Джесси

И Джесси прекрасно его поняла: эти нахальные существа хоть и выглядят весьма странно, но живут здесь на полном законном основании, и поэтому трогать их нельзя. Да и по опыту она уже знала, что с этими скандалистками лучше не связываться. Джесси смотрела на отца Гены преданным взглядом и словно говорила: «Честное слово, Петр Иванович, больше не буду!» и улыбалась ему своей большой доброй собачьей улыбкой. Позже, когда все сели завтракать, Джесси тоже налили молока в большую миску. Она хорошо знала, что такое молоко: оно могло быть вкусным и жирным или наоборот – пресным и водянистым. Это молоко было очень вкусным. Она быстро опустошила миску, тщательно вылизала её и вопросительно глянула на хозяйку дома, мать Гены, безошибочно угадав, что именно она является распорядительницей пира. Валентина Степановна, уловив её взгляд, спросила:

– Что, Джесси, еще молочка хочешь?

Джесси завиляла хвостом, что на её языке означало: «Да, и даже очень». Ей налили еще, и когда она управилась с добавкой, в миску положили каши с мясом. Она съела все с большим удовольствием – куда до такой еды хрустящим комочкам из пакета!

После завтрака Гена вышел во двор. Джесси не отставала от него ни на шаг. Вместе они навестили Зорьку. Конечно же, это была уже не та Зорька, с которой когда-то прощался маленький Гена, а её внучка, но она как две капли воды походила на свою бабушку. А когда Гена угостил её хлебом, лизнула его в лицо в точности так же, как та Зорька – мягко, ласково и влажно. В сарайчике, как и раньше, блеяли овцы, а в сарае рядом чавкал, выхватывая из корыта вареную картошку, огромный хряк. И только конура Шарика оставалась пустой, – он давно умер, а другой собаки в хозяйстве так и не завели. Не было и бабушки. Уже прошло три года, как её не стало, хотя все кругом по-прежнему напоминало Гене о ней. И Джесси видела, что хозяин грустит. А это плохо. Когда грустят – всегда плохо. И, пытаясь развеселить, она легонько потянула его за штанину, затем отскочила и припала на передних лапах к земле, озорно глядя на него. Так Джесси обычно приглашала его поиграть. Но хозяин лишь улыбнулся, шутливо погрозил ей пальцем и ушел в дом. Она легла в тень в углу двора, положив морду на землю промеж передних лап, но её глаза продолжали внимательно следить за дверью. А вдруг хозяин появится на крыльце, хлопнет себя рукой по ноге и крикнет: «Джесси, ко мне!», и они начнут бегать по двору, стараясь поймать друг друга…

В деревне они пробыли больше трех недель. Это время запомнилось Джесси вкусной едой, частыми прогулками в лес, где Гена и Аня собирали абсолютно несъедобные с её точки зрения грибы, а она носилась по лесу, вспугивая и облаивая маленьких рыжевато-серых зверьков, шустро снующих по деревьям. И ещё – походами на речку. В обычных излюбленных деревенскими ребятишками местах для купания всегда было шумно и людно; они шли вниз по течению, до широкой и глубокой излучины. Хозяин заплывал на середину излучины и вдруг внезапно исчезал под водой. Джесси в панике начинала метаться по берегу, затем, не выдержав, одним прыжком кидалась в воду, быстро работая лапами, плыла и, тревожно повизгивая, крутилась на том месте, где исчез хозяин. А он с шумом выныривал совсем в другой стороне. Джесси снова плыла к нему, но хозяин опять исчезал под водой в тот самый миг, когда ей казалось, что она вот-вот настигнет его. Так продолжалось до тех пор, пока Гена не замечал, что Джесси устала. Тогда он выходил на берег, Джесси тотчас выскакивала из воды, отряхивалась, орошая все вокруг себя тучей мелких серебристых брызг и радостная, подбегала к нему.

Если слегка потянуть на себя лапой калитку и прошмыгнуть в образовавшуюся щель, то можно попасть в огород. В конце огорода, – на полоске земли, не засаженной картошкой, густо растет трава, а в траве сидит множество маленьких кузнечиков. Кузнечики сидят тихо и, сливаясь с зеленью травы, совершенно незаметны. Но стоит Джесси сделать шаг, как они стремительно подпрыгивают перед самой её мордой и отскакивают далеко в сторону. Ловить их было весьма увлекательно. Джесси замирала на месте и, склонив набок ушастую голову, внимательно рассматривала перед собой траву, затем прыгала вперед и, клацая зубами, старалась схватить выскакивающих насекомых. Поймать их удавалось редко, зато азарта было – хоть отбавляй. Однажды, полностью предавшись этой забаве, Джесси вдруг услышала доносящийся со стороны двора знакомый звук работающего автомобильного двигателя. Пока она, навострив уши, прислушивалась: действительно ли это так, пока бежала по огороду, протискивалась в калитку, автомобиль уже выехал на улицу и скрылся за поворотом дороги! Отчаянье, страх, обида – все смешалось в одну тревожную гамму. Оставили, уехали без неё, забыли! И Джесси, что есть сил, несмотря, что её несколько раз окликнул Петр Иванович, рванулась в открытые ворота вслед за машиной. Из дома на крыльцо выбежала Аня.

– Джесси! Джесси! – несколько раз громко крикнула она. Джесси остановилась, разрываясь между желанием продолжить погоню или возвратиться к Ане, но уже в следующее мгновение сорвалась вслед удаляющемуся автомобилю. Быстро добежала до поворота дороги, но автомобиль уже исчез за другим. И она, прижав уши, глотая поднятую автомобилем пыль, помчалась следом. Что руководило ею в этот момент – страх или любовь? Трудно сказать…

Гена хоть и был хорошим водителем, ездил осторожно, не лихачил. Поворот, еще поворот. Дорога шла через пшеничное поле. Впереди – длинный спуск. Гена выключил двигатель, и машина накатом пошла вниз. Поле осталось позади, впереди в низине широко раскинулся скошенный пойменный луг; зеркальцами отсвечивали небольшие озерца, по краю луга, вдоль реки, зеленой каймой пушился густой ивняк. Уже в конце спуска Гена взглянул в зеркало заднего обозрения и увидел, как из-за кромки пшеницы на уклон дороги выскочила Джесси. Она неслась по всем правилам собачьего аллюра – отставив хвост и вытянувшись, казалось – стлалась над землей.

– О, Боже! – только и проговорил он и, притормаживая, съехал на обочину.

Джесси не сбавляя скорости, стремительно неслась вниз. Гена вышел из машины и пошел ей навстречу. Не добегая до хозяина, Джесси сбилась на рысь, а приближаясь, и вовсе затрусила мелкими шажками; помахивая хвостом, но все же с чувством некоей вины, она подошла к хозяину.

– Ну, что ж ты, а, чудо гороховое… Не могла дома посидеть, да? – беззлобно отчитывал её Гена, поглаживая по пыльному загривку.

Она, изогнувшись, лизнула ему руку и посмотрела преданным взглядом, что вполне могло означать: «Ну, не могу я без тебя, хозяин!». К вечеру они возвратились из соседнего села, куда Гена ездил навестить родственников. После непривычно долгой пробежки Джесси чувствовала себя усталой. Она тяжело выпрыгнула из машины и поплелась в сени, где спала на стареньком половичке. Утром, вопреки тому, как это было уже заведено у них, она не сопровождала Валентину Степановну, когда та с ведром в руках шла доить Зорьку, а лишь проводила её тусклым взглядом, даже не подняв головы. Это было непривычно, поскольку уже стало традицией, что, когда Валентина Степановна доит корову, Джесси сидит рядом и внимательно слушает, как начинают звенеть первые упругие струйки о дно пустого ведра. Когда дойка подходила к концу и звук струек, по мере наполнения ведра, становился всё глуше и глуше, она начинала нетерпеливо перебирать передними лапами, зная, что, закончив дойку, Валентина Степановна нальёт ей в миску парного молока. И дело было не в том, что Джесси поленилась. Лишь только рано утром в доме послышались шаги и позвякивание пустого ведра, она попыталась встать и как всегда встретить хозяйку у двери, но даже небольшое движение причинило ей острую боль. Джесси все же поднялась на дрожавшие от напряжения лапы, но тут же легла. Лапы и все тело были словно налиты свинцовой болезненной тяжестью; жаром пылали подушечки лап. Подоив корову, Валентина Степановна принесла миску с молоком и поставила рядом. Джесси лишь потянула носом, но к молоку не притронулась. Чуть позже подошел Петр Иванович и потрогал ей нос – он был сухой и горячий.

– Э-э, милая, да ты, никак, после вчерашней-то пробежки слегла, – то ли спросил, то ли сделал он свое заключение. – Ну, да ничего, – продолжил он успокаивающе, – это с непривычки, скоро пройдет.

Он погладил её и ушел. Но вскоре вернулся с баночкой гусиного жира, и натер им подушечки ноющих лап. Джесси тут же облизала их. Жир был вкусный. Так и пролежала она весь день, лишь провожая взглядом проходящих мимо. Да иногда с трудом привставала на дрожащие ноги, чтобы полакать воды из миски, которую Гена заботливо поставил рядом с половичком. Он и Аня подолгу сидели возле неё на корточках, гладили по голове и что-то говорили. Джесси знала, когда её ругают, когда хвалят, а когда просто разговаривают. Сейчас она понимала, что её жалеют, и собачье сердце переполняло счастье. Она тихонько поскуливала и пыталась лизнуть гладящие её руки. Ночью Джесси, повизгивая от боли, перебралась в пустующую конуру Шарика. Ведь давно известно, что больная собака интуитивно ищет укромное место. Два дня она не прикасалась к еде, лишь, с трудом покидая конуру, лакала воду из миски. На третий – чуть отведала молока, а уже на следующее утро сидела у крыльца, дожидаясь Валентину Степановну. Так постепенно она стала той же Джесси – озорной и игривой, и по-прежнему продолжала охотиться на кузнечиков. Но всё же, в её поведении что-то изменилось. Иногда она вдруг замирала и, насторожив уши, тревожно прислушивалась. Но, не услышав звука работающего двигателя, принималась забавляться дальше.

Вскоре отпуск у Гены закончился. Распрощавшись с родителями, они выехали после обеда и к вечеру были уже дома. Лишь только хозяин припарковал автомобиль и открыл дверцу, как Джесси тут же выскочила из машины и побежала обнюхивать места, где обычно собаки оставляют свои метки, а заодно обновить и свои. Ведь это её двор, и пусть все собаки в округе знают, что она вернулась. Ночью Джесси спала на своем коврике, вытянувшись во всю длину, и что-то видела во сне. Она вздрагивала, поскуливала и иногда начинала перебирать лапами. Что ей снилось? Возможно, дом в деревне, где она прожила почти месяц, или как охотилась на кузнечиков, или что гоняется за маленькими пушистыми зверьками, проворно взбирающихся на высокие деревья. А возможно, что мчится за автомобилем по пыльной полевой дороге или – что кружится по воде на том самом месте, где только что был хозяин…

Трудно оторваться от родных корней, от всего, что так дорого твоему сердцу и начинать жить в другом, незнакомом месте, где ко всему нужно привыкать заново. Особенно это трудно, когда тебе всего десять лет. Гена скучал по дому. По ночам часто снились родители, бабушка. Снились закадычные друзья Колян и Санька, с которыми он летом целыми днями пропадал на речке. Михаил Иванович и его жена Людмила Александровна понимали, что ему трудно и, как могли, помогали, дабы он скорее почувствовал себя полноценным членом их семьи. А как это сделать? Человек ощущает себя уверенней, когда он нужен, а для этого нужно вносить какой-то вклад. Поэтому на Гену была возложена почетная обязанность ходить за покупками в булочную и молочный магазин. Да разве для него это была работа? Ведь он уже с семи лет вовсю помогал отцу в колхозе! Особенно Гена любил, когда отец брал его в поле во время весенней или осенней пахоты. Ему нравилось смотреть в заднее окошко новенького желтого трактора, за рычагами которого сидел отец, на то, как лемеха плуга, подрезая, мощно переворачивают пласты густо покрытого стернёй иссиня-черного чернозема. А в пору уборки хлебов он с гордостью восседал рядом с отцом на высоченном комбайне и представлял, что они на корабле, капитаном которого – отец, а он – впередсмотрящий матрос. И они плывут по волнующемуся желтому морю спелой пшеницы, где зелеными рифами разбросаны небольшие березовые островки… Мать, провожая их по утрам, заботливо укладывала в сумку еду в белом холщовом мешке, туда же клала термос с чаем и, всегда обняв его на прощание, говорила отцу:

– Смотри, Петя, помощник-то какой у нас подрастает!

Отец улыбался и теребил твердой мозолистой рукой сынишкины вихры.

– Я смотрю, ты опять со своим помощником? – спрашивал обычно Петра Ивановича бригадир, завидев их вдвоём. На что отец, подыгрывая ему, отвечал:

– Ну, а как же, Яков Лукич, без помощника-то? Без помощника никак.

Гена прекрасно понимал, что взрослые шутят, но не обижался: для него то, что он делал, это была и впрямь настоящая, серьёзная, мужская работа.

День этот начался вполне заурядно и не сулил ничего нового. Так себе, день как день. Гена как обычно, с авоськой в руках, вышел из булочной и направился в сторону молочного магазина, но только поравнялся со сквериком, что был по пути, как дорогу ему преградили трое подростков. Двое были примерно такого же возраста, что и он. А третий, – долговязый, в фуражке, повернутой козырьком назад, – явно старше и на полголовы выше своих приятелей. И, судя по всему, в этой компании юных гопников он был заводилой.

– Э-э, паца-а-н, куда канаешь? – с блатной протяжкой в голосе спросил он.

– В магазин, – как можно спокойнее ответил Гена, но сердце у него неприятно ёкнуло. Он уже понял, что просто вопросом и ответом эта встреча не закончится.

– Я чё-то тебя здесь раньше не видел… Ты чё, приезжий, что ли? – продолжал допрос долговязый.

– Да.

– Чё «да»?! Откуда приехал?

– Из деревни.

– Ха-а, Клин, приколись, к нам тут колхозан нарисовался! – стал изгаляться долговязый, обращаясь к одному из подростков, стоящих рядом с ним. И, придвинувшись вплотную к Гене, угрожающе произнес: – А ну, гони деньги, крест!

– У меня нет, – прерывающимся голосом произнес Гена.

– А ну, попрыгай, – приказал долговязый.

И Гена, сам не зная почему, хотя внутри всё этому противилось, несколько раз подпрыгнул. В кармане предательски звякнула мелочь.

– А говоришь: нету… – ухмыльнулся долговязый и крепко ухватил его за грудки.

Делать было нечего, помощи ждать тоже неоткуда, и Гена полез в карман за деньгами. Он уже вытащил руку, в которой были зажаты мятая трешка и несколько монет, как к ним подошел смугловатый, крепко сбитый паренек и, оттолкнув долговязого, сказал тихо, но внятно:

– Слышь, Крендель, отвали и больше не трогай его! Понял!? Это – мой друг.

– Ха, Вока! Да давно ли этот колхозан твоим друганом заделался?

– Не твое дело. Отвали и всё, – обрубил разговор паренек.

– Ладно, Вока, еще посчитаемся! – По-блатному прищурился долговязый, цыкнул сквозь зубы в сторону и, глубоко засунув руки в карманы, вразвалку отправился восвояси. За ним потянулись и его приятели.

Гена стоял в недоумении, взирая на паренька, который так неожиданно появился в самый драматический момент и заступился за него, да еще и сказал, что он, Гена, его друг.

– Ну, что смотришь как на чудо-юдо? – улыбнулся паренёк.

– Да так, неожиданно как-то всё это… Я уже, было, с деньгами попрощался.

– Ты что, правда – из деревни?

– Ага, учиться приехал. У нас там только начальная школа.

– А где живешь?

– Да тут, неподалеку. – Кивнул Гена в сторону своего дома.

– Теперь понятно, почему они тебя зацепили, – сказал паренек. – Из наших-то их тут никто не боится. А вот незнакомых они прижимают. Считают, что это их территория. Ну да ладно, пусть считают. – И он по-взрослому протянул Гене руку. – Вова. А лучше Вока, мне так привычней.

– Гена. – Пожал протянутую руку Гена.

– Ты, Ген, не бойся этих… – и Вока кивнул в сторону газетного киоска, возле которого что-то оживленно обсуждала незадачливая троица. – Больше они тебя не тронут. А если что – скажи мне. Я во-он в том подъезде живу, в тридцать седьмой квартире. – И он указал рукой на крайний подъезд длинного пятиэтажного дома. – И в городе посмелее будь. Когда ходишь, по сторонам да витринам не озирайся – первый признак, что из деревни, – поучал Вока. – А не то будешь на каждом углу карманы выворачивать. – и чуть помолчав, спросил: – А ты в какой школе учиться-то будешь?

Гена назвал номер школы, куда его уже определили.

– Я тоже в этой школе учусь! – сказал Вока. – А в каком классе?