Выдумщик

Фаина Васильевна указывает на отдельно висящий портрет.

– Это Николаев, убийца Кирова.

И наших вдруг охватывает дикая радость!

– Теперь понятно, почему Николаева не приняли! Вот гад!

Общий хохот.

– Наш-то Николаев при чем?! – говорю я.

И все переключаются на меня.

– Понятно, почему они на одной парте сидят!

– Ти-ха! – оказывается, и она может рявкнуть.

Все умолкают.

– Экскурсия закончена.

Честно говоря, я расстроился. Ну почему так? Вдобавок ко всему, в рукаве пальто нет моей шапки. Выпала? Но где же она? Все радостно удалились, а я стою. Переживаю все сразу. И вдруг появляется Фаина Васильевна.

– Что-то потерял?

– …Не могу шапку найти, – признаюсь я.

– Это не она? – показывает на торчащую из-за батареи лямку.

– О! Она, – вытаскиваю шапку. Вся в мелу. Специально засунули. Торопливо пытаюсь оттереть мел.

– …Не хочешь чаю со мной попить?

– Давайте!

– Ты, я вижу, парень с душой. Переживаешь! Таким нелегко.

– Почему? Мне легко!

Теперь-то, конечно, да. В комнатке Фаины Васильевны тепло, не то что в залах! Горячий чай! У нас дома почему-то чай всегда чуть теплый, за столом все как-то торопятся. А тут хорошо. Кругом папки, на полках и столах, и от этого почему-то уютно.

– Вот – обрабатываем материалы, воспоминания современников Кирова. Готовим для выдачи. Люди пишут диссертации. Даже книги. Но приходится немножко… исправлять.

– Ошибки?

– Да… И не только грамматические. Люди самое лучшее должны знать! – она улыбается. – Хочешь к нам ходить?

– Да!

– У нас есть «Клуб юных историков». Правда – не таких юных, как ты. Но изучение истории, – она кивает на папки, – развивает не только ум, но и душу. Юность Кирова мы уже обработали! – показывает гору папок. – Но – читать можно только здесь.

– Да это… самое лучшее место! – говорю я.

Здесь действительно уютно. «Хозяин» этого дома, Киров, нравится мне – бодростью, уверенностью, успешностью. Я бы так тоже хотел… В «Клубе юных историков» я поначалу сидел в углу и слушал, но потом мне уже хотелось говорить, эмоции бушевали!

И первый мой «доклад», который я представил «на суд», назывался: «Революционер от нежного сердца».

Про таких детей, как Сережа Костриков, будущий Киров, говорят – «боженька поцеловал». Умный, веселый, добрый, старательный. Такие рождаются на радость всем. Семья Костриковых была бедной. Отец Сергея, Мирон, в жизни нисколько не преуспел. Жена – скромная, работящая, добрая. Приходя пьяный, он привязывал ее за косу к скамейке и бил. Девочек выгонял и в дождь, и в мороз. Но Сергея почему-то любил, лез целоваться, обнимал и даже плакал. Сергей в ужасе прятался от его «ласк». Почему у такого замечательного сына – такой отец? Сергей, запомнив «уроки отца», никогда в жизни не прикасался к вину.

1891 год оказался неурожайным, голодным. Многие уходили на заработки, на Урал и в Сибирь, в основном плотниками, бросая свое хозяйство. Мирон, тоже «уплывший» на этой волне, надолго исчез. Жена его, Екатерина Кузьминична, мать троих детей, осталась без каких-либо средств к существованию. Она шила, обстирывала сразу несколько семей, полоскала чье-то белье в проруби, простудилась и умерла.

В городе существовал на деньги благотворителей-купцов детский приют. Но попасть туда значило перейти в «низшую касту». Приютских, наголо стриженых, и одетых в одинаковую серую форму, городские пацаны презирали и кидали в них камни.

И Сережу приняли в приют. Но Сережа не хотел туда и плакал всю ночь. Сестры успокаивали его, а он умолял их, чтобы утром они уговорили суровую бабушку Меланью Авдеевну не отдавать его в приют: он лучше будет работать и приносить деньги, а жить будет дома! Но бабушка не разрешила – и Сережа заплакал еще отчаяннее: почему именно он оказался в доме лишним? Ведь он так старался. Все делал, что мог! Тогда, видимо, и поселилась в его душе обида на жизнь: почему кому-то хуже, чем всем? В приют его повели на следующий день. Он теперь не плакал, молчал. Наверно, в нем жил уже «маленький революционер», жаждущий справедливости.

Что-то уже предвещало в нем необыкновенную судьбу. Однажды, когда он работал в приютской мастерской на втором этаже, он вдруг закричал:

– Что же они делают? Он же упал, расшибся, и его же бьют!

Окна второго этажа были выше забора, и был виден воинский плац, и Сережа увидел, как молодого солдатика, сорвавшегося с гимнастического турника, ударил фельдфебель, – и Сережа закричал. Чудесный был мальчик!

Блестяще закончив городское училище, Сергей, с подачи учителя математики Морозова, высоко оценившего его способности, был направлен при поддержке попечителей в Казанское низшее техническое училище (полное название – Низшее механико-техническое промышленное училище). При этом председатель попечительского совета Польнер письменно обещал купцам, платившим за обучение в Казани, обеспечить проживание Сергея в пристойных условиях – у сестры Польнера, госпожи Сундстрем. И все это делалось ради какого-то мальчика, который не был Польнеру даже дальним родственником! Так что назвать жизнь в России жестокой и безнадежной нельзя. Почему же он стал революционером? Чтобы не было обиженных, чтобы заступаться за них! И когда пришло извещение, что документы его об окончании городского училища приняты в Казанское низшее техническое училище и он поедет в огромный город Казань, он был счастлив! Все лето он занимался, готовился к экзаменам – и вот момент настал. Воспитательница приюта Юлия Константиновна, при зарплате в десять рублей, купила материи и сшила ему брюки, пиджак на вате и тужурку. С котомочкой за плечами и восемью рублями в кармане он сел на пароход и поплыл в Казань. Революционер с нежным сердцем!

– И ты, видно, такой же! – сказала Фаина Васильевна в конце моего доклада. – Ну-ну.

Сережа вел дневник, выписывал интересные мысли. Там была и такая: «Кто не был в юности революционером – у того нет души». Когда я сказал это отцу, он вдруг захохотал, хлопнул меня по плечу: «А есть еще продолжение этой цитаты: „Но кто не стал к старости сенатором – у того нет ума!“»

Но ум у меня, кажется, был. Бабушка, смеясь, рассказывала, как с самого раннего детства я уже «соображал», как надо выйти во двор. У меня, как только я научился ходить, были алые шаровары, и я требовал для «выхода» именно их. Они были сшиты из скатерти, как сказала бабушка. Из какой, не говорила. «Не иначе как со стола какого-нибудь президиума!» – понял позже. Тщеславные были штаны! Надев их, я не спеша проходил через двор, волоча за собой маленький стульчик, и усаживался на краю оврага, закинув ногу на ногу, и, попивая сладкую воду из бутылочки с соской, благожелательно озирал окрестности, овраги и плоскогорья. И алый их цвет, я чувствую, еще горит на моих щеках. Вот так, петелька за петелькой, и вяжется жизнь.

Как можно вообще чем-то пренебрегать? Например, цветом? Это один из самых важных сигналов! Уже в Ленинграде, в соседнем доме № 5, оказался загадочный маленький заводик, страшно возбуждающий не только меня, но и всех нас. Мы узнали о нем по цветному дыму, выходящему из тонкой высокой трубы. Такой букет в нашей суровой реальности. Соседняя арка! Пользуясь отсутствием одной загогулины в чугунных воротах, мы пролезали внутрь. Теперь нам туда уже не пролезть. Да и много куда уже не попасть. А тогда, почему-то пригнувшись, мы влетали в одноэтажный полутемный флигель, где были свалены обрезки ткани – очень мягкой, чуть мохнатой (технической?), но главное – необычные цвета!

Жадно пихаем лоскуты под рубаху.

– Атас! – у кого-то первого не выдерживают нервы, и мы бежим. И последним в щель почему-то всегда вылезаю я. Пропускаю других? А я как же?.. Горестная зарубка на всю жизнь.

В своем дворе стремительно расходимся, закрываемся дома и только тут с колотящимся сердцем озираем добычу. Это – куски мягкой технической байки, порезанной на полоски, но главное, что пьянит, они – совершенно невероятных, недопустимых в наше время расцветок – и это страшно волнует! Нежно-лимонный (никогда не видел такого), слегка даже постыдный розовый, недопустимого оттенка бледно-зеленый. Не может быть такого в нашей стране! И вот – мы собираемся в таких «шарфиках» выйти! Страх – и неодолимое желание сделать это. Вытаскиваю их с нижней полки шкафа. Чувствую, что это не только против порядка, но и разума: голова идет кругом! Спускаюсь. Молча объединяемся во дворе, но идем по темным улицам как бы каждый сам по себе. «Стяги» наши еще за пазухой, не на шее – на шею рано! По этим улицам так не ходят. Но – Невский! На Невском можно, чего нигде больше нельзя, – и хотя здесь легче всего и получить наказание за свою дерзость, «на миру и смерть красна»! Сколько диких фигур отразилось тогда в тусклых зеркалах на углу Невского и Литейного – фигур страусиной походки и павлиньей окраски. Откуда бралось? Тоже со свалок. А вот и мы! В ближайшей к Невскому подворотне наматываем на шеи свои стяги-кашне, выходим на Невский, идем дерзко, неуверенно, развязной, но робкой стаей. Косимся на встречных… Никто даже не смотрит на нас! Отчаяние!

Помню, как я уже один (видно, азарт оказался сильнее, чем у других) иду через Аничков мост. Ветер вышибает слезы… Но зато – я запомнил этот миг навсегда. Потом, через много лет, я прочел стихотворение Бунина, то же самое состояние, то же место:

И на мосту, с дыбящего коня
И с бронзового юноши нагого,
Повисшего у диких конских ног,
Дымились клочья праха снегового…
Я молод был, безвестен, одинок…[1 - Бунин И. «На Невском». (Здесь и далее примеч. ред.).]

Бунин, будущий нобелевский лауреат, уже видящий и чувствующий все так остро, уже знающий о своей исключительности, никем не оцененной, был вот здесь так безвестен и одинок. Как ты!

В ранних (послевоенных) классах сначала все были одеты кто во что, и вдруг откуда-то пришла первая мода – вельветки. Откуда? Почему? Никаких рулонов вельвета в магазинах не наблюдалось. Но понятие утвердилось. «Бабушка, сшей мне вельветку!» – звучало тогда во многих коммуналках. «А что это?» Ну, как объяснить?!.. Вельвет вовсе не обязателен. Главное – это должна быть куртка на молнии, чтобы можно было, играя, приспускать молнию, потом снова подтягивать – и снова, когда захочется, приспускать… Свобода! И еще пожелание – не тот черный тяжелый материал, из которого тогда шили все… Легкость – вот что манило. Нечто подобное и нашла моя бабушка на рынке. Смотрю фотографию третьего класса – все в курточках на молнии! Мода была всегда!