Человек в чужой форме

Глава 13

Колька нагнал у самого забора:

– Сергей Палыч, ну погодите. На пару слов.

– Не о чем говорить, – отрезал Акимов, не оборачиваясь.

– Хорошо, хорошо, гад я, гад, а то вы не знали, – уже не церемонясь, ухватил за руку, – одно скажите: чего приходили, что искали?

Сергей не сдержался, сплюнул:

– Тебе-то что?

– Сергей Палыч…

«Ну наконец-то. Теперь вот он, Колька настоящий, прямодушный, а не дрянь склизкая, обтекаемая. Как хорошо, что змея этого нет тут. Убедителен, аспид, до чертей, кого угодно уболтает».

Он позвал, как бы нехотя:

– Пошли, покурим.

«Ничего. Главное – выудить парня из-за этого забора. Вытащить его оттуда, оторвать от пацанов, поодиночке они более на людей похожи, еще туда-сюда, это в куче все, как волчата. Отойдем в сторонку, с глазу на глаз проще будет ему услышать. Дурак, ох, дурак легковерный, ничему его жизнь не учит. Хотя что, ты-то не лучше…»

Колька неизвестно что думал, но послушно, без вопросов следовал за ним. Закурили, отойдя в сторону от дороги.

– Помнишь женщину, которую тогда вы с Ольгой подобрали в сугробе?

Колька, резко выпустив табачную цевку, кивнул.

– Пропала она.

– То есть как? – после паузы переспросил парень.

– Бесследно. Возможно, убита.

Колька бессознательно повторил:

– Такая рыжая, родинка на губе…

– И шее. Она.

Парень сглотнул. Перед глазами запрыгало: платформа, очкарик ряженый, в ушах, помимо звона, Яшкин козлетон зазвучал: «уж где он ее сожрал, под какой елкой…»

«Твою ж мать, неужто опять вляпался? Опять все по новой?!»

Акимов, понятно, мыслей читать не умел, просто чутьем звериным понимал, что вот оно: услышали его и, более того, слушают. И продолжил кратко, сухо, памятуя о том, что ни в коем случае нельзя сейчас ни тени собственных нервов влагать в слова:

– В увээр она, вроде бы, за счетовода была, а по данным с места прописки – домохозяйка, безработная. Вранье то есть.

– Ну мало ли…

– Несчастье, которое тогда на даче стряслось, знаешь что?

– Нет.

– Якобы покончил с собой казначей этой части. А эксперты говорят – подозрение на отравление, то есть снова неувязочка. Вранье, проще говоря. С трактором теперь… чем табличку-то старили, Коль?

– Солью и уксусом, – мрачно отозвался Пожарский, отводя взгляд.

– А болтики чего ж?

– Это не я. Это Пельмень дурак.

– Ну-ну. Трактор вот. Пришла бумага о том, что седьмой увээр не вернул взятый для производства работ трактор СТЗ, сорок четвертого года выпуска, номер двигателя девяносто три. Подтибрили военстроители трактор, проще говоря.

Колька упрямо смотрел вниз, но уши начинали алеть.

– И что?

– Ничего, просто как-то все один к одному нанизывается – вранье, воровство, смерти. Таких совпадений не бывает.

Колька вспыхнул, вздернул голову, оборвал:

– Да что вы все вяжетесь к человеку! Все у вас слова, слова, подозрения, критика, все-то не так, не по-божески! Только умные вещи все говорят, а Максим Максимович, он… он делает, ясно? Пацанам помог, приютил, меня не чурается, в помощи никому не отказывает, даже сволочам! – И зло прищурил и без того заплывший глаз: – А может, в другом дело? Может, не можете его в покое оставить, потому что он к Вячеславовне клинья подбивает?

Сказал – и пожалел.

Палыч дернулся, как будто он ему в лицо харкнул, отшвырнул окурок. Развернулся и, ни слова не обронив, ушел.

…Колька, кипя черной злобой на всех, а более на себя, чуть не контузил Яшку, метнув в него из окна припасенный камень, и, будучи впущенным, помчался потрошить Пельменя.

– А ну вылазь, контра, – прорычал он, пнув ногой трактор.

Пельмень, не стерпев издевательства над техникой, тотчас вынырнул из ямы:

– Ты что, ты что?

– Я тебе сейчас лом в глотку запихну, вот что. Откуда этот трактор гадский взялся?

– С ума сошел, Колька? – отчаянно вопил Анчутка, разумно держась поодаль. – Нам в пользование дали, как провал на улице ликвидировали, так и стоит у нас!

– Раз так, зачем табличку перебивали?

– Да я почем знаю, Михалыч сказал…

– Что ты мне лапшу вешаешь? Хапаный трактор! С Кременца!

Пельмень возмутился:

– Откстись, Николка! Как он тебе своим ходом оттель доедет?! На гусеницах-то…

– Тот? Да он в тамошнем увээр остался! – крикнул Яшка и осекся.

– Заткнись! – запоздало рявкнул Пельмень и тоже увял.

– Ах ты ж падла… – протянул Колька в черной тоске. – Мужики, ну что ж вы опять?

– Ничего не опять, – вякнул Анчутка, но тотчас стих.

– Что ж вы за люди такие. Вы ж каждый раз на свою же блевотину возвращаетесь. Прощают вас, вытаскивают, ведь чудом же головы целы остаются, а вы опять за свое…

Воцарилась тишина, лишь потрескивали, остывая, какие-то узлы внутри ни в чем не повинного, как выяснилось, трактора.

– Андрюха, ты вот табличку перебиваешь, соображаешь, к чему?

– Нет, – упрямо заявил Пельмень, отворачиваясь.

– Все ты понимаешь. Потребуют машину вернуть, а вы такие: не ведаем, у нас нету такого номера. На доверии же вам трактор подогнали, без документов, поди? Соображаешь, что делаешь? Ведь это статья, а тебе восемнадцать скоро.

Андрей огрызнулся:

– Ты-то сам что, ни при чем? Чья идея-то, со ржавчиной?

– Моя. И я с вами, – подтвердил Колька, – стало быть, вы и меня под монастырь подводите. Спасибо, друзья. Вы-то, может, и отскочите, а мне на нары, досиживать.

– Никол, ты что, да разве ж я… – на разгоне бормотал Пельмень, но на чумазую его морду наползало черное, как смоль, осознание: ты не просто не прав, ты просто подлец и негодяй.

Колька не ответил. Сами собой всплывали в памяти, лепились один к другому моменты, случаи, фрагментики и фактики, от которых он, дурак, благодушничая, отмахивался: мелочь, ерунда, не это главное. Как всегда, от осознания собственной тупости сжало горло, захотелось взвыть и повиснуть на потолке.

«Так, спокойно, спокойно… надо что-то делать, а вот что?»

И тут до сознания дошло, что на самом деле Пельмень с Анчуткой отошли в сторону и что-то с жаром обсуждают. Как горячие брызги из кипящей кастрюли, разлетались слова: «а я говорил», «это наверняка Исаич все и фря паскудная», «валить»…

– Я вам свалю, – пригрозил он открыто, а про себя лихорадочно соображал: «Фря паскудная… фря. Стоп. Кралечка-пьянчуга. Что за тип искал ее на платформе? И что там Яшка городил, уж не она ли та, что пропала? Не может же быть такого, что толпы рыжих и красивых у нас тут… Стой, стой, не торопись, не факт».

Мысль, безусловно, взрослая и здравая, но все-таки если он, Колька, останется в бездействии, то совершенно определенно чокнется.

«Пойти, что ли, глянуть на месте? Яшку забрать, покажет. А этот придурок пусть пока помаринуется. Глядишь, сам раскается», – решил парень и свистнул:

– Яш, а проводи-ка туда, где людоеда видел.

Анчутка, отчетливо икнув, вытаращил глаза:

– Это-то при чем?

– Да так, – загадочно ответил Колька.

Незачем им всего говорить, пусть помаются в неизвестности, как следует, по отдельности.

И, оставив Пельменя страдать угрызениями совести, Колька удалился, а за ним поспешил раскаявшийся и готовый загладить вину Анчутка.

Глава 14

Они следовали какими-то обходными тропами к станции, которые ведомы лишь тем, кто не спешит с платформы домой. Яшка вел.

Достаточно было глянуть в Анчуткину спину – такую несчастную, сгорбленную, утратившую молодецкую прямизну, – и становилось совершенно очевидно, как он мучается угрызениями совести. Колька же, понимая, что и сам не без греха, все равно почитал непедагогичным идти на примирение сразу. Ничего, страдать полезно.

Независимо от того, как погано на душе одного, отдельно взятого гражданина, в природе все идет своей чередой. И вот уже небо по-весеннему высокое, синее, и лишь кое-где облачка, и даже холодновато по-особенному, приятно. Еще не так тепло, чтобы все раскисло и чавкало, и не так холодно, чтобы зуб на зуб не попадал. Ночью подмораживает, и снег все еще глубокий, но уже зернистый, ноздреватый, так что проваливаешься чуть не до травы, с иголок еловых летят, сверкая, капли – раз, и канула в снег.

«А вот уже Восьмое марта на носу, – ужаснулся Колька, – как же я запамятовал. Надо срочно с подарками решать».

Как раз кстати, на волне раскаяния, он твердо решил никогда более не прогуливать, ведь во время практических занятий можно запросто выточить сувенир-другой. Ольге-то подарок давно припасен, красивую шкатулку он и изготовил, и в обстановке полной секретности довел до ума, отлакировал. Но ведь бабья-то кругом! Хорошо еще, что мастер Мохов, ставший исключительно мирным и спокойным, как-то заикнулся, что у него липовая плашка завалялась. Маме, скажем, солонку сделать, давно просит, Наташке – лошадку на колесиках, Вячеславовне… подсвечник какой, что ли, или скалку.

Странное творилось в голове.

Вроде бы Колька мыслил о вещах осязаемых и актуальных, о подарках на Восьмое марта. Однако одновременно снова в памяти всплывали вещи, случайно увиденные, услышанные и окрашенные, в свете последних событий, исключительно в серое и черное. И сами по себе складывались в некрасивую картинку.

Положим, что расходные и инструменты для ремонта общежития гладковской фабрики – дело обычное, хотя тоже так просто не достанешь. Но тем более трудно изыскать все эти штуки в цехах, подшипники на тележки, шахтные телефоны – что аппараты не простые, а пыле-, взрыво- и от прочего защищенные, поведал сам Кузнецов, – кабеля, увлажнители, они же ранцы дегазационные, взрывчатка для сноса.

Откуда все это, спрашивается? С каких складов, объектов?

Колька вспомнил, как еще в начале года, наведавшись в кабинет командования увээр, когда Батя пообещал очередную восторженную характеристику для нарсуда, увидел шкаф, набитый папками. На корешках были самые разные надписи, названия трестов, шахт, заводов и прочего, и лишь одна папочка бросилась в глаза, потому что была подписана просто фамилией «Гладкова».

«Почему так? Почему фамилия директора, а не номер фабрики? Вот у той заразы мелкой в нарсуде на папках было написано – где какие-то тресты-союзы, где просто фамилии. Если подписывают не названием предприятия какого, а именем, значит, то, что в папке, касается не всей конторы в целом, а этого самого человека. По-моему, так. Если так, то какие-то виды он на нее имеет. И уж, конечно, не сердечного характера, не такой Батя человек…»

На ум приходили разговоры, которые вели они с Кузнецовым: про то, как важно вовремя отвернуться, промолчать, а то и подмазать. До встречи с Батей это бы возмутило, после – принялось на веру, как будто так и надо, теперь же снова от этого тошнило.

«Надо же, как много зависит от транслятора мысли, – усмехнулся он криво, – Палыч дело говорит – ты ершишься, как еж, Максимыч гонит пургу – уши развесил и внимаешь. Вот если бы тогда, скажем, кто другой распорядился – сгоняйте до отделения, а эту я с собой утащу, ты бы что сказал? Скорей, послал бы Ольгу «ноль-два» набирать. А вот глянулся человек с первого взгляда – и готово дело».

В этот момент он налетел на резко остановившегося Анчутку и очнулся:

– Что, пришли?

– Вроде бы. – Яшка с сомнением водил острым носом, оглядываясь.

Они давно сошли с дороги, ведущей к платформе, и брели, утопая в снегу, по нехоженым тропам. Сзади – поле, потом дорога и «Летчик-испытатель», как раз на Нестерова, спереди – полоса леса, за нею уже шло железнодорожное полотно.

– Ну и занесло вас.

– Тут вдоль железяки натоптана тропа, вот она, – указал Яшка, – фу, нашел…

– Эх ты, беспризорник, – подтрунил приятель, – в родных лесах заблудился.

– В лесу-то проще… темно ж было, понимаешь. Погоди, я сейчас, – уловив Колькин настороженный взгляд, Анчутка заверил: – Да не сбегу. Что я, совсем скаженный?

– Не знаю, не знаю… нет тебе особо веры.

Яшка, покраснев, проглотил пилюлю без звука, со смирением пояснил:

– Я когда рванул тогда, налетел на ветку такую, низкую… ща.

Отойдя на пару сотен метров, промерил шагами одному ему известные маршруты, попетлял, как заяц, вернулся и решительно заявил:

– Вот тут.

Колька огляделся. Ничего, укромный уголок, по всему судя, использовавшийся для уединенных и коллективных попоек, после смены представлял собой два поваленных бревна в окружении кустов, на довольно большом отдалении от хоженых троп.

До платформы неблизко, случайно вряд ли кто набредет, не помешает, а до самой железной дороги пусть и всего метров сто, но густо заросшие ивой. Стало быть, и с поезда особо не разглядишь, что тут творится.

– И вот я такой иду с бутылочкой, – объяснял Анчутка, сопровождая действо пантомимой, – никого не трогаю, а он такой – ра-а-аз!

Яшка, подцепив Колькину шею сгибом локтя, дернул на себя.

– И что, прямо в глотку вцепился? – недоверчиво уточнил Колька, освобождаясь.

Анчутка почесал в затылке:

– Ну он ее так раз, за волосы ухватил, на себя дернул – и в шею. А уж совсем перегрыз или так, надкусил – это я не видел.

– И стоял он вот тут?

– Не видел я, – повторил Анчутка, – темно было. Наверное, ближе вот к этому кусту, потому как его не целиком видно было.

– И что же, не кричала?

– И не пикнула. Вроде бы хлопнуло что-то пару раз, но мимо состав шел, грохотало.

– Ох-хо-хо, – тоскливо протянул Пожарский.

Место-то какое приятное, посидеть тут с бутылочкой-другой, погреться и попить. Здесь и сейчас исключительно уютно, особенно теперь, когда солнце уже клонится потихоньку на закат и поблескивает по верхушкам елей, золотится среди потихоньку наливающихся соками веток. Все подлец-человек испаскудить способен…

Колька протянул приятелю папиросу. Некоторое время курили молча.

Пролетела электричка, неподалеку подал мощный голос диковинный какой-то, видимо, новый паровоз.

«Да уж, тут криком кричи – никто не услышит. На то и расчет».

Расчистив бревно, он опустился на него, поплотнее запахнув шинель. Чистоплотный Анчутка возился тщательнее, разгребая снег и соскребая ногтями наледь с коры.

– А может, ты снова кой-чего приврал, а, Яшка?

– Да пошел ты.

– Чего хорохоришься-то? Ты ж сказитель регулярный.

– А мне плевать! – запальчиво заявил он. – Не хочешь – не верь. – И вдруг завопил: – Ух ты!

От удивления Колька забыл дым выпустить и закашлялся. Анчутка, чиркая спичками, что-то искал в натоптанном, подтаявшем снегу, наконец поднял находку:

– Смотри-ка, чего нашел. Шарик со стекляшками! Если вот это оборвать… не, загнуть лучше, то кулон получится. Светке на восьмое подарю.

– А ну дай глянуть.

Он повертел вещицу в пальцах, и тут внутри как будто керосин вспыхнул, осенило. Сомнений не было: серьга-шарик, усыпанный мелкими зелеными камушками, на длинной висюльке, была один в один как та, которая болталась тогда в ушах рыжей гулены.

«Как это Палыч сказал: один к одному, вранье и смерти, таких совпадений не бывает? А что, если вправду не бывает?»

Анчутка протянул лапу за своим сокровищем, но Колька не дал:

– Все тебе шутки. А ну как с той самой убитой, что, Светке подаришь?

Яшка сплюнул:

– Типун те! С чего ты взял-то?

– Мысль есть одна, – пояснил Колька, приводя в порядок все озарения и просветы, которыми столь богат оказался этот насыщенный день. Пожалуй, хорош, голова у него сейчас треснет, если он продолжит думать в одиночку. И Пожарский решился: – Так. Пошли обратно, к Андрюхе, перетереть-покумекать треба.

– А сам покумекать – не? – осторожно предложил Анчутка.

– Не, – твердо возразил Николай, – и ваши головы нужны.

Глава 15

Секретарь принесла «Вечерку», в которой аж полполосы было посвящено фабрике. У Машеньки даже носик побелел от любопытства, возможно, надеялась, что вот они сейчас с товарищем директором сядут и вместе, дружно, перебивая друг друга, будут зачитывать, упиваясь отчетом о передовом опыте повышения культуры труда.

Вера Вячеславовна, вздохнув, поблагодарила:

– Спасибо, Машенька, свободна.

Та вышла, огорченная. Некоторое время товарищ директор смотрела на сложенную газету, потом, все-таки решившись, развернула.

«Нас встречает Вера Вячеславовна Гладкова, чуткий и заботливый руководитель, энергичная, бодрая женщина с чисто русским лицом…»

Она фыркнула.

«По-товарищески, по-мужски пожав руку, предлагает:

– Мы с вами, товарищ, пройдем по фабрике, и потом познакомимся с товарищами коммунистами».

То еще испытание. Ничего не поделаешь, общественность желает знать, как идет соревнование за переходящее Красное знамя райкома комсомола, к тому же кто-то там заинтересовался опытом по повышению культуры труда. И корреспондент уже здесь – бодрый, даже развязный молодой человек в очках и кепке, сдвинутой набекрень, который, не успев войти в кабинет и даже не оглядевшись, зачирикал карандашиком в блокноте.

– Что это вы, товарищ, мы ни о чем еще не поговорили? – деревянно улыбаясь, спросила директор и протянула руку.

– А я уж прошелся по цехам, – радостно сообщил корреспондент, с жаром потрясая ее, – и, знаете ли, перед глазами стоит полполосы, а то и целая. Колоссально!

– Вы очень добры. Что ж, пойдемте.

«Что-то я не припоминаю, чтобы говорила нечто подобное». Она вернулась к чтению:

«Мы проходим по светлому залу, заставленному шеренгами машин. Чистота, ни соринки не сыщешь…»

Шло восторженное описание работниц, все, как одна, почему-то немолодые, но бодрые, не улыбчивые, но с добрыми глазами, и все, как одна, владеющие статистическими данными о том, как все было год назад и как изменилось в этом. И, разумеется, с молодым задором рассуждающие о ликвидации старых методов работы, кои, как известно, единственное, что препятствует достичь того качества выработки, который требует советский народ…

«Помнится, с уборщицей он о чем-то пошептался, – думала Вера уже со спокойствием отчаяния, – и Вася его шуганул: посторонись, сынку»…

«Ее некрасивое, но хорошее лицо оживилось:

– Как только включились в соцсоревнование за высокую культуру труда, и вот у нас новая система внутрицехового транспорта! Тележки на резиновом ходу, компактные, легкие на ходу, колеса на шарикоподшипниках…»

– Черт знает что такое, – вслух от неловкости проворчала Гладкова, но в глаза назойливо лезли буквы, жирненькие, бодрые, как тараканы:

«…рабочие места хорошо освещены. Цех телефонизирован, аппараты специального изготовления соединяют с диспетчерской. Теперь запросы – будь то материал или помощь ремонтной бригады – поступают оператору, который немедленно принимает нужные меры.

– Совсем другое дело, – сообщает нам помощник мастера, застенчивый кареглазый юноша, – раньше, будем говорить, оторвался ремень – и бегай, ищи шорника. Отсюда и простой. Теперь я снимаю трубку и сигнализирую, а диспетчерская по всем этажам сигналит, кто и куда нужен».

Вера скрипнула зубами. Что ж такое…

«Товарищ Гладкова поясняет:

– Телефонная связь освобождает нас всех от пустой беготни и снабженческой суеты, а у актива освобождается время на то, чтобы обдумать, как еще можно усовершенствовать технологические процессы.

Весело прерывает руководство ударница Иванова:

– Скоро вы не узнаете нашу фабрику. Везде будут новые, прекрасные станки, восстановим узкоколейку до железнодорожных путей…»

Бедная Вера Вячеславовна в отчаянии зажмурилась, потом снова уставилась в газету. Строчки так и плыли перед глазами: «А теперь пройдемте в общежитие…»

О ужас, не надо туда ходить. Какая стыдоба, какой позор, до сих пор щеки пылают. Откуда из нее все эти слова повылезали, ведь она такая интеллигентная, терпеливая женщина. Просто вывели из себя эти драчуны, колхозники неблагодарные, уволила в момент, без выходного пособия – и пусть жалуются куда угодно! Лапотники неблагодарные, убогий оргнабор!

Все, хватит, решила она, еще полдня трудиться, а желание лишь одно: вцепиться зубами в подушку и рыдать злыми слезами.

Что ж так, товарищ директор? Желала же отличиться – чем недовольна? Вот, в газетах про ваши достижения пишут, правда, про ваши ли?

Снова стук в дверь, вошла Машенька – она и одновременно не она, сияющая своим круглым ликом, как ясно солнышко.

– Вера Вячеславовна, к вам Максим Максимович, то есть, простите, товарищ Кузнецов.

«Сегодня день такой, – философски размышляла Вера Вячеславовна, – меня решено добить окончательно. Ничего не попишешь, пора объясниться…»

Несмотря на то что вот уже с неделю она взращивает в себе готовность к бунту против идеи крепкого тыла, спокойствия, удобства и веры в то, что все возможно, стоит захотеть – а теперь откровенно трусит, да так, что под ложечкой сосет.

Искоса, точно воровато глянула в зеркало, по-женски ужаснулась: «Господи, краше в гроб кладут, принесла же его нелегкая именно сейчас!»

Обмахнула лицо пуховкой, наспех привела в порядок волосы и как раз освежила в уме тезисы для надлежащего приветствия – сдержанного, полного чувства собственного достоинства, холодного, – но не получилось ничего.

Кузнецов ввалился в кабинет, похудевший, синий от недосыпа, осунувшийся, в каком-то растянутом, штопаном свитере, старых галифе, – но какой-то сияющий, невероятно счастливый, улыбающийся. И с порога, даже не поздоровавшись, распорядился:

– Товарищ директор! Надо отрядить мужской пол, выгрузить мимозу!

– Что?!

– Мимозу же, мимозу, – нетерпеливо повторил он.

– Где?

– Там, там!

Вера глянула в окно: черная «Победа», битком набитая нежными веточками с несерьезными, трогательными, цыплячьего цвета шариками, собранными в кисти, была окружена людьми. Кто-то удивлялся, хлопая себя по ляжкам, кто-то умилялся, утирая глаза, но никто без повеления не смел даже притронуться к этому невиданному чуду.

– Чаю хотите? – только и сумела спросить она.

– …еле успел на обратной дороге на Внуковский аэродром поспеть, к самолету из Адлера, – пояснял Максим Максимович, с наслаждением отхлебывая из стакана, – поспел, а то б расхватали мигом. Вы-то любите мимозы?

– Люблю, – пролепетала Вера Вячеславовна, отводя глаза. – Угощайтесь, печенье Маша сама печет.

Максим Максимович расспрашивал, как понравилась премьера, помрачнев, уже рассказывал нехорошую историю, случившуюся в Кишиневе: вызвали на похороны давнего друга, и о том, что совершенно необходимо было на обратном пути что-то такое сделать исключительно хорошее, чтобы снова захотелось жить и работать.