Шоу бизнес. Книга вторая

Подпольный цех

Ростов-на-Дону, март 1988 года. Три часа ночи.

Подвал бывшего овощехранилища на окраине города дышал сыростью и гнилью, словно живое существо, доживающее последние дни. Или рождающееся заново – трудно сказать, где кончается агония старого и начинается муки родов нового. Низкие своды, покрытые известковой побелкой времён Хрущёва, местами осыпались, обнажая красную кирпичную плоть стен – кирпичи ещё царские, клеймо «Асмоловъ и Ко, 1913». Империя рухнула, СССР загибался, а кирпичи стояли. Вечные, как сама Россия.

В углах собиралась паутина времени – толстая, пыльная, похожая на серую вату, которой затыкали щели в окнах коммуналок. Пауков давно не было – сдохли от химии, которой травили крыс. Крысы тоже сдохли, но запах остался – сладковатый, тошнотворный, въедливый. Здесь, в этом подземном царстве, где когда-то хранили картошку и морковь для всего Пролетарского района, теперь рождалась новая эпоха – эпоха пиратского звука, подпольного капитализма, музыкальной революции.

Воздух был густой, почти осязаемый – можно было зачерпнуть ладонью, как кисель на поминках. Пахло адской смесью: горелая пластмасса китайских кассет, канифоль от паяльника, машинное масло от дек, дешёвые сигареты «Прима», портвейн «777», мужской пот страха и азарта. Этот запах въедался в одежду, в волосы, в кожу, проникал в лёгкие, в кровь, в душу. Домой приходили, пропахшие подпольем насквозь – жёны морщились, дети пугались, соседи догадывались, но молчали. В Ростове все что-то мутили – кто цветмет сдавал, кто джинсы перешивал, кто валюту менял. Подпольный цех был почти респектабельным бизнесом на этом фоне.

Вдоль стен выстроились в ряд кассетные деки – целая армия музыкальных рабов. Китайские – дешёвые, ненадёжные, как обещания Горбачёва. Корейские – чуть получше, но тоже барахло. И несколько японских – трофеи с таможни, доставшиеся через третьи руки за безумные деньги. «Sony», «Panasonic», «Sharp» – имена, звучавшие как заклинания, как названия далёких планет, где люди живут в будущем.

Сотни магнитофонов мигали красными и зелёными огоньками – новогодняя гирлянда в аду. Каждый работал на своей скорости, каждый со своим ритмом. Вместе они создавали гипнотическую симфонию механического труда. Щелк-щелк-щелк – кассеты переворачивались автоматически, как покойники в гробах, когда им снятся кошмары. Жжж-жжж-жжж – моторчики наматывали плёнку, километры магнитной ленты, на которой записана новая история страны. Время от времени что-то щёлкало не так, скрипело жалобно, застревало с хрустом – и тогда Витек бросался к проблемному аппарату как фронтовой хирург к раненому.

Витек – Виктор Семёнович Прохоров, если официально, но здесь все были на «ты» и по кличкам. Двадцать восемь лет от роду, но выглядел на все сорок, а чувствовал себя на шестьдесят. Жизнь в подполье старит быстрее зоны. Худой как узник Освенцима – рёбра можно было пересчитать через футболку. Руки тряслись от постоянной работы с мелкими деталями и передозировки кофеина – третьи сутки без сна, кофе уже не помогал, приходилось жевать растворимый «Нескафе» прямо из банки, запивая тёплым портвейном «Агдам», который почему-то называли «жидкостью для снятия лака».

Он склонился над паяльником, пытаясь припаять отвалившийся контакт на плате. Японская плата из магнитофона «Technics» – произведение искусства, которое пытались скопировать китайцы и получили уродца. Капля олова дрожала на жале паяльника, грозя упасть мимо и закоротить соседние дорожки.

– Стой, проклятая, стой… – бормотал Витек, придерживая плату пинцетом, купленным в ветеринарной аптеке. – Ну давай же, родная, не подведи. Ты же японка, а не китайская подделка. У тебя должна быть честь…

В прошлой жизни – до подполья, до перестройки, до всего этого безумия – Витек был инженером на заводе «Россельмаш». Делал комбайны для уборки того, чего в стране становилось всё меньше – хлеба. Зарплата сто восемьдесят рублей, премия раз в квартал, путёвка в Сочи раз в пять лет. Стабильность. Предсказуемость. Медленное умирание.

А потом началась перестройка. Завод встал – заказов нет, денег нет, смысла нет. И Витек ушёл в подполье. Стал доктором для больных магнитофонов, хирургом электроники, некромантом, воскрешающим мёртвую технику.

Рядом с ним, за соседним столом, заваленным кассетами, сидел Павел – Пашка-Меломан, как его звали в подполье. Двадцать лет, студент политеха, официально – будущий инженер-строитель, неофициально – фанат русского рока, способный по первым трём аккордам узнать любую песню «Кино», «Наутилуса» или «Аквариума».

На голове у него были наушники размером с консервные банки – «Электроника ТДС-7», гордость советской промышленности, если не знать, что внутри стояли динамики от списанных вертолётных шлемов. Павел раскачивался в такт музыке, которая гремела в его ушах. Голова моталась как у припадочного на дискотеке, нога отбивала ритм о бетонный пол, пальцы барабанили по столу, усыпанному кассетами.

В наушниках играл Цой. «Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве, пожелай мне удачи в бою, пожелай мне…» Павел не просто слушал – он проживал каждую песню, каждое слово. Для него это был не просто звук, отпечатанный на магнитной ленте. Это был голос поколения, которому не дали слова. Манифест тех, кто родился слишком поздно для войны и слишком рано для свободы.

Вокруг него высились горы неупакованных кассет – минимум три часа работы. Каждую надо было вложить в пластиковый корпус, обернуть в целлофан, заклеить скотчем, наклеить этикетку. Конвейер подпольного производства, где каждая операция должна быть выполнена точно и быстро. Потому что утром машина уедет в Омск, а омские братья шуток не понимают. Опоздание равно неприятностям. Большим неприятностям.

Сергей материализовался за спиной Павла бесшумно, как тень отца Гамлета. В его движениях была кошачья грация хищника и опасная сосредоточенность человека, балансирующего между законом и беззаконием. Тридцать два года, но в глазах – мудрость старика и азарт мальчишки одновременно. Кожаная куртка с базара, которая должна была изображать итальянскую. Джинсы «Montana» с заклёпками, которые цеплялись за всё подряд. Золотая цепь на шее – не понты, а неприкосновенный запас. В случае чего можно быстро продать и свалить из города.

Он постоял несколько секунд, наблюдая, как Павел, забыв обо всём на свете, качается в своём музыкальном трансе. На лице Сергея играла усмешка – не злая, скорее философская. Он понимал парня. Сам когда-то так же растворялся в музыке. Когда впервые услышал Deep Purple на пластинке. Когда мир раскололся на «до» и «после».

– Паш! – позвал Сергей негромко.

Тишина. Павел продолжал жить в своём мире, где существовали только он, голос Цоя и ритм ударных.

– ПАВЕЛ! – Сергей повысил голос.

Ноль реакции. Парень был в астрале, в нирване, в космосе – где угодно, только не в подвале.

Сергей проследил взглядом провод от наушников до магнитофона «Весна-212» – потрёпанного ветерана с отколотым углом, заклеенным синей изолентой. Одним точным движением, как дёргают чеку из гранаты, выдернул штекер.

Музыка оборвалась, как жизнь под колесами КамАЗа. Внезапная тишина ударила по ушам сильнее грома.

– Черт! Черт! Черт! – Павел подпрыгнул, схватился за сердце, наушники слетели с головы и грохнулись об пол. – Сергей Михалыч! Я думал, инфаркт словлю! Сердце сейчас через горло выскочит! Вы что, с ума сошли?!

– Сердце? – Сергей усмехнулся, подняв брови как Брежнев, когда ему докладывали об очередном перевыполнении плана. – У тебя там вместо сердца магнитофон «Весна-202». Дешёвый и ненадёжный. Один удар – и хана. Как вся советская промышленность.

Он взял кассету, которую слушал Павел, повертел в руках, разглядывая. На белой этикетке криво написано фломастером: «КИНО – Группа крови». Почерк Павла – размашистый, нервный, с наклоном влево. Почерк бунтаря.

– Что слушаем? А, вижу. «Кино». Новый альбом. – Сергей покачал головой. – Который уже месяц как не новый.

– «Группа крови», Сергей Михалыч! – Павел всё ещё отходил от шока, потирая грудь через мятую футболку с надписью «Ласковый май» (ирония судьбы). – Это же не просто альбом! Это революция! Цой – он как Христос, только круче! Вы послушайте, какие слова! «Я не хочу победы любой ценой, я никому не хочу ставить ногу на грудь»… Это же про нас, про всех нас! Про то, как жить, когда жизнь – говно!

– Христос, говоришь? – Сергей присел на край стола, разглядывая кассету как археолог черепок древней амфоры. – Интересное сравнение. А Христос бы упаковал за ночь триста кассет? Или занимался бы проповедями, пока его апостолы работают?

Павел почесал затылок, соображая. В его голове происходила сложная мыслительная работа – совместить несовместимое, найти выход из логического тупика:

– Ну… Христос бы их размножил. Как хлеба и рыбу. Чудом. Раз – и готово. Пять кассет превратил бы в пять тысяч.

– Остроумно, – Сергей отложил кассету на стол. – Библейская экономика. Только вот омичи не апостолы. Им чудеса до лампочки. Точнее, до пера. Им Юру Лозу подавай. К утру. Триста штук. Понимаешь – триста. Три сотни. Три раза по сто.

Он наклонился ближе, понизив голос до угрожающего шёпота:

– Иначе нам с тобой придётся размножать не кассеты, а синяки и переломы. Братва из Омска шутить не любит. Особенно Косой. Помнишь Косого? Который на прошлой неделе приезжал? Два метра роста, руки как кувалды, мозги как у табуретки, но злопамятный как слон. Усёк?

Павел сглотнул – кадык дёрнулся как поплавок, когда рыба клюёт. Кивнул торопливо. Потянулся за стопкой кассет. Рука дрожала – от усталости, от передозировки кофеином, от страха перед омскими. Стопка качнулась, покосилась – и с грохотом рухнула на бетонный пол. Звук разнёсся по подвалу как выстрел из обреза.

Кассеты разлетелись веером – чёрные прямоугольники на сером бетоне, как домино судьбы.

– Черт… Черт… – Павел бросился на колени, начал собирать. – Простите, Сергей Михалыч! Я сейчас всё соберу! Всё будет в порядке!

Сергей поднял одну кассету. Корпус треснул по диагонали – тонкая чёрная щель, как улыбка покойника.

– Вот тебе и «чёрт», – он покрутил кассету в руках, рассматривая повреждение с видом патологоанатома. – Знаешь, что это?

– Кассета? – неуверенно предположил Павел, всё ещё ползая по полу на четвереньках.

– Это три рубля семьдесят копеек. Чистыми. Были. – Сергей встал, швырнул треснувшую кассету в мусорное ведро – траектория была красивой, параболической. – А теперь – пластиковый мусор. Потому что корпус треснул. И покупатель, увидев такое, пошлёт нас на три весёлых буквы. А потом ещё и стукнет. Из принципа.

– Я заклею скотчем! – Павел вскочил с пола, держа в руках охапку кассет. – Никто не заметит! Если аккуратно, по шву… Прозрачным скотчем…

– Скотчем он заклеит, – Сергей покачал головой. – Ты ещё изолентой обмотай. Синей. И скажи, что это лимитированная серия. Эксклюзив для коллекционеров. «Ограниченный тираж – триста экземпляров. Ручная работа мастеров Ростова».

Он направился к Витьку, который всё это время, не отвлекаясь на шум и скандалы, продолжал паять. Концентрация хирурга во время операции на открытом сердце.

– Давай, Паша, шевели булками, – бросил через плечо Сергей. – Машина в пять утра. Водитель – Лёха. Он ждать не будет – график поджимает. Четыре дня до Омска, там перегруз, потом дальше, в Сибирь. Опоздаем – омские нас в асфальт закатают. Новую трассу как раз строят – нужны жертвы для фундамента. А то дорога просядет.

Павел начал лихорадочно упаковывать кассеты. Целлофан шуршал как осенние листья на кладбище. Скотч рвался, не желая отклеиваться от катушки. Пальцы не слушались – то ли от усталости, то ли от страха.

Сергей подошёл к Витьку. Тот как раз закончил пайку, откинулся на спинку стула, потирая покрасневшие глаза. Веки были как наждачная бумага.

– Как пациент, доктор Франкенштейн? – спросил Сергей, кивнув на разобранный магнитофон. Внутренности аппарата были выставлены напоказ – платы, провода, механизм. Вскрытие показало, что пациент жил неправильно.

– Пациент при смерти, но в сознании, – Витек отложил паяльник, размял затёкшие пальцы. Суставы хрустнули как сухие ветки. – Китайское барахло, а не магнитофон. Конденсаторы текут как сопливый нос. Резисторы горят при первом же скачке напряжения. Головки размагничиваются каждые три дня. Это не техника, это издевательство над здравым смыслом.

– Но реанимируешь?

– А куда я денусь? – Витек достал из кармана мятую пачку «Беломора», закурил. Папироса – признак старой школы. Сигареты для слабаков, папиросы для мужиков. – Но я ему кое-что пересажу. Трансплантация, так сказать. Японскую головку от «Панасоника». Из того барахла, что вчера притащили с таможни. Будет как новенький. Ну, почти. Если не считать, что всё остальное – китайское дерьмо.

– Трансплантолог, значит. Пересадка органов.

– Ага. Только без лицензии, без нормальных инструментов и в антисанитарных условиях. – Витек затянулся, выпустил дым. Дым поднялся к потолку, где уже висело плотное облако. – Как полевая хирургия в Афгане. Только там хоть за Родину было. А здесь – за бабки.

– Философствуешь? – Сергей прищурился. – Портвейн ударил в голову?

Витек помолчал, глядя на дымящийся паяльник. Жало было покрыто нагаром – чёрным, как совесть.

– Серег, а тебе не кажется, что мы говно делаем?

– В смысле? – Сергей нахмурился. Не любил он таких разговоров. Рефлексия – удел интеллигенции. А они – бизнесмены. Новые люди новой эпохи.

– Ну смотри. Цой там душу рвёт, кровью песни пишет. БГ мир через музыку меняет. Каждое слово – как исповедь. Как откровение. Как молитва. А мы что? Пиратим. Штампуем как сосиски на мясокомбинате. Продаём то, что не имеем права продавать. Это как… как у Христа нимб спереть и на барахолке толкнуть. Кощунство.

– Витек, ты часом не перекурил? – Сергей прищурился. – Или портвейн был паленый? Какой Христос? Какое кощунство? Мы людям музыку несём! Свет в темное царство! Без нас они бы только Кобзона слушали! И Пугачёву! И Зыкину с хором! До самой смерти! До гробовой доски!

– Несём, да. Как Прометей огонь. Только Прометею за это печень орёл клевал каждый день. Вечно. – Витек стряхнул пепел на пол. – А нам менты яйца в тиски зажмут, если накроют. И никакой орёл не понадобится. Сами всё отгрызём. От страха.

Из угла подал голос парень, клеящий этикетки – Коля, восемнадцать лет, прыщавый подросток в засаленной телогрейке. Только что школу закончил, в армию идти боится, в институт не поступил. Подполье – его университет:

– Витек прав! Мы тут как рабы на галерах! Горбатимся за копейки! А Серега на новых «Жигулях» катается! «Шестёрка», вишнёвая! Я видел! С магнитолой «Урал»!

– Рабы на галерах? – Сергей повернулся к нему, скрестив руки на груди. Поза Наполеона перед битвой при Ватерлоо. – Коля, ты видел хоть одного раба в Ростове? Живого? Не считая алкашей у винного.

– Ну… в кино видел. В «Спартаке». Там Кирк Дуглас… Он как восстал, всех римлян…

– Вот и иди в кино работать. Билеты рвать будешь. Зарплата стабильная, соцпакет. – Сергей обвёл рукой подвал. – А здесь – производство. Бизнес. Капитализм в отдельно взятом подвале. Империя строится. «Серебряный диск» – запомните это название. Через пару лет оно будет греметь от Калининграда до Владивостока. И вы скажете внукам – я был у истоков!

– Если доживём до внуков, – мрачно добавил Витек, докуривая. – И если будут внуки. С такой экологией скоро все импотентами станем. Чернобыль, химия, выбросы…

– У меня всё схвачено, – Сергей подмигнул. – Участковому – конверт каждый месяц. Триста рублей. Начальнику районного отдела – конверт потолще. Пятьсот. Начальнику горотдела – тысяча. Это бизнес, господа подпольщики. Как говорил товарищ Берия – «Нет человека – нет проблемы». А я скажу иначе: «Есть человек – есть решение. Вопрос только в цене решения».

– Берию расстреляли, – напомнил Витек, загасив окурок о подошву стоптанного ботинка. – В пятьдесят третьем. За превышение полномочий и прочие художества.

– Потому что империю не построил. Только разрушал. Чужие судьбы, чужие жизни, чужие семьи. – Сергей выпрямился, глаза заблестели фанатичным огнём. – А мы построим. Музыкальную империю. И она будет вечная. Потому что музыка вечна. Государства рушатся, вожди умирают, идеологии сгнивают. А музыка остаётся. Баха слушают триста лет. Beatles – уже двадцать. Цоя будут слушать наши правнуки. Когда от СССР останется только анекдоты.

– Громкие слова, – буркнул Витек. – Империя… Мы в подвале, как крысы. Воняет плесенью и дерьмом. Это империя?

– Все империи начинались в подвалах, – Сергей улыбнулся. – Христианство – в катакомбах. Революция – в подполье. Рок-н-ролл – в гаражах. Мы делаем историю, Витек. Прямо здесь, прямо сейчас. Этими самыми руками.

В подвале снова воцарилась тишина, нарушаемая только жужжанием кассетных дек и шуршанием целлофана. Щелк-щелк-щелк – кассеты переворачивались, как страницы истории. Жжж-жжж-жжж – моторчики наматывали время на катушки. Империя «Серебряного диска» строилась в подвале, на крови и поте таких вот Витьков и Павлов. На сломанных судьбах инженеров, ставших пиратами. На мечтах студентов, променявших диплом на быстрые деньги.

Сергей смотрел на своих работников – усталых, грязных, пропахших подпольем насквозь. В глазах Павла ещё теплилась романтика – он верил, что несёт людям свет. В глазах Витька – только усталость и цинизм. Коля вообще ни о чём не думал – клеил этикетки механически, как робот.

Но в глазах Сергея они были солдатами великой армии. Армии, которая несёт музыку в массы. Новую музыку для новой страны. Страны, которая ещё не родилась, но уже шевелится в утробе истории.

Он видел дальше, чем этот подвал. Дальше, чем Ростов. Дальше, чем завтрашний день. Он видел будущее, где музыка станет товаром, валютой, религией. Где вместо подвалов будут студии. Вместо пиратских кассет – лицензионные диски. Вместо страха – уважение. А он – король этой империи. Или хотя бы герцог. Барон уж точно.

Часы на стене – старые, вокзальные, с римскими цифрами – показывали четыре утра. До приезда машины – час. Павел упаковывал кассеты с остервенением камикадзе перед последним вылетом. Руки двигались автоматически – взять, обернуть, заклеить, отложить. Взять, обернуть, заклеить, отложить. Конвейер. Чаплин в «Новых временах». Только без смешного.

Витек вернулся к своим магнитофонам – воскрешать мёртвых, чинить сломанное, из дерьма делать конфетку. Сизифов труд. Но хотя бы оплачиваемый.

Коля клеил этикетки, бормоча что-то про рабство, несправедливость и классовую борьбу. Начитался Маркса в школе. Или просто устал. В восемнадцать лет хочется менять мир. В двадцать восемь – просто выжить. В тридцать два – построить империю.

А Сергей стоял посреди своего подземного царства и улыбался. Потому что знал – это только начало. Свердловск ждёт. Там, на киностудии, можно будет развернуться. Настоящее оборудование, настоящий звук, настоящие деньги. Москва пока далеко, но и она падёт. Рано или поздно. «Русская музыка» думает, что контролирует рынок? Наивные. Рынок нельзя контролировать. Его можно только оседлать. Как дикого мустанга. И нестись, куда он понесёт.

А Сергей умел ездить верхом. Метафорически говоря.

В пять утра машина – старая «Волга», переделанная под груз – увезёт триста кассет в Омск. Водитель Лёха будет гнать как угорелый, чтобы успеть. В Омске товар заберёт Косой со своими парнями. Расплатится – половину налом, половину водкой. Водку потом можно толкнуть за двойную цену – дефицит же.

А через неделю эти кассеты разойдутся по всей Сибири. Как вирус. Как эпидемия. Как благая весть.

И где-то в Новосибирске или Красноярске какой-нибудь парень – студент, рабочий, инженер – впервые услышит Цоя. Вставит кассету в магнитофон, нажмёт play – и его жизнь изменится навсегда. Он поймёт, что не один. Что есть другие – такие же потерянные, такие же ищущие, такие же живые. И он будет благодарен. Не Сергею лично – о нём он никогда не узнает. А музыке. Силе, которая сильнее всех империй.

Ради этого стоило не спать третьи сутки. Ради этого стоило дышать ядовитыми парами канифоли и горелой пластмассы. Ради этого стоило рисковать тюрьмой – пять лет за экономические преступления, если повезёт. Десять – если нет.

Империя требовала жертв. Но Сергей был готов их приносить. Все они были готовы – даже брюзжащий Витек, даже ноющий Коля. Потому что в глубине души верили – они делают историю. Пишут её не в учебниках, а на магнитной ленте дешёвых китайских кассет.

История новой России. Которая рождалась не в Кремле, а в подвалах. Не в кабинетах министров, а в подпольных цехах. Под мигание красных и зелёных огоньков кассетных дек. Под жужжание моторчиков, наматывающих километры судьбы. Под запах горелой пластмассы и несбыточных надежд.

Сергей посмотрел на часы. Половина пятого. Время поджимало, как петля на шее.

– Эй, герои подполья! – крикнул он. – Ускоряемся! Машина через полчаса! Кто не успеет – останется объяснять Косому, почему товара не хватает. А у Косого, как вы знаете, своеобразное чувство юмора и тяжёлая рука!

Темп работы ускорился. Даже Витек отложил паяльник и начал помогать упаковывать. Коля клеил этикетки с удвоенной скоростью. Павел превратился в машину – руки двигались так быстро, что сливались в одно пятно.

Империя строилась. Кассета за кассетой. Песня за песней. Душа за душой.

И где-то там, наверху, над подвалом, над Ростовом, над всей страной, начинало светлеть небо. Новый день. Новая эпоха. Новая музыка.

Империя «Серебряного диска» встречала рассвет.

Два взгляда

Телефонный разговор, Москва, апрель 1988 года. Полночь.

Квартира Валерия Положенцева располагалась в сталинской высотке на Котельнической набережной – одном из тех зданий-монстров, что вознеслись над Москвой как памятники имперской гордыни. Семь сестёр-небоскрёбов, рождённых параноидальной мечтой вождя о величии. Четыре комнаты, потолки четыре метра, лепнина работы пленных немцев – квартира, о которой мечтало девяносто девять процентов советских граждан. Один процент уже жил в таких.

Валерий обставил её не по-советски. Никаких ковров на стенах – атавизм кочевого прошлого, когда юрту можно было свернуть и унести. Никаких хрустальных сервизов в серванте – мещанская гордость за обладание хрупким барахлом. Финская стенка, которую привезли через знакомых дипломатов – три тысячи марок, полторы годовых зарплаты инженера. Японская техника – проигрыватель «Technics» за астрономические деньги, магнитофон «Sony» с дистанционным управлением (о таком в СССР только шептались, как о чуде техники). Усилитель «Yamaha» – его вообще никто не видел, кроме звукорежиссёров на «Мелодии». На стенах – не ковры, а репродукции импрессионистов в багетных рамах. Моне, Ренуар, Дега – буржуазное искусство, которое в СССР печатали мизерными тиражами для избранных. На столе красного дерева – шахматы из слоновой кости, подарок от одного замминистра за удачно организованный концерт Демиса Руссоса. Тот приезд грека обошёлся государству в сто тысяч долларов, но публика была счастлива – иностранная звезда, настоящая, не по телевизору.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.