как знаете, не бывает, так что посидим, побалакаем, чайку вволю попьём, и я вам кровати укажу…

Только легли спать, как «фасонистый» барабанщик пробил тревогу, а дневальный по роте дурным голосом заорал:

– Строиться-я!

«Что за дела? – недоумевал Пал Палыч. – Воскресенье же», – ловко отбил тарань тесаком, очистил и сжевал, чтоб водкой не пахло, глянув по привычке на картину, а затем на подаренные фотокарточки. На одной – горе и раздражение Павловского полка, а ныне георгиевский кавалер Сидоров, смело подставлял крупнозубому, замахивающемуся винтовкой японцу гвардейскую грудь. На другой – Козлов, несмотря на перебинтованную руку, хреначил врага, держащего огромную дубину.

Согласно приказа генерал-майора Щербачёва, 1-й батальон лейб-гвардии Павловского полка под командой полковника Ряснянского, в 9 утра расположился во внутреннем дворе Зимнего дворца.

К огромной обиде Евгения Феликсовича, руководивший охраной Дворцовой площади Щербачёв своим приказом старшим назначил командира 2-го дивизиона лейб-гвардии Казачьего полка полковника Чоглокова, под рукой у которого находилось всего полторы сотни казаков.

В результате целых два часа он – то благодарил перед строем прибывших с театра военных действий унтеров, то распекал капитанов Лебедева и Васильева.

Пал Палыч, стоя в строю, мысленным взором обратился к картине «Въезд на осляти», а затем, в спокойном уже состоянии души, перебирал в памяти рассказы вновь испечённых георгиевских кавалеров, удивляясь, почему до сих пор наша армия не разгромила японцев: «Ведь на привалах они веерами обмахиваются, словно мадамы, а на фотографии своими глазами видел у японца косичку. Ну, бабы – они и есть бабы… Лишний раз убедишься, что ничему путному сейчас солдат не учат.., ежели такие, прости осподи, сражатели, унтерами стали и кавалерами, – забывшись, чуть не плюнул в строю. – Нам-то здесь уютно, а вот три роты четвёртого батальона под командой полковника Сперанского на Троицкой площади поставили… Помёрзнут робяты».

В 11 дня Ряснянский перешёл в добродушное настроение, ибо Чоглокову с его казаками Щербачёв приказал спешно выдвигаться на Николаевский вокзал в распоряжение генерал-майора Ширма.

«Вот там пусть за ширмой и прячется», – довольный каламбуром, закурил сигару.

Утром воскресного дня Рутенберг с трудом растолкал Гапона.

– Отче, девять часов уже, – сдёрнул со священника одеяло. – Ну и нервы у вас, батюшка. Я всю ночь не спал, – погладил рукоять нагана за поясом: «Уснёшь тут… Азеф дал задание любой ценой… Как это он выразился?.. Дискредитировать царя в глазах народа. Или, если представится случай и царь примет делегацию – ликвидировать его…»

И пока Гапон пил чай, хмурился, вспоминая записку от теоретика партии Чернова, что передал ему Азеф: «Следует разбить триединство, на котором стоит Россия: Православие. Самодержавие. Народность. Прежде всего, следует выбить из-под монархии главную опору – народное доверие. – Всё-таки умный человек наш Чернов, – тоже налил себе чаю и взял со стола баранку. – Мы создадим повод для народной мести царю… А посеет бурю поп Гапон», – исподлобья глянул на пьющего из блюдечка чай священника. – Ишь, сеятель бури… Губы-то как вытягивает на кипяток дуя, – чуть не рассмеялся Рутенберг и тут же осудил себя: – От нервов, наверное… Чего-то колотит всего».

– Петя… Или как там теперь тебя – Мартын, ты чего зубы сжал? Язык что ль прикусил? – отставил блюдце Гапон, вытирая платком взмокший лоб.

– Фу-у, хорошо! – покрутил головой по сторонам и встал, перекрестившись на икону. – Неужели сегодня с царём всея-всея говорить буду и вразумлять его, – аж зажмурился, представив такую лакомую картину, и ужасно вновь захотел чаю: «Некогда будет по подворотням бегать». – Да кто там ломится? – чуть испуганным голосом обратился к Рутенбергу. – Не полицию же Мирский подослал…

– К вам, батюшка, посыльный от градоначальника Фуллона, – зарокотал Филиппов, просунув в дверь голову.

– Чего ему надо? – несколько успокоился Гапон.

– Фуллон просит поговорить с ним по телефону.

– Некогда мне с ним лясы точить: «Скоро с самим царём беседовать надлежит». – Где там Кузин? пусть идёт к телефону и скажет градоначальнику, что шествие состоится, как бы он против этого не был, – вышел на улицу, зябко кутаясь в обширную шубу: «Филиппова, поди? Утонешь в ней, – с трудом забрался в сани. – Чего-то Кузин обратно летит», – велел подождать телефонного парламентёра.

– Батька, батька, до аппарата не добрался, – всё не мог перевести тот дыхание.

– Чёрта что ли встретил? – хрюкнул в кулак Гапон. – Так ты его крестом…

– Хуже! – наконец смог связно говорить рабочий. – Пристава! Вдруг вас арестовывать идёт?

– Типун тебе на язык, Кузин… Да чтоб с твой нос был. Дуй в Нарвский отдел, – велел извозчику.