Александрийский Мусей от Птолемеев до Октавиана Августа

Сказанное относится и к такой, находившейся под покровительством Урании сфере, как механика. Механическое конструирование, на первый взгляд кажущееся чуждым мусической деятельности, так как оно, скорее, должно было бы причисляться греками к сфере ремесла (?????), получает в Мусеях весьма значительное распространение, начинаясь, опять-таки, с пифагорейцев. И главная причина этому не оплачиваемые заказы правителей, а особое видение Космоса как совершенного заведённого механизма, издающего космическую музыку, проникающую в уши посвящённых. И желание смоделировать работу этого механизма.

Мастерская Ктесибия в Александрии выполняла специальные заказы двора по конструированию военных машин и различных строительных и оросительных приспособлений. Но, как дотошно подсчитал историк античной техники Герман Дильс, подавляющая часть александрийских автоматов не имела практического смысла и представляла собой «изящные художественные произведения», рассчитанные на театрально-зрелищный эффект[105 - Дильс Г. Античная техника. – М., 1934. С. 61.]. Между тем танцующие марионетки, размахивающий палицей Геракл, работающие кузнецы, открывающиеся и закрывающиеся силой пара двери и тому подобные диковины, о которых мы знаем по трактатам александрийца Герона, свидетельствуют о массовом производстве такой продукции.

В Таренте, где благодаря пифагорейцам, и возникла механика не только как наука, но и как мусическое искусство, мы впервые наблюдаем подобную двойственность. Между 400 и 350 годами до Р. Х. механик Зопир прославился изготовлением гастрофетов (???????????), стрело- и камнемётных машин, метавших снаряды на расстояние до 200 метров. Здесь, скорее всего, имел место заказ союзника тарентийцев Дионисия Сиракузского, которому боевые машины нужны были для войны с карфагенянами (Diod. Sic, XIV, 41–43; FrGrH III, 556 (Philist.), fr. 34). Но в эти же самые десятилетия Архит Тарентский, который в заказчиках явно не нуждался, конструирует свои, вызвавшие столь большой интерес как у его современников, так и у антиковедов, игрушки.

На основании сообщения о том, что Архит любил играть с детьми своей челяди (Ael. Var. hist., XII, 15), можно предположить, что эти игрушки и были изготовлены для детей, тем более, что Аристотель даже предлагал давать детям игрушку Архита, чтобы те забавлялись и ничего не ломали в доме (Ar. Polit., VIII, 6, 1, 1340b). Здесь речь идёт о первой игрушке – погремушке или трещотке (??????? ???????; о ней также см.: Suid. s. v. ???????)[106 - Возможно, идея игрушки была навеяна мифом о Геракле, который с помощью медной погремушки распугал стимфалийских птиц (Diod. Sic, IV, 13).], которую потом, по мысли Аристотеля, заменит серьёзное обучение детей музыке (Ibid.).

Второе изобретение Архита вызывало у авторов удивление: он сконструировал деревянного голубя, который мог летать. Авл Геллий (Noct. Att., X, 12, 8) пишет о нём через пятьсот лет и, чувствуя, что его слова вызовут недоверие читателя, ссылается на своего друга философа Фаворина, известного при дворе императора Адриана и в Афинах эрудита и «эксперта» в области достижений эллинов (Favorinus philosophus, memoriam veterum exequentissimus). Деревянная модель (simulacrum columbae a ligno) держалась в воздухе по законам механики, благодаря противовесам (libramentis) и находившегося внутри воздуха. Дальше следует цитата из Фаворина, текст которой, к сожалению, испорчен: «[голубь]… приземлившись, уже не взлетал». И далее: «[голубь]… мог летать до тех пор, пока…».

Можно предположить, что эта игрушка совмещала в себе признаки планера и пневматического механизма. Голубь взлетал, когда из него выходил накачанный в его чрево воздух, затем планировал, садился на землю, но, израсходовав воздушный запас, вторично взлететь уже не мог[107 - См.: Huffman С. A. Archytas of Tarentum: Pythagorean, Philosopher and Mathematician King. – Cambridge, N. Y., 2005. P. 82.].

Таким образом, в Таренте мы имеем явный прообраз будущих занятий александрийских механиков, как «для души», так и «на заказ». Добавим к нему приписываемые Архиту систематизаторские труды по математике, механике и оптике (Diog. Laert., VIII, 4, 83). Математика же у пифагорейцев, в силу божественного происхождения чисел, пропорций, фигур, ритмов, интервалов, была основой познания всего бытия, как посредством зрения, воспринимающего «числовые коды» Вселенной сквозь материю, так и посредством слуха, открывающего их при исполнении музыки. Поскольку вклад пифагорейцев в музыку, искусство, наименование которого непосредственно порождено ключевым именем Муза, достаточно глубоко изучен, мы позволим себе ограничиться цитатой из сочинения того же Архита Тарентского в передаче неоплатоника Порфирия Тирского: «Думается мне, что знатоки математических наук пришли к верному познанию и нет ничего странного в том, что они правильно судят о свойствах всех отдельных вещей. Ибо раз они верно познали природу Вселенной, то должны были верно усмотреть и свойства отдельных вещей. И о скорости звёзд, и о восходах и закатах передали они нам точные познания, и о геометрии, и о числах, и в не меньшей мере о музыке. Думается, что науки эти – родные сёстры, ибо они занимаются двумя первоначальными родственными видами сущего» (Porph. Comm. Ptol. 56, 2–12 (I. D?ring) Перевод А. В. Лебедева[108 - Цит. по: Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. – M., 1989. С. 456.]).

Музыка была и главным компонентом пифагорейских ритуалов, и обязательной образовательной составляющей для учеников на обеих ступенях пифагорейского образования (акусматиков и математиков). И хорошимсредством укрепления душевного и физического здоровья (позже музыкальную терапию будут практиковать в Александрии врачи школы Герофила). Не все пифагорейцы были практикующими музыкантами, но в большинстве своём, они, по крайней мере, занимались теорией музыки и наставляли музыкантов[109 - См.: Щетников А. И. Развитие учения о музыкальной гармонии от Пифагора до Архита // Пифагорейская гармония: исследования и тексты. – Новосибирск, 2005. С. 25–65.]. Архит Тарентский оставил сочинения «О музыке» и «Гармоника». Его мысли о консонансах (музыкальных созвучиях) многие столетия спустя будут цитировать Порфирий, Никомах Герасский, Птолемаида Киренская, Клавдий Птолемей, Северин Боэций.

Наконец, следует отметить ту практическую сферу, где музыкальная теория объединяется не только с математикой, но и с механикой: опыты пифагорейцев по конструированию и изготовлению музыкальных инструментов. Самым простым из них можно считать детскую погремушку Архита Тарентского, но он оставил ещё и специальное сочинение «О флейтах» (Athen., IV, 184e). Пифагору и Гиппасу Метапонтскому приписывается открытие музыкальных интервалов, на основании которого мастера, изготовлявшие струнные инструменты, стали определять длину струны. Самыми сложными музыкальными инструментами древности стали гидравлосы (водяные органы), распространившиеся в эллинистическое время. Орган Ктесибия Александрийского появляется около 270 года до Р. Х. Но ему предшествовал инструмент, собранный по заказу Платона для Мусея в афинской Академии. И, может быть, он также имел какой-то прототип, или хотя бы теоретическое обоснование в пифагорейских музыкальных опытах (напомним ещё раз, что Академия создаётся непосредственно после поездки Платона в Италию и его дружеского общения с Архитом Тарентским).

Афиней (IV, 174а-е) сообщает о платоновском инструменте, приводя длинную цитату из сочинения Аристокла «О хорах». Предположительное время жизни этого автора, известного ещё как историка государственного устройства Спарты, – конец II века до Р. X., то есть, период, достаточно близкий к работе мастерской Ктесибия, когда гидравлосы получили массовое распространение. Собственно, цитата и посвящена описанию гидравлоса, но Аристокл подчёркивает, что первый шаг к его изобретению сделал Платон. Он называет платоновское новшество ?????????? ????????? (буквально – ночной будильник), и ещё ?????????? ??????? (водяное приспособление). Подчёркивается, что оно представляло собой большую клепсидру, то есть – водяные часы. Когда воздух, вытесняемый водой, проходил через трубки, раздавался «нежный приятный звук». И это второй, после сравнения часов с музыкальным инструментом – органом, аргумент в пользу того, что клепсидра имела не только утилитарное назначение: подсказывать ночное время, когда простые смертные обычно спят. Тем более что разговор о ней у Афинея собеседники начинают после того, как из соседнего дома раздаётся голос гидравлоса, «сладостный и приятный», «околдовывающий», завораживающий всех присутствующих «дивной гармонией».

Система образования в Академии, как и у пифагорейцев, имела два уровня: низший для всех слушателей и высший – для избранных. Если на первом изучались дисциплины, требовавшие разнообразных учебных пособий и книг, высший предполагал чисто умозрительные лекции, беседы и упражнения в медитации. Они проходили в саду Академии, у святилища Муз, и вполне вероятно, что платоники унаследовали от пифагорейцев и ночные бдения, на которые призывали звуки клепсидры. Звучавшая через определённые промежутки времени музыка должна была казаться платоникам аналогом высшей музыки небесных сфер и настраивала душу на восприятие истинной философии, для чего требовалось приведение души в состояние «мусической одержимости». Философию, напомним вновь, Платон причислял к мусическим искусствам.

За двести лет до Платона его земляк, афинский мудрец и законодатель Солон, в элегии, обращенной к Музам, впервые сказал о предназначении философа, который:

…от Муз, что живут на Олимпе, дарами снабжённый,
С помощью их познаёт сладостной мудрости глубь.

    (Stob., 3, 9, 23, 50–51; M. L. West, Solon, 13, 50–51. Перевод Г. Ф. Церетели[110 - Цит. по: Эллинские поэты. – М., 1999. С. 346–247.]).
В состоянии «мусической одержимости», удовлетворяя чувство удивления, которое «и теперь и прежде побуждает людей философствовать» (Ar. Met., I, 2, 982b), создавались первые философские произведения. Не трактаты, но философские поэмы, написанные, как и героический эпос, возвышенным гексаметром. Поскольку это главный музыкально-поэтический размер находился под попечением Каллиопы, матери Орфея и Лина. Именно она, «превосходящая всех остальных» (Hesiod. Theog., 79), становится Музой философов.

К ней обращается Эмпедокл в поэме «Очищения»:

Ежели ради людей краткодневных, бессмертная Муза,
Было угодно тебе снизойти до моих начинаний, —
Ныне я снова молю, о блаженных богах собираясь,
Слово благое изречь: осени мою мысль, Каллиопа!

    (Empedocl., fr. 131 G. Diels. Перевод Г. И. Якубаниса в переработке М. Г. Гаспарова[111 - Указ. соч. С. 200.]).
Платон называет старшую из Муз Каллиопу и следующую за ней Уранию покровительницами мужей «…посвятивших свою жизнь философии и почитающих то, чем ведают эти Музы. Ведь среди Муз эти две больше всех причастны небу и учениям, божественным и человеческим, поэтому их голос всего прекраснее» (Plat. Phaedr., 259d. Перевод А. Н. Егунова).

Римская мозаика из Баальбека III века от Р. Х. (Бейрут, Национальный музей, вестибюль зала искусства Римско-Византийского периода) изображает Каллиопу в окружении «хора» семи мудрецов (Биант, Килон, Клеобул, Периандр, Питтак, Солон, Фалес), к которым, нарушая каноническое число семь, художник-мозаичист, оставивший нам возле головы Каллиопы своё имя – Амфион, добавил портрет Сократа. Каллиопа выступает как арбитр в состязании (агоне) мудрецов, предлагающих на суд богини свои знаменитые изречения.

Индивидуальное соперничество философов, предлагавших наилучшие, по их мнениям, объяснения первоначал и первопричин, постепенно превратилось в соперничество крупных философских школ, где аргументы искали уже не только в наблюдениях и рассуждениях, но и в ссылках на авторитеты основателей этих школ. По крайней мере в трёх из них возникает и распространяется религиозное почитание личности основателей: Орфея, Пифагора, Платона. Именно эти школы были наиболее тесно связаны с культом Муз, поэтому, естественным образом, Мусеи, в которых приверженцы учений преподавали и устраивали свои состязания и симпосии, стали мемориалами отцов-основателей. Кроме того, поскольку в этих «идеалистических», как говорили марксисты, школах первоначала и первопричины были духовного порядка, религиозное благочестие, включая сюда и внешнюю, обрядовую составляющую религии, было обязательным элементом их деятельности.

Остаётся спорным вопрос, объединялись ли пифагорейцы и платоники в религиозные союзы – фиасы (для орфиков такая форма организации сомнению не подлежит), или же их объединения представляли собой простые товарищества (гетерии). Кроме того, продолжая прослеживать цепь преемств, мы встретимся со школой перипатетиков, где религиозный энтузиазм и мистическое откровение вроде бы полностью уступают место рассудочному подходу к явлениям природы и к историческим процессам. В учении Аристотеля отсутствует такой важный, связующий первые три школы догмат как метемпсихоз. И Мусей в аристотелевском Ликее приобрел качественно новое значение, став, в первую очередь, местом обучения и научных исследований, каковые оттеснили на второй план жертвоприношения и агоны, а молитвенно-созерцательное уединение там не практиковалось вовсе. Но противоречия исчезнут, если мы вспомним, что конечная цель всех многосторонних исследований и экспериментов перипатетиков – Бог, Мировой Ум, Первопричина мира и его Перводвигатель. У орфиков, пифагорейцев и платоников между эмпирическими знаниями и познанием сверхчувственного мира существовал разрыв, преодолеваемый мистическим путём, доступным только узкому кругу посвящённых. В системе обучения, разработанной Аристотелем и его первыми преемниками, таковой разрыв исчезает. Аристотель, проповедуя слитное бытие материи и формы, делал и процесс познания постепенным, многолетним подъёмом от чувственно воспринимаемых предметов (минералы, растения, животные), к неподверженным временным изменениям небесным телам и далее – к чистой форме, к Богу.

В дальнейшем, как хорошо проследили историки философской мысли древности орфики, пифагорейцы, платоники и перипатетики, к которым в III веке до Р. Х. добавится оказавшая мощное воздействие на образ жизни интеллектуальных элит и правящих кругов эллинистических держав и римской Республики школа стоиков, начнут сближаться, преодолевая разногласия. Этот процесс мы проследим на примере Александрии, где зарождается и процветает эклектизм. В историко-философских трудах изложение философии эклектизма начинается с Потамона, философа времени правления Октавиана Августа, и его земляков-современников – Евдора Александрийского, Ария Дидима, Филона. До них лишь прослеживаются отдельные эклектические тенденции у стоиков и в Новой Академии.

Между тем, если понимать эклектизм в широком смысле, как особый тип мировоззрения, заключающийся в сознательном или бессознательном стремлении объединить разнообразные учения, философские и религиозные, а также мифологические и художественные образы, художественные стили, создать из разрозненных частей хотя бы некое подобие органического целого, необходимо идти по временной шкале назад, от времени Августа к первым Птолемеям, когда в Александрии зарождается (и не прерывается до римского завоевания) своего рода эклектическая преемственность, носителями которой становятся александрийские интеллектуалы разных поколений.

Эклектизм становится господствующим в умах этой элиты мировоззрением уже в силу уникального положения Александрии, которая с одной стороны, была проводником экспансии эллинской культуры на Восток, с другой – своеобразным фильтром, просеивающим и тем самым адаптирующим для греков мощное влияние культур завоёванного Востока. Но с середины III века до Р. Х. эклектизм проявляется уже не в попытках найти связи между своей и египетской культурами, а в собирании и переосмыслении собственно эллинского культурного наследия. По большей части это наследие осваивалось в виде множества текстов, оседавших в хранилищах Библиотеки.

В это время прежняя состязательность различных философских систем, отражающая общий «агональный» дух античной культуры, когда обычным явлением было опровержение учениками выводов учителей, окончательно сменяется параллельным существованием стабильных философских школ. В Александрии ни одна из прежде возникших школ при этом не занимает господствующего положения в умах. Утверждения исследователей о том, что таковой для Александрии была философия перипатетиков (опирающиеся на факты бурного развития в III веке до Р. Х. естественнонаучных и технических достижений александрийцев) в настоящее время отвергаются.

Пребывание в Александрии представителей сразу всех философских школ и примерно в равных пропорциях (что, возможно, было следствием сознательного отбора приглашаемых Птолемеями философов), должно было вызвать бурные дискуссии с участием зрителей, в лучших традициях греческих агонов, но, наряду с этим, мы видим и поиски путей сближения. Помимо общего культурно-исторического фона, на котором возникает школа эклектиков, причина такого сближения, несомненно, заключается и в наличии ещё одного философского направления, противостоящего всем школам сразу. Таковым был процветавший в Александрии скептицизм. Ведь в городе при Птолемеях преподавал Энесидем Кносский, а в римскую эпоху в читальных залах Библиотеки создавал свои, начинающиеся со слова «против» (pr?j) критические труды Секст Эмпирик. И философские диспуты, которые, конечно же, имели место в стенах Мусея или в помещениях царского гимнасия, вместо выяснения отношений между собой, заставляли философов объединяться против скептиков. Преодоление скептицизма, затянувшееся на несколько столетий и замедлившее синтез философских школ, завершается лишь к середине III века от Р. Х. В Александрии римского времени сложившаяся при Птолемеях особая культурная среда к тому же сильно усложняется и «разбавляется» за счёт включения туда христианства, гностицизма, митраизма, а традиционная египетская культура, к усвоению которой александрийские интеллектуалы долгое время тяготели, постепенно умирает. В конце концов, неоплатонизм переплавил и поглотил все философские школы, чтобы затем самому быть поглощённым христианством.

Нам осталось кратко очертить те перемены, которые произошли в сфере собственно художественной литературы, употребляя это прилагательное в современном его значении, так как древние авторы не видели различия между научной, философской и художественной литературой. Более того, во всех этих разновидностях сохранялся относительный паритет между поэзией и прозой. По-прежнему создавались философские поэмы, диалоги, гимны; в стихах рассказывалось о природе вещей, о минералах, о звёздном небе, о чудесах света, которые (все семь) были произведениями не природы и богов, а архитекторов и инженеров. Поэтому, любой создаваемый текст требовал мусического вдохновения и покровительства Муз. Виды и жанры художественной литературы были поделены между Музами вначале по принципу зависимости от музыкального ритма, под который они исполнялись, затем за каждым ритмом стало закрепляться определённое содержание. В театральных зрелищах синтезируются не только ритмы, но и мусические искусства объединяются с техническими (эллинистический и римский театр отличаются обилием сложных сценических механизмов). Трагедия и комедия, прежде связанные с ритуалами в честь Диониса, обретают самостоятельное бытие. Отдельным зрелищем становится пантомима. К древним жанрам добавляются мимиямб и написанный прозой роман. В результате этих сложных творческих процессов Музам добавляются всё новые функции. Каллиопе передали философские тексты. Полигимния, кроме гимнотворчества, стала покровительствовать сочинению хвалебных речей, а затем риторике вообще. Талии «вручили» буколическую поэзию. Пантомиму берут себе то Полигимния, то Эрато. Разумеется, религиозному сознанию перемены представлялись как свободный выбор богинями своих занятий (вернее – своего божественного досуга).

По примеру богинь совершали выбор и перемену занятий и сами писатели. Это мог быть переход не только от жанра к жанру, но и вообще от литературного творчества к литературной критике и к филологии. Кроме того, вспомним, что эллинистическая литература долго сохраняла отжившие свой век в живой разговорной речи различные диалекты греческого языка, которые должен был знать писатель, желающий творить в определённом жанре. Это стало стимулом к развитию языкознания, составлению словарей, объяснению древних слов и выражений. Писатель и учёный, таким образом, взаимно помогали друг другу, или же филология и творчество уживались в одной творческой личности. Также творчество эллинистических писателей требовало огромной эрудиции в мифологии, истории, географии, естествознании. И Александрийская Библиотека прекрасно вдохновляла на такое учёное сочинительство, поставляя материал в виде всевозможных мифологических, исторических, географических сведений. Обилие книг породило составление всевозможных каталогов, компиляций, выписок и т. д., чему станут посвящать себя служители Myсея.

Здесь мы отметим, что вокруг античных Мусеев изначально объединялись две большие группы служителей. Те, кто в состоянии мусической одержимости (?????) творит и изрекает пророчества. И те, кто, напротив, достигнув умиротворения, успокоения страстей посредством приобщения к этой религии собирает, изучает, систематизирует результаты божественного (предметы природы) и человеческого (произведения искусства) творчества. Не случайно древние выводили слово Муза как от ????? – страстно желать (Plat. Men., 406а), так и от ??? – закрывать, умиротворять, успокаивать (Diod. Sic, IV, 7). К первой группе мы относим прорицателей, музыкантов, поэтов и философов, ко второй – литературных критиков, грамматиков, математиков, механиков, естествоиспытателей, астрономов, врачей.

Задолго до основания Александрии эти две группы, самоорганизующиеся или собираемые кем-либо (полисом, частным лицом, тираном, главой философской школы, царём) образовывали союзы единомышленников, не имеющие единого наименования, вместо которого авторы дают различные эпитеты, причём во всех случаях прослеживается значение – союз, собрание, сообщество. По отношению к частному Мусею (IG XII

, 330): ?? ?????? ??? ???????? ??? ????????, ???????? ??? ????????, просто ?????? или ?????????, ????????. Пифагорейцев именуют ??????????? – совместно священнодействующие (Phil. Quod omn. prob. I, 2). Платоников: ?????? – священный союз (Philod. Ind. acad., col. XXXVIII, 41). Сообщество академиков, кроме того, называют ??????? – синод, собрание (Athen., XII, 548а), ????????? – пиршественное собрание (Op. cit., V, 191f). Сообщество перипатетиков: ?? ????????????, букв., – сообщники, сообща владеющие имуществом (Diog. Laert, V, 2, 53), ?? ????????????? ??? ???????????????? – совместно обучающиеся и занимающиеся философией (Ibid.). К служителям Александрийского Мусея, применяются наименования: ??????? (Strab., XVII, 794), ?????? – круг, содружество (Philostr. Vitae soph., XXV, 3). Несколько раз и для разных Мусеев употребляется наименование ????? – хор (Plut. Quest, conviv., V, 678d; Syn. Epist. IV), которым мы и будем пользоваться, так как этот термин, восходящий к древнейшим ритуальным празднествам и обрядам, хорошо отражает не только свободный принцип организации мусических союзов, и не только атональный характер взаимоотношений между их членами, но и постоянное наличие вышеуказанных групп, образующих как бы два полухория.

4

Как отмечалось в начале главы, большинство мусических сообществ эллинистического времени связывало своё служение с городскими Мусеями. Допуская, что облик древних священных долин мог оказать влияние на планировку царских садов Александрии, по крайней мере, той их части, которая непосредственно примыкала к птолемеевскому Мусею, для собственно его гипотетической реконструкции необходимо обратиться именно к этим городским храмам Муз, поскольку храмовая архитектура (любой религии) весьма консервативна и большая часть культовых зданий возводится согласно сложившемуся древнему архетипу. Мы можем видеть это даже на примерах православных храмов России, воздвигнутых после 1991 года, или современных мечетей мусульманского Востока, сохраняющих в подавляющем своём большинстве (за исключением немногих авангардистских экспериментов) традиционные формы. И это несмотря на резко бросающийся в глаза разрыв с тысячелетними традициями, который продемонстрировала за последнее столетие во всём мире светская архитектура. Эллинистическая же архитектура, отличающаяся от греческой классики колоссальными размерами и роскошью сооружений, преобладанием ионического и коринфского ордеров, обилием барельефов и скульптуры, включением в постройки некоторых восточных элементов, тем не менее, никем из серьёзных исследователей не рассматривается как какой-нибудь революционный разрыв с классикой.

Именно поэтому нас не должно смущать и то обстоятельство, что некоторые из известных только по письменным свидетельствам городских Мусеев могли быть построены и освящены уже после завершения строительства в царском квартале Александрии, поскольку все они были элементами общей исторической эпохи, единого культурного пространства и единой религии.

Самыми ранними из городских Мусеев, вроде бы, должны являться пифагорейские Мусеи городов Великой Греции. Но о них сообщают авторы III–IV веков от Р. Х., и их свидетельства о жизни и религии пифагорейцев исследователи оценивают весьма критически. Кроме того, сведения слишком фрагментарны. У Порфирия Тирского говорится о том, что Пифагор погиб в Метапонте, пытаясь найти убежище в святилище Муз (Porph. De vita Pyth., 4; 57). Но тут же, строчкой ниже (Op. cit, 57), даётся другая версия – о самоубийстве Пифагора после поджога его дома и гибели друзей.

Убежища обычно искали у алтаря, держась за него руками. Оторвать человека от алтаря считалось святотатством. Пифагор, по этой версии, провёл в храме сорок дней и умер от голода. Алтарь у греков располагался под открытым небом, и в данном случае, если первая версия соответствует действительности, речь могла идти о замкнутом дворе святилища. Как мы покажем далее, городской храм Муз представлял собой, скорее всего, именно замкнутое дворовое пространство, без наоса, главного элемента других типов античных храмов, отдельно стоящего здания, где пребывала статуя божества. Статуи Муз в данном случае могли располагаться непосредственно под открытым небом, полукругом за алтарём, представлявшим собой квадратное или прямоугольное мраморное сооружение для жертвоприношений (такую композицию мы имеем в геликонской долине). Либо же статуи были расставлены по всему периметру двора, в обрамлявших его портиках.

Нам сообщают ещё, что храм Муз (????????, ????? ??????) был возведён по совету Пифагора жителями Кротона (Iambl. De vita Pyth., IX, 45–50; XXXV, 261; XXXVI, 264). Но о его облике ничего не сказано.

Наконец говорится о том, что после кончины Пифагора в храм Муз был превращён переулок (????????) перед его домом в Метапонте (Diog. Laert., VIII, 1,15), или же в Кротоне (Porph. De vita Pyth., 4; 57). Здесь нам рисуется узкое городское пространство (корень ?????? – узкий), обрамляемое двумя портикам. Для превращения его в святилище было достаточно расставить статуи Муз в портиках, а жертвенник воздвигнуть во дворе дома. Таким образом, Музы становятся хранительницами мемориала посмертно обожествлённого философа и чудотворца.

Следующие по времени сведения, уже не подвергающиеся сомнениям, мы имеем о Мусее платоновской Академии (380–360 гг. до Р. Х.; об этом святилище мы поговорим в следующей главе). Затем – о Мусее на родине Аристотеля, во фракийской Стагире (другие варианты названия: Стагир, Стагиры), где ученик Аристотеля и будущий руководитель Ликея Феофраст (Theophr. Hist. рlant., IV, 16,3; Plin. Nat. hist., XVI, 133) изучал в саду святилища Муз[112 - В русском переводе труда Феофраста написано: «…серебристый тополь в школьном саду» (Феофраст Исследование о растениях. – М., 1951. С. 163). В оригинале говорится: ?? ?? ???????. У Плиния Старшего, который, очевидно, цитирует Феофраста, написано: in museo. У авторов часто слово Мусей употреблялось в значении «учебное заведение», «школа» (как синоним к ????????????). Вероятно, поэтому M. E. Сергеенко дала такой перевод. Стагирское святилище Муз, действительно могло быть учебным заведением, и не исключено, что Феофраст, проживший в родном городе Аристотеля несколько лет и владевший там имением, не только наблюдал за деревьями в саду, но и преподавал в стагирском Мусее. Подробнее см. в следующей главе.] белый тополь, упавший от бури, но не погибший, а вновь возродившийся. Этот случай имел место около 340 года до Р. Х. Священное дерево Муз представляло для Феофраста чисто научный интерес.

Археологические раскопки города выявили только фрагменты оборонительных стен, фундаменты жилых домов и очертания агоры, на которой находился небольшой каменный алтарь. Учитывая малые размеры Стагиры, можно предположить, что Мусей находился за городскими стенами, в древней священной роще, и был, одновременно, учебным заведением для детей стагиритов. В нынешней Стагире, уютном, застроенном аккуратными малоэтажными домиками городке, власти разбили свой сад с белыми тополями, посвящённый их великому земляку. В саду поставлена мраморная статуя Аристотеля. Рядом – имитации солнечных часов и других метеорологических и астрономических приборов, какими пользовались древние учёные.

Основание афинского Ликея датируется 335 или 334 годами до Р. Х. Следовательно, ликейское святилище Муз возникает синхронно с началом Восточного похода Александра Македонского. Об этом главном прафеномене Александрийского Мусея следует рассказать особенно подробно. Мы посвятим ему целых две главы, проследив разные этапы его формирования – при Аристотеле и при Феофрасте, особо выделив период, когда у власти в Афинах находился воспитанник Ликея Деметрий Фалерский.

К первому году Восточного похода относятся сведения о перестройке по повелению Александра святилища Зевса и Муз в Дионе (Дие), городе у подножья Олимпа, вблизи известных древних священных мест поклонения Музам – Пиерии (место рождения Муз) и Пимплейи (где почитались Музы и Орфей). Павсаний называет Дион местом возможным местом гибели Орфея. Растерзавшие его вакханки затем омыли окровавленные руки в протекавшей через город речке Бафир (Paus., IX, 30, 3).

Храм существовал уже на рубеже V–IV столетий до Р. Х., поскольку в городе проходили учреждённые македонским царём Архелаем (413–399 гг. до Р. Х.) празднества во имя Зевса и Муз (Diod. Sic., XVII, 16), где, как отметил Ф. Шахермайр: «…сочетание атлетических и художественных состязаний… должно было объединить… славу Олимпийских игр и афинских Великих Дионисий»[113 - Шахермайр Ф. Александр Македонский. – М., 1986. – С. 19.]. Для греков Дион – самая северная граница эллинского мира, а для македонцев, – напротив, крайний юг их владений. Поэтому игры в Дионе стали первой ступенькой на многолетнем пути постепенного распространения за пределы Эллады греческой агональной культуры, в конечном итоге оторвавшейся от древних священных долин и храмовых участков и переместившейся в новые культурные центры на эллинизированном Востоке. Девятидневные (по числу Муз) состязания проходили осенью, уже после окончания Олимпийских игр, следовательно – допускали участие в них недавних победителей на Олимпиадах. Хотя новые игры сравнивались с Олимпийскими, спорт и мусические искусства здесь присутствовали уже в примерно равных долях. Соединив по своей царской воле спортивные и мусические агоны, Архелай положил начало тому причудливому смешению разных видов состязаний, которое позже станет отличительной чертой эллинистических зрелищ. Царь не требовал напрямую своего личного прославления, хотя созданная по его заказу Еврипидом трагедия «Архелай», посвященная потомку Геракла, мифическому прародителю македонского царского рода, возможно, исполнявшаяся в Дионе[114 - Указ. соч. С. 20.], косвенно намекала на устроителя игр.

Согласно Диону Хрисостому в 338 г. до Р. Х. Филипп II Македонский и его наследник Александр отметили в Дионе жертвоприношениями Музам и агонами свою победу над свободными греческими полисами при Херонее (Dio Chrys. Orat., II, 73R-74R). Затем Александр сделал святилище местом почитания своих двадцати пяти гетайров, павших в битве при Гранике (Arr. Anab., I, 16, 4; Plut. Alex., 16). Их медные статуи были заказаны Лисиппу и поставлены на мраморной террасе перед храмом. Древняя взаимосвязь мусического культа с культом героев, таким образом, нашла своё продолжение.

Обнаруженные в ходе раскопок 1970-х – 1980-х годов и музеефицированные стараниями профессора Димитриоса Пангермалиса[115 - ??????????? ?. ????. ? ?????????. – ?????, 2001.] фрагменты храма показывают нам его таким, каким он стал после разрушения Диона войсками Этолийского союза в начале Союзнической войны (220–217 гг. до Р. Х.) и восстановления города македонским царём Филиппом V. Святилище, находившееся в западной части города (за городскими стенами), между двумя театрами (эллинистическим и римским), представляло собой прямоугольник (ок. 100 метров в длину), обнесённый глухой стеной и разделённый центральной дорической колоннадой на две части (участки Муз и Зевса Олимпийского). На одной половине находился огромный мраморный алтарь, пригодный для гекатомб (принесения в жертву до ста быков за одну церемонию). Двадцать пять утраченных бронзовых статуй героев битвы при Гранике когда-то стояли на расположенной возле священного участка террасе, сложенной из мраморных плит, на которых вырезаны чередующиеся рельефные изображения круглых македонских щитов и панцирей гетайров. Защищённая теперь от зимних дождей и снегопадов надстроенной крышей, терраса остаётся единственным свидетелем существования здесь древнего мемориала.

Но о мусическом культе в Дионе или, по крайней мере, о мусических занятиях его жителей, напоминает ещё и экспонат местного Археологического музея. В скромном здании музея, в отдельном зале на втором этаже, хранится найденный в 1992 году, неподалеку от храма Зевса и Муз, древнейший в мире (I в. до Р. Х.) водяной орган (гидравлос), полностью соответствующий описаниям Герона и Витрувия.

Подобие мемориальной стены гетайров в Дионе можно предположить для семейного Мусея на о. Фера (????, совр. Санторини; варианты написания древнего названия, встречающиеся в русскоязычных исследованиях: Тера, Тира, Фира), основанного примерно в 220-е годы до Р. Х., когда остров находился под контролем Птолемеев. Божественные почести, которые воздавались членам египетской династии (не только посмертные, но уже и прижизненные), могли стать примером подражания для местной аристократии.

Этот Мусей, главной функцией которого было поминовение обожествлённых посмертно представителей одной из самых богатых семей острова, спорно относить к городским Мусеям. Скорее всего, он находился на фамильных землях вдовы Эпиктеты, чье Завещание, уже несколько раз упомянутое нами (CIG II, 2448; IG XII