Человек в чужой форме
– Я ревную, – шутила девушка, на самом деле донельзя довольная этим фактом. К тому же, наверняка под влиянием ненавязчивых кузнецовских наставлений, Николай почти перестал дергать за косу, а выражал свои чувства более традиционными, «взрослыми» методами. Ну, там, дарил шоколад, откуда-то умудрялся доставать цветы.
Теперь военспецы – опять-таки с подачи Кузнецова – ремонтировали полуразвалившееся общежитие фабрики, до которого тоже руки никак не доходили. А ведь производство расширяется, нужны люди, которых размещать негде. К тому же давно назрела необходимость оборудовать и культурный уголок, как раз будет удобно сделать это на первом этаже, – так поясняла Гладкова-старшая.
Оля усмехнулась: да уж, если снабженец и ухаживает за мамой, то с невиданным размахом. Какие там хачапури, театры, цветы да конфеты! Не желаете ли телефонизации, проводов, увлажнителей, шариков-подшипников, красок-масла?
Да и не это главное, а то, что мама стала куда спокойнее. Хоть сто раз железобетонная и опытная, а все равно как приятно, когда есть кому вывалить свои горести и спросить: «Как вы думаете, что делать?»
– А вот и мы, – в помещение ввалились Анчутка и Колька, – здорово! Отдавай ключи.
– Это чего, вся бригада? – спросила Оля, подчиняясь.
– Тебе что, полк нужен? – Яшка со знанием дела осмотрелся. – Как раз на двоих работы, чего народ дергать зазря. Им как раз подъезды в общаге штукатурить…
– Что ты? – поразилась девушка. – Уже?
– А у нас вот так вот, – важно поведал Колька, – давай, беги домой.
Оля попыталась выяснить планы на вечер:
– Ты сегодня как?
– Мы тут до упора, – заявил Анчутка важно.
– Ну я тогда пойду, – сообщила она и удалилась.
– Сейчас мы с тобой подготовим все, выровняем, чтобы как зеркало гладенько было – Батя сам проверит! Стенки, потолок, вокруг окон, потом загрунтуем, пусть дойдет, а уж потом красить будем.
– Ловко.
Пожарский с уважением смотрел на приятеля: надо же, как получается. У него уже руки отваливаются, задранные-то быстро затекают, а Анчутка – хоть бы хны.
– Не дрейфь. Нам проще, тут чисто, а мужикам в общаге сейчас ого-го как несладко, один грибок вытравливать замучаешься. Я там до двенадцати часов трудился – так даже на перекур не ходил, полчасика пообедали – и снова в бой.
Яшка умудрялся работать не только со стенами, но и как радио. Рассказчик он был неиссякаемый и талантливый, картины, рисуемые им, вполне соответствовали образам светлого будущего, которого втайне желал для себя Пожарский:
– …местные балду били, а мы с шести утра до трех дня трудились, перерыв до пяти – и снова за лопаты. И покурить некогда, и поболтать. Зверски пахали, зато Батя потом премию раздал, ну и пивка холодненького с закусоном.
Замазывая трещины, многие из которых даже не были заметны, он объяснял:
– Общага вообще первое дело! Батя прежде всего всегда выговаривал проживание и питание, чтобы как в санатории. И так у нас по деньгам – сколько поработал, столько и получил, плюс на отпуска, если на выезд – то на проезд, приболел – тоже. И спецовки вольным…
– А ты как значишься?
– Никак. Есть у меня справка о том, что прохожу военную службу тут.
– Тебе ж восемнадцати нет.
– Нет – так будет, – заверил Яшка, – мне-то что? Главное, что бумажка у меня есть, а остальное не колышет. И потом, я ж никуда отсюда не собираюсь, к чему мне? И Андрюха тоже.
– И все-таки, как получилось, что Батя не командир больше? Человек бесценный.
– Я же толковал тебе, – терпеливо напомнил Анчутка, – оговорили человека. Мол, то да се, химичит, перерасход материала, невозврат техники, а где у вас партячейка… Ну, он и решил: не буду оправдываться, раз не нуждается во мне командование… и в отставку подал.
В четыре руки споро обработали все помещение.
– Который час-то?
– Девять вечера.
– Неплохо. Теперь и перекурить можно.
Успели они только чиркнуть спичками и сделать по затяжке, как внизу появилась внушительная, но вздорная фигура письмоносицы Ткач. Она маячила возле закрытой двери части и нервничала.
– Того и гляди колошматить начнет, – заметил Колька.
– Сгоняю, спрошу, что ей, – решил Яшка, бережно припрятал забычкованную папироску.
Десять минут спустя он вернулся, неся в руках телеграмму:
– Скандальная такая тетка. Вот пусти ее – и все тут. Объясняешь, что военная часть, а она ну матушку поминать – что я, нанялась за вашим этим Константинером по всему району гонять? Да еще оказывается тебе, бродяге, значит, можно сюда, а мне нельзя?
Он почесал в затылке:
– В самом деле, где же Константинера-то искать? О, Николка, сгоняй, будь другом, на фабрику, передай Бате, а он-то сообразит. Я поработаю еще.
Несмотря на позднее время, Максим Максимович трудился в фабричном общежитии. В шляпе из газеты и в робе, заляпанной побелкой, на лесах обрабатывал потолок:
– Николай, что-то срочное? Слезать неохота.
Колька помахал листком:
– Телеграмма товарищу Константинеру, а его нет.
– Ну нет, видимо, у командования. Что там, излагай.
– «Появились серьезные заболевания».
Кузнецов тотчас перестал улыбаться, слез с лесов, взяв депешу. Прочитав, крикнул мастеру, что отъедет.
– Я только в чистое переоденусь. Тебя подбросить куда?
Колька кивнул.
– Кстати, ты почему работаешь опять на ночь глядя? – строго спросил Кузнецов, скосив глаза с дороги. – Был же разговор на эту тему.
– Мы закончили на сегодня.
– Хорошо. Тебя домой?
Колька глянул на часы: уже десять, да уж, к Оле, пожалуй, поздно.
– Спасибо, если можно.
Остановившись у Колькиного подъезда, Максим Максимович попросил:
– Николай, мне срочно надо отъехать. Надеюсь, ненадолго, но как пойдет дело. Ты, пожалуйста, передай вот Вере Вячеславовне…
Достав листок, он быстро набросал заявление. Колька увидел лишь слова «предоставить отпуск за свой счет», «в связи с внезапным тяжелым состоянием здоровья».
– И вот еще…
Включив «люстру» под потолком, он снова принялся шарить в планшете.
– Куда ж я его дел. Подержи.
Один за другим он выкладывал конверты, подписанные его четким, твердым почерком: «Характеристики», «Благодарности», «Наградные листы».
– С собой вожу, мало ли, понадобится, – пояснил он, – веры-то людскому слову нет, а у меня куча бумажек, все, как положено, с печатями… а, вот.
Этот конверт был надписан: «Максиму Максимовичу. С благодарностью».
– Видишь ли, обещался сходить с Верой Вячеславовной в театр на «Ревизора», но не выйдет. Может, они с Олей посетят или вы. Счастливо.
…Осторожно и тихо, чтобы не разбудить своих женщин, Колька открыл дверь – и, конечно же, тотчас столкнулся с матерью.
– Чайку? Или поешь?
– Мам, ты почему не спишь? После ночной же.
Антонина Михайловна, в самом деле измотанная, с синяками вокруг глаз, только улыбнулась.
– Сынок, нельзя так много работать. К чему нам так много денег?
– Я же мужик, должен вкалывать. Ничего, лишними не будут, – буркнул он, поедая картошку с тушенкой, сдобренную поджаренным хрустящим луком, – счет сберегательный открой или шубу купи.
Мать неодобрительно покачала головой:
– Все тебе хиханьки, а вот пойду к этому снабженцу. Что это за дела: ребенок работает, вместо того чтобы учиться. Не война!
– Нашла ребенка. И он мне не указ, я сам. Хотя да, он уже меня отругал…
– Так ты что ж, и старшего не слушаешь? Смотри! Невыспавшемуся нечего делать за токарным станком, пальцы еще понадобятся. Да и на выходных ты никуда не годен, к отцу мы с Наташкой который раз одни ездим…
Колька нетерпеливо заверил, что все понял, больше не будет и вообще. Доев, поспешил на боковую. Разговоры эти вот бабские слушать – только время терять. Антонина Михайловна, вздыхая, прибирала со стола.
Да, муж как в воду глядел.
Глава 8
Несколько раз Сергей заводил разговоры о том, как товарищи муровцы отнеслись к сообщению о казусе с Яковлевым и деньгами, каждый раз натыкался на сорокинское холодное: «не-твоего-ума-дело». Наконец Николай Николаевич прямо заявил:
– Послушай, Акимов, избегай лишних волнений. Заруби на носу: прежде чем работать с перевыполнением, сначала свои дела научись делать как положено. Понятно?
– Не совсем.
– По-иному сформулирую: не суйся помогать другим, пока сам не управишься. А так?
– Понятно, – буркнул Сергей, – только ведь, Николай Николаевич, вы же сами поручили найти Галину, я и…
– Акимов, ты разницу между женщиной и ее трупом понимаешь? Я тебе поручал отыскать свидетеля спорного происшествия, чтобы можно было прояснить обстоятельства возможного самоубийства. Я тебе не поручал заниматься поисками Шамонай, пропавшей, возможно, и погибшей. Этим делом занимаются другие, куда более головастые люди. Сережа! Пойми ты, наконец: скажи спасибо, что не ставят вопрос о твоей ответственности в связи с Павленкой…
Акимов очередной пинок привычно стерпел, но не успокоился. Возможно, он недоопер, глупый, недальновидный, но утаивать сведения только затем, чтобы не получить по сусалам, – нет, граждане, так не пойдет.
«Однако для того, чтобы эти самые данные сообщить, придется нарушить субординацию – дело как минимум непривычное, а вообще – немыслимое. Что ж тогда делать-то?»
Озарение пришло внезапно, по дороге домой. Сергей даже по лбу своему тупому прихлопнул: вот же рукавицы, за поясом! Под боком же видный специалист по пропавшим супругам.
…Выслушав его рассказ, товарищ Введенская, она же Сергеевна, – заметно пополневшая, помягчевшая, но по-прежнему остроглазая и хитроулыбчивая, – постучала пальчиками. Быстро глянула в окно, убедилась, что бдительной золовки Натальи не видать.
– Сергей Палыч, я вас поддерживаю – понятно, не в связи с историей на Нестерова. Хвататься за версию, подброшенную кем-то на месте, – последнее дело. Вспомните самоубийство несчастного Зыкова.
– Согласен.
– Понятно, не мне вам про укрывательство проповедовать, да и в моем положении немного возможностей-то. Нерукопожатная я.
– Кать, да я ж не думал… – начал было Акимов, но Катерина прервала:
– Понимаю, понимаю. Тс-с-с-с. Постараюсь поскорее выяснить, а там надо будет нам как-то по-тихому оперативочку запилить, чтобы ни ваши, ни тем более мои не застукали.
Чуть подумав, предложила:
– Заскочите завтра, скажем, около одиннадцати, в сберкассу, я тоже подтянусь – будем надеяться, что к этому времени уже что-то выясню.
Глупо было сомневаться в том, чтобы такая цепкая пиявка, как Сергеевна, не оправдала бы надежд. Теперь они стояли в сторонке, делая вид, что заполняют формуляры, – чего сроду не делали, за ненадобностью и отсутствием средств, – и Катюха вполголоса излагала телеграммным стилем:
– Следак – Григорий Саныч Богомаз, мой однокурсник. Отличный мужик, светлая голова. Отправляйтесь прямо на Петровку, вот внутренний номер, – она быстро накалякала на формуляре, – скажете: «От Кати», он поймет.
Расцеловать бы эту куницу хитроумную, да неловко: прилюдно да такие вольности. Пусть из народу один Кадыр за стеклом, и все-таки не стоит. А вот чмокнуть в щеку по-дружески можно запросто.
– Сергеевна, ты бесценный человек. Глупый я чурбан, такой брильянт упустил!
Она хихикнула:
– Вы не в моем вкусе, товарищ лейтенант. Мне бы что попроще.
И, посерьезнев, добавила:
– И на будущее, Сергей Палыч, осторожнее. Ведь если совершено убийство, то вина ваша, понимаете? Не смогли уберечь, промолчали, отвернулись.
– Кать, не надо.
– Не обижайтесь. Надо, Сергей Палыч, надо. А надо потому, чтобы навсегда запомнить: бояться следует только того, что по причине твоего головотяпства страшное преступление и совершится, и останется нераскрытым. Кого собирать-то теперь, по фрагментам? Да и нет их наверняка уж. Спросите у Гриши, может, что придумаете.
Она вздохнула, потерла лоб:
– Но ведь и с другой стороны, помните: улик против Яковлева нет, так?
– Косвенных достаточно.
Катя отмахнулась:
– Ой, Сергей Палыч, бойтесь косвенных, они самые страшные! Нет ничего для следователя страшнее, как человека заловить только по уликам косвенным, хоть сто раз веским. Очень нам всем повезет, если этот Яковлев – если виновен, подчеркиваю, – проявит свою подлую сущность. Сбежит, скажем, покусится на кого. Иначе… а вдруг не виноват? Вдруг все эти улики – случайность, просто стечение обстоятельств? И твоими стараниями невиновного под нож подведешь, сам палачом станешь.
Она глянула на часы, заторопилась:
– В общем, удачи, – и прошмыгнула прочь.
…Григорий Саныч оказался плотным, улыбчивым, очкастым крепышом, со светлыми северными глазами и носом, свернутым набок, вследствие чего отчетливо гундосил. Менее всего походил он на носителя внушительного титула, красовавшегося на табличке служебного кабинета. Усадив Акимова, налил чаю и пригласил: «Рассказывайте». Слушал внимательно, не перебивая, вопросов не задавал, лишь что-то быстро чирикал в блокноте и лишь однажды влез в сейф, из которого вылез уже с конвертом в руках. Когда Сергей иссяк, товарищ Богомаз протянул ему несколько фото:
– Гляньте, Сергей Палыч, есть что общее? Понимаю, что смотреть тут особо не на что, на этом участке путь идет под горку, удар был сильный. Грубо говоря, в лоскуты. Но все-таки.
Смотреть было на что, хотя совершенно не хотелось. Да и лица, строго говоря, не было: месиво сплошное, осколки костей да остатки волос.
– Боюсь ошибиться, – признался Акимов, – и не разглядывал я пристально, что в глаза бросилось. Родинка надо ртом и на шее, только и заметил… вот тут вроде есть, хотя, может, пыль на объективе?
Григорий Саныч, кивая, снял очки, принялся протирать:
– Знаете, мне этот Яковлев тоже не показался. Сослуживцы тет-а-тет признают: снабженец до мозга костей, скобарь скобарем, как пошил пальто до войны, так из него не вылазит. Соседи вторят: прижимистый, хитроумный, за копейку удавится.
– Расточительный хозяйственник – это как-то…
– Вы правы. Но и с делом о пропаже не показалось вам, что нарочито все, вот это нытье его, жалобы, показная беготня по моргам, покатушки по станциям – дивитесь, как я переживаю, аж весь извелся. Ныл, все ноги стоптал, на каждой станции в обе стороны ветки выходил и местным фото показывал…
Григорий Саныч принялся тереть свой и без того кривой нос, в результате чего кончик его, бульбой, смешно покраснел:
– Как товарищ Станиславский говорил: не верю. Что там у вас с бухгалтерией вэ-чэ – не знаю, но вот выгоду от пропажи Галины он поимел немалую.
– Какую же?
– Осязаемую, материальную. Ведь скончалась и теща – после происшествия старушке-сердечнице много не понадобилось, – он получил в единоличное пользование роскошную жилплощадь.
– Даже так.
– Да. Семейство это, Шамонай, птицы высокого полета, заслуженные люди: отец был генерал Генштаба, мать – доктор медицины. Сам же Яковлев – так, интендант с красной корочкой, административно-хозяйственное управление. Эдакий мезальянс, и сразу возникает подозрение: не пожелал ли голодранец пристроиться в хорошую семью?
Гриша надел очки, достал пачку, предложил Акимову. Закурив, принялся ходить туда-сюда по кабинету, раскачиваясь, как на палубе:
– И вот иные фактики. Две с половиной тысячи, снятые на шубку, якобы пропали вместе с Галиной – и столько же внесены, по ценному свидетельству вашего знакомого, безутешным супругом в сберкассу на окраине. Причем на следующий же день после пропажи жены.
– Как-то не вяжется.
– Подмывает картину невыносимых страданий по случаю пропажи любимой. А вот есть еще момент: спрашивается, зачем далеко? На Мещанке есть сберкасса, в следующем доме.
– Заначивает?
– Зачем же? Ни жены, ни тещи уже нет, так от кого пытается скрыть?
В задумчивости следователь Богомаз принялся пускать колечки – одно, второе, третье, четвертое, наконец, – разогнал ладонью, точно устыдившись легкомысленного занятия:
– А если к тому же представить, что он и на другие станции катался не только за тем, чтобы местных порасспросить, а заначки распихать?
– Эдакий хитрый жук.
– Идем дальше. Официально Галина – домохозяйка, вы знали об этом?
– Да.
– Одновременно некий товарищ снабженец Кузнецов секретно признается, что она, во-первых, является счетоводом увээр номер семь, во-вторых, по совместительству и любовницей ее казначея. Первая моя версия и подразумевала, что Галина сбежала к любовнику: все-таки с мужем более двадцати лет разницы, а женщина она видная. Если бы не вдовела, то вряд ли у Яковлева были шансы, а?
Акимов невольно улыбнулся:
– Побитый молью товарищ, но не знаю, Григорий Саныч, я не по этой части, у женщин надо спрашивать. Доложил, что своими ушами слышал.
– Итак, Галина имеет связь на стороне, причем, по вашим словам судя, не одну. Значит, вроде бы звучит тема с убийством из ревности. Правда, в таком случае возникает сомнение такого рода: ревнивцы крайне редко пытаются уничтожить труп. Обычно такого рода мотив подразумевает аффект и помрачение, согласны?
– Согласен, – с пониманием дела кивнул Акимов.
– А тут можно предположить и хладнокровную инсценировку самоубийства, и даже мотив звучит новый… Заинтриговали вы меня, – признал собеседник и даже руки потер, – каков треугольничек получается: муж – комитетчик-снабженец с крупным вкладом, одним как минимум, жена – дочь офицера Генштаба, подпольный счетовод и любовник ее, самоубийца, казначей управления военстроя, который, как вам подсказали, в прошлом имел немалый опыт по подделке документов и печатей.
– Квадратик, – поправил Акимов, – плюс нынешний снабженец и бывший командир части Кузнецов.
Гриша аж руки потер:
– О как. Поворотец.
– Скажите, как фамилия обходчика, который останки нашел?
– Машкин, Иван Миронович, участок двадцатого километра. Что, пообщаться желаете?
Акимов скрипнул зубами:
– Желаю, но не пообщаться.
«Сволочь Машкин. Я же лично фото Галины показывал, тот клятвенно утверждал, что в глаза не видел, зараза».
– Понимаю, – кивнул Григорий Саныч, поднялся, протянул руку, – полагаю, что оснований более чем достаточно: отряжу сейчас группы и на Мещанку, и на работу. Брать его пора, он мне изрядно наскучил.
– Для суда, считаете, будет достаточно?
– Нет, – признал Богомаз, – и отсутствие трупа создает проблемы в самом факте ее убийства. Может, она сбежала с каким-то третьим любовником, кто ее знает? В любом случае, Сергей Палыч, огромное человеческое спасибо. Эти вот детальки – любовники, денежки, в кассу внесенные, покойный казначей Павленко-махинатор, – уже что-то, а никак не мои домыслы и личные антипатии. Опираясь на это, можно попытаться.
Сергей для порядка заметил:
– Да чего там, это Катерина все.
– Между прочим, как там красавица наша? – улыбаясь, спросил Богомаз. – Мерзавка, такой талант в землю закапывает. Лучшая же голова на курсе.
– Нормально все, жива-здорова, – осторожно заверил Акимов и смутился (откуда ему знать, что имеет в виду товарищ следователь?).
– Ну это главное. – Подписывая пропуск на выход, Богомаз попросил оставить телефон для связи, на всякий случай, и дал свой прямой, пригласив звонить по любому поводу: – Елисеевой поклон.
…На следующее утро Сорокин выдал сотрудникам новую ориентировку:
– «Разыскивается по подозрению в совершении тяжкого преступления Яковлев Владимир Викторович, 1900 года рождения, русский, роста выше среднего, сутулится, носит очки, лоб высокий, залысины» и тэ-дэ, и тэ-пэ… Хотя, надо полагать, вам эти приметы и без меня известны, так – не так? – как бы мимоходом спросил капитан, вперяя в Акимова взгляд, пронизывающий до печенок.
Остапчук невольно выручил: вчитавшись в описание, присвистнул:
– Серега, так это не тот перец очкастый, якобы из госбезопасности? Который с деньгами и в шляпе.
– Да? – осторожно спросил Акимов. – Какое совпадение.
– Бывает, – клацнул Сорокин, но более ничего не сказал.
Глава 9
Настроения никакого не было вылезать из дома на ночь глядя, но Оля настаивала. Колька, оказывается, тоже не в форме, уработался, бедолага, а дочка чуть не плакала:
– Неужели ж пропадут билеты? Мам, премьера же! Мам, Малый театр! Жаров, Ильинский, Пашенная!
И пошло-поехало. Понятно все, что Малый, что театр, но ведь так устала, сил нет. Поваляться бы на диванчике, успокоиться, навести порядок в мыслях. Увы, дочь была неумолима, а просто так, без веских оснований отказываться от культурной программы как минимум непедагогично.
С другой стороны, никто не мешает, выполнив этот самый минимум, то есть прилично одевшись, добраться, купить программку, расположиться в зале и регулярно, вовремя подносить к очам бинокль – заниматься своими делами. То есть переживать и думать, думать, думать…
У главбуха продолжалось тихое беснование, переходящее в язву желудка: «Скажите на милость, как проводить мне все эти нововведения? Откуда взялись эти вещи, которые должны быть взяты на баланс, а как я их возьму, на каком основании? Или недалек тот день, когда при инвентаризации будут обнаружены котельная или железнодорожные пути?»
Вера Вячеславовна чуть не застонала.
Ветка. Железнодорожная. По больному бьет, хорек скрипучий!
Разговор о том, чтобы соединить производство особым ответвлением с путями, на самом деле был, и не раз, и наверху.
К тому же ветка сама, узкоколейная, была тут аж с одна тысяча восемьсот сорок первого годика. Имелся подъездной путь и широкая колея, связывавшая ее территорию со станцией. Но революция, национализация, разруха, война и бомбежки – так что теперь вместо всего этого лишь грязь, по сезону заросли. А ведь достаточно приложить руки, опытные в строительстве. И Максим Максимович заверил, что все возможно, и в сжатые сроки, и, как и положено, в режиме жесткой экономии без потери качества. Не было оснований не доверять.
Чем вечно недовольны все эти счетоводы? А вот, извольте: и что такое эта артель «Дорстрой», и почему документы исходят от нее, и оплата поступает на ее счета в межобластной Кишиневской конторе Промбанка? Откуда взялась взрывчатка, которой так споро ликвидировали развалины старого цеха, разбомбленного еще в декабре сорок первого?
Но ведь главное – результат. Периоды простоя резко сократились! Практически не бывает их без веских причин. Тележки страшные изгнаны, те самые, которые девчонки едва с места трогали даже порожними, которые выбивали ямы по полу и портили стены, которые к машинам нельзя было подкатить, и работницы ровницу тягали на руках или чуть не в подоле. Что за чудесные тележки теперь! Дюралюминий, легкие, подвижные, колеса на резине – вся фабрика рыдает от счастья.
А как облегчила работу диспетчерская с телефонами! И никаких проблем теперь и со смазочным материалом, всего вдоволь, в хранилище порядок, красота, медные баки – с веретенным и машинными маслами – надраены так, что глядеться можно, бидоны новехонькие, чистые.
Двор освобожден от постылого хлама, который накапливался все то время, когда вкалывать надо было без перерыва и не было времени оглядеться и навести порядок.
А уж общежитие – слов нет, какая красота. Раньше не было возможности устроить отдельные помещения, трудящиеся проживали не комнатами, а целыми этажами, и койки стояли вплотную одна к другой. Как при таких условиях требовать мало-мальской производительности, особенно если лично проживаешь на отдельной площади? Теперь этажи были разбиты на отдельные квартиры – сказка! Как выразился Максим Максимович: ночной санаторий, только Дома культуры не хватает.
И это самое общежитие, сияющее свежей побелкой, новыми окнами, одновременно резало глаз и главбуху-формалисту, и ей, директору. Потому что понимает Вера Вячеславовна: вот придет контрольно-ревизионное управление или товарищи из Минконтроля, и прозвучит прямой вопрос: из каких фондов произведено? Откуда, дорогая товарищ Гладкова, изыскали материалы, расходники, скобянку, стекла, а главное – рабочие руки? А уплачено ли им, и внесено ли в соцстрах, налог на бездетность и прочее?
И это только малая толика того, что может стрястись, о чем загробным голосом вещали попеременно и совесть, и мучитель-главбух при каждом удобном случае. Он принципиально теперь самолично приносил на подпись любую, самую ничтожную бумагу – лишь ради того, чтобы лишний раз побормотать, указывая на недопустимость. Конечно, не директору лично, а так, про себя, в пространство, ворча по-стариковски.
Прав главбух. Можно сколь угодно долго утешать себя тем, что все на благо трудящихся, – беда в том, что осчастливлены трудящиеся только те, что работают на одной отдельно взятой фабрике под руководством товарища Гладковой. И светлое настоящее для них построено на том, что недополучили другие, точно такие же трудящиеся, с тысяч других предприятий, директорам которых не повезло со «связями».