Песни Первой мировой и Гражданской войны. Военная история России в песнях

Общий вид лафетно-снарядной мастерской

Ижевский оружейный завод. Всего за время Первой Мировой завод поставил фронту более 1,4 млн новых винтовок и почти 188 тыс. исправленных.

Фото цехов Ижевского оружейного завода. Конец XIX – начало XX вв.

Фото цехов Ижевского оружейного завода. Конец XIX – начало XX вв.

Самарский Сергиевский завод взрывчатых веществ был построен в 1911 году. К началу Первой мировой войны завод выпускал в год 3,11 тыс. тонн тротила.

Заливка корпусов снарядов тротилом на заводе взрывчатых веществ. 1914 год

Упаковка снарядов на заводе взрывчатых веществ. 1915 год

Это был первый отечественный государственный завод по изготовлению новейших для того времени бризантных взрывчатых веществ – тротила и тетрила, а также по соответствующему снаряжению боеприпасов.

Осмотр снарядов на заводе взрывчатых веществ. 1914 год

Подготовка корпусов снарядов на заводе взрывчатых веществ.

Глава 2. Генерал Джон Мур и жертвы борьбы роковой

Песни – явление очень сложное. Далеко не все в этой области подчиняется видимой логике. Мелодия непостижимым образом воздействует на чувства, на нее ложатся слова, меняется настроение. Причем настроение как слушателей, так и исполнителей. Подобные свойства известны испокон веков, использовать их тоже научились испокон веков, а вот создавать искусственно чаще всего не удается. Сколько «заказных» песен умерло, кануло в забвение? Творили их вполне квалифицированные, знающие свое дело поэты и композиторы. Исполняли прекрасные артисты. Исполняли целенаправленно, настойчиво (а то и навязчиво). Нет, песни не обрели души и людей за душу не взяли. Так и постигла их судьба всего мертворожденного.

Но нередко случается обратное. Мелодия не ахти какая, и слова будто первые попавшиеся, а песня живет, захватывает. Например, что может быть ценного и выдающегося в стихах: «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет…». Между тем, сколько поколений русских солдат маршировало под эту песню? В. А. Гиляровский, решивший в юности «пойти в народ» и присоединившийся к бурлакам, вспоминал: ватага, тащившая на бечеве баржу, на самых трудных участках пути затягивала: «Белый пудель шаговит-шаговит…». Будущий журналист и поэт удивленно расспрашивал старых бурлаков – почему именно пудель? Почему белый? Почему шаговит? Никто ему не смог толком ответить. Песня досталась от предшественников, таких же бурлаков. Она была известна всем, и все знали, что «Белый пудель» помогает сосредоточить усилия, вот и пели [45]

Русский поэт XIX века Иван Иванович Козлов сумел интуитивно нащупать тайные струны песенного искусства. Об этом свидетельствует хотя бы его знаменитое произведение «Вечерний звон». А в один прекрасный день Ивану Ивановичу попалось на глаза английское стихотворение Чарльза Вольфа, посвященное генералу Джону Муру. Генерал был боевой, в эпоху Наполеоновских войн сражался в Голландии, Италии, Египте, Вест-Индии. Возглавлял экспедиционный корпус в Португалии, в 1809 году французы разгромили его под Ла-Коруньей, в бою сложил голову и сам командующий. К России он не имел ни малейшего отношения. Но англичане выступали союзниками нашей страны против Наполеона, да и само стихотворение понравилось Козлову. В 1825 году Иван Иванович перевел его на русский язык под названием «На погребение английского генерала сира Джона Мура»:

Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили,
И труп не с ружейным прощальным огнем
Мы в лоно земли опустили.
И бедная почесть в ночи отдана;
Штыками могилу копали;
Нам тускло светила в тумане луна,
И факелы дымно сверкали…

Друг Козлова Александр Егорович Варламов был композитором-дилетантом. Но очень хорошим дилетантом, музыку «Вечернего звона» написал именно он. Подобрал мелодию и к «Джону Муру». Родился романс. Он стал популярным, особенно среди офицеров. У них и подавно не было причин для особых симпатий к погибшему английскому коллеге. В русской армии хватало куда более ярких личностей. Но ведь в песне не упоминалось ни имени генерала, ни национальности. Речь шла просто о павшем герое – подчиненные хоронят его в короткую ночную передышку, а сами готовятся идти в новый бой.

Между тем, и на окраинах России гремела война. Жестокая и долгая война на Кавказе. Там погибали свои герои, и пули отнюдь не обходили стороной генеральские эполеты. Наоборот, горцы в первую очередь старались взять их на прицел. А русские военачальники за спины подчиненных не прятались, бывали в самом пекле. Песню услышали и запели казаки, немножко обработав ее под кавказскую обстановку. Например, заменили высокопарное «И с валу ударил перун вестовой» на «казак вестовой». Слегка подправили и мелодию, чтобы стала более привычной для них.

Подхватили песню и военные музыканты. В новой аранжировке, в исполнении духовых оркестров, романс превратился в траурный марш. Военный траурный марш. Слова – соответствующие, ритм – подходящий. Тяжелый и при этом мерный, хорошо звучит в торжественный такт шагов. Когда случилось это превращение, в точности неизвестно. Существует предположение, что в первый раз марш прозвучал на похоронах генерал-адъютанта Карла Ивановича Бистрома, умершего в 1838 году от старых ран, в том числе и кавказских. Во всяком случае, марш получил очень широкое распространение, стал традиционным в русской армии.

Разумеется, его слышали и революционеры. И у них песня также оказалась востребованной. Стоит отметить, что правосудие Российской империи относилось к смутьянам достаточно мягко. Казнили считанные единицы, только за самые серьезные преступления. За организацию вооруженного бунта в воинских частях, за подготовку цареубийства, террористические акты. Остальные подстрекатели и агитаторы отделывались ссылками, тюремным заключением. Но ведь и в камерах или ссылках революционеры иногда умирали. Чаще всего – от естественных причин, болезней, особенно от чахотки. Интеллигенция Санкт-Петербурга нередко страдала ею: сырой климат, нездоровый образ жизни. Тюремная тоска, переживания, условия в камере могли усугубить болезнь. Бывало и так, что сказывался непривычный климат в местах ссылки, отсутствие навыков к физическому труду (хотя все рьяно выступали за «рабочих и крестьян»). Случалось, что ссыльные падали духом, спивались, доходили до самоубийства [135].

Зато похороны любого умершего или покончившего с собой революционера становились важным событием для его соратников. Это была легальная возможность организовать демонстрацию! Никто же не запретит знакомым идти за гробом. Похороны – они и есть похороны. А на похоронах можно нагнетать озлобление против «царского режима» и «палачей». Жертва налицо – вот она. Русский народ отзывчивый, всегда жалеет пострадавших. По такому поводу можно выпустить листовки, устроить митинг над могилой. А для сплочения людей очень полезной бывает песня…

В 1870-х годах Антон Амосов, публиковавшийся под псевдонимом А. Архангельский, использовал известный мотив «Не бил барабан перед смутным полком», но слова сочинил другие:

Мы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу;
Мы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, труд и свободу.
Порой изнывали мы в тюрьмах сырых,
Свой суд беззаконный над нами
Судьи-палачи изрекли, и на казнь
Идем мы, гремя кандалами…

Революционерам понравилось. Песня была про них самих, возвышала и героизировала их. Позволяла и пожалеть себя, это было особенно приятно. Поешь и млеешь душой, впору даже слезу пустить: мы-то – подвижники, бескорыстные и самоотверженные. За всех, за народ страдаем, а с нами вон как обходятся. Но одобрение и понимание обеспечивалось лишь в том случае, если исполнять в своем кругу. А если запеть на улицах, песня обладала серьезными изъянами.

Во-первых, самореклама получалась слишком нескромной. Во-вторых, сомнительной. Любопытные с полным правом могли поинтересоваться – на какую же казнь вы идете, если мы вас сегодня видели, допустим, в трактире? Или вы замышляете нечто опасное и представляете, какое наказание грозит за это по закону? Могут и не пойти за тобой, чтобы самим не влипнуть в беду и не загреметь кандалами. Но в революционных кругах чуть-чуть перетасовали слова, «мы» заменили на «вы», и вышло великолепно. В 1883 году в Варшаве песню исполнили в качестве похоронного марша:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Речь пошла уже не о себе, а о покойниках. Они и впрямь «все отдали», оспорить это было трудно. А мелодия звучала проверенная. Траурная, тяжелая, но и мерная, в такт шагов. Стоит только запеть, и колонна пойдет в нужном темпе, в нужном настроении! Таким образом, первой песней императорской России, взятой на вооружение революционерами и приспособленной под свои нужды, стал похоронный марш. Может быть, символично? И для империи, и для ее будущих разрушителей.

Впрочем, до поры до времени с песнями у революционеров было туго. Но особые песни вроде бы еще и не требовались. Кружки были достаточно узкими, собирались у кого-нибудь на квартире или на природе. Пели то, что любили еще народовольцы – «Есть на Волге утес», «Быстрокрылая ладья», «Из-за острова на стрежень». Сходки маскировали под вечеринки, маевки – под пикники. А под маскировочную водочку или пивко тянуло на что-нибудь раздольное, во весь голос. Интеллигентам хотелось почувствовать себя причастным к абстрактному «народу». Но масштабы организаций и мероприятий постепенно росли, потребовались и другие песни. Позаимствовали у французов «Марсельезу», «Интернационал» (стихи французского анархиста Эжена Потье перевел Аркадий Коц).

Историческую Россию по части революционных настроений значительно опережала ее западная окраина, Польша. Кроме социалистов, здесь хватало сепаратистов. А их весьма основательно и настойчиво поддерживала Франция. Финансировала, поставляла оружие, помогала формировать террористические отряды. Исподволь оказывала и иную военную поддержку, а на официальном уровне вмешивалась мощная парижская дипломатия. После разгрома очередного польского мятежа французы предоставляли убежище его участникам. О польских борцах с царизмом писал еще Генрих Гейне в стихотворении «Два рыцаря» [42]:

Сволочинский и Помойский – кто средь шляхты им чета? —
Бились храбро за свободу против русского кнута.
Бились храбро, и в Париже обрели и кров, и снедь.
Столь же сладко для Отчизны уцелеть, как умереть…

    (Перевод О. Б. Румера)
Французы помогали не только оружием, кровом и снедью. Поддерживали и морально, и творчески. Во время восстания 1831 года французский поэт К. Делавель написал первый вариант песни под названием «Варшавянка». В следующем восстании, 1863 года, мятежники распевали песню, созданную В. Вольским, музыку для нее предположительно написал композитор С. Монюшко. Оба поляки, но их творение было насквозь французским и называлось «Марш зуавов». Поясним, что зуавы – алжирские стрелки во французской армии, но в этих же частях служили и польские эмигранты. А кроме того, зуавы отличились в недавних сражениях с русскими под Севастополем, брали Малахов курган. Миновало всего 8 лет, и поляки горели надеждами, что Франция заступится за них, снова объявит России войну [52].

Но не объявила. Как раз после потерь под Севастополем повторять опыт не осмелилась. А вспышка польского восстания 1863 года, усмиренная генералами М. Н. Муравьевым-Виленским и Я. П. Баклановым, стала последней. Гордая каста Сволочинских и Помойских исчерпала себя, рассчитывать на шляхетский гонор больше не приходилось. Зато стараниями императорского правительства и русских предпринимателей захудалая и нищая Польша превратилась в развитый промышленный регион. Мутить заводских рабочих оказалось даже проще и удобнее, чем подневольных крестьян. Возбуждали их опробованными старыми лозунгами, что русские – завоеватели, иноверцы, схизматы. Зачем полякам царь, жандармы, казаки? В 1879 году социалист Вацлав Свенцицкий написал на мотив все того же «Марша зуавов» новую «Варшавянку», уже для рабочих.

А в 1897 году большевик Глеб Максимилианович Кржижановский сидел в Бутырской тюрьме. Дело было вечером, делать было нечего. Послушал, как поют поляки, и сделал вольный перевод на русский язык. Песня была именно тем, что требовалось и народовольцам, и социалистам, и анархистам, и прочим революционерам в условиях все более жестоких схваток, разгонов демонстраций, а позже и перестрелок. Попробуй-ка растолкуй простому рабочему пареньку, зачем он должен куда-то идти, швырять камни в витрины, переворачивать трамваи, бить каких-то людей? А с песней ничего доказывать не нужно! Достаточно, чтобы этот паренек запел:

Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Но мы подымем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов,
За лучший мир, за святую свободу…

Как же было не бузить, не возмущаться, если гнетут темные силы и вихри враждебные? Все, получалось, оправдано! И вывод напрашивался естественный, однозначный:

На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш-марш вперед,
Рабочий народ!..

Словом, песня оказалась бесценной. Хотя она обладала одним недостатком. Весьма и весьма существенным недостатком. Она по своему стилю не русская. Она польско-французская. Дело в том, что во французской армии был принят иной темп и иной ритм маршей. С нашей точки зрения, чересчур быстрый. Под него вышагивают на парадах эдакой танцующей походкой. Под него можно даже бежать (а французская пехота в то время тренировалась в долгих пеших пробежках, это называлось «наполеоновскими бросками»). Польских эмигрантов скаредная Франция содержала отнюдь не за красивые глазки, отправляла воевать в Африку – зарабатывай свой хлеб кровью, а заодно набирайся боевого опыта. Они и набирались, а потом принесли чужие воинские традиции к себе на родину. Но для русского человека идти строем под «Варшавянку» очень трудно. Надо или ускорять шаг, или замедлять песню, или… колонна сбивается в толпу.