Человек в чужой форме

Глава 16

Сорокин вот уже который день по нескольку часов изучал сведения, коими пополнилась серая папка, подписанная просто «К.». Не то что старому сыскарю нравилось собирать макулатуру на всякий случай или питал он особую любовь к досье. Просто за годы работы на различных позициях, что в сыске, что в разведке, затвердил для себя как «Отче наш»: все возникающие сомнения и подозрения, имеющие хотя бы тень обоснованности, необходимо проверять и, по возможности, устранять. Ни с того ни с сего они не возникают, и не случается ничего просто так. Стряслось – стало быть, где-то кто-то проглядел, торганул варежкой, проявил мягкотелость, абстрактное человеколюбие.

Причем одно дело – это глупый Мохов, из любви к пройдохе пошедший на инсценировку дурацкой кражонки, и совсем иное – странный снабженец из бывших, который, во-первых, шулер, во-вторых, всегда готов запросто, безо всех этих формальностей (хотя бы директивы командования), подогнать не только рабочие руки, но и технику с нечитаемыми номерами двигателей, и материалы, краску, аппараты.

«Просто толкач, снабженец-блатняга. Тогда неудивительно, что так он востребован: в плановые поставки не втискиваешься, тут рванет, там развалится – всего не предусмотришь, вот он тут как тут».

Хотелось бы, чтобы было так примитивно. Как-то не вяжется. Слишком мелко, по крайней мере, такого рода толкачей Сорокину видеть не приходилось.

Николай Николаевич по сотому разу разбирал копии.

Наградные листы, грамоты, благодарности – в седьмом УВР все были как на подбор, чудо-богатыри.

Скажем, прораб, начучастка, тот в августе 1944 года под Яссами в течение суток под сильным артогнем противника обеспечивал бесперебойную связь, а в апреле 1945-го под Братиславой не просто связь обеспечивал, но и уничтожил несколько солдат противника. Полковник Константинер (бывший заместитель Кузнецова по кадрам и начальник охраны) – командир орудия, медаль «За отвагу» получил за подвиг, совершенный 7 мая 1945 года: открыл путь для продвижения пехоты. Мошенник-казначей Павленко – орденоносец, ни много ни мало, Отечественной войны первой степени. Вот наградной лист, черным по желтому: в 1942 году был командиром отделения взвода противотанковых ружей, во время атаки после гибели наводчика в Киевской области выдвинулся сам с ПТРом и под ожесточенным огнем противника «метким огнем из ружья поджег два средних танка противника и подбил одно самоходное орудие «Фердинанд». Кто ж тут крыса бухгалтерская, уголовник и пособник оккупантов? Неужто этот?

Сам Кузнецов на этом героическом фоне не смотрелся: сугубо штатский товарищ, с дипломом Харьковского инженерно-строительного института. Хотя в РККА с первых дней войны, и вот сухо перечисляются факты из наградного листа на единственный его орден, Красной Звезды. Если не вдумываться, ничего героического: стройки, стройки, стройки.

Сотни землянок, жилых и технических, корпуса, столовые, казармы и прочее на общую сумму… ничего себе. Более полумиллиона рублей. Сорокин вытер выступивший пот.

Земляночные городки строили для аэродромов. Приводились и названия, которые теперь, кроме воевавших там, вряд ли кто и вспомнит: Белосток, Высоко-Мозовецк, Вельск, Россошь, Березино, Свислочь…

«Серегу бы спросить, как бы он героически летал, если бы всего этого не было или строилось лишь бы как».

Сорокин колебался.

Не верилось, что военстроители способны просто, внахалку подтибрить гусеничный трактор, протащив его через полстраны из Кременца в Москву. Просто быть не может. По всему видать, не тот это трактор, потому и отписались товарищи из шахтуправления не непосредственно в прокуратуру, а в местное отделение и не грозным запросом, а скорее для очистки совести. Не исключено, что просто инвентаризация грядет, и состряпали оправдание, что принимали меры для розыска пропавшего трактора, а может, и сами куда-то его дели.

История про облигации, поведанная Остапчуком, – о том, что покойный казначей Павленко, собрав с личного состава и вольных деньги, не выдав облигации, – была возмутительной. Однако тоже не была чем-то из ряда вон выходящим.

Центральные газеты пестрили письмами рабкоров и просто жалобами трудящихся такого же рода: денежки собрали, а облигации зажали. Людей можно понять: размер годовой подписки вырос до небес, и на местах, желая выслужиться, потрошили трудящихся с рвением не по разуму, сводя к нулю результаты от снижения цен. И гражданских потрошили, а уж в военчастях иной раз творилось черт знает что. Так брали за горло, что подписывались на госзаем аж на полтора, а то и два месячных содержания.

«Иное дело, если Павленко деньги себе прикарманил, – предположил Сорокин, – смелое предположение? С учетом его биографии – нет, вполне закономерное. Интересное совпадение: буквально тотчас, как всеми обиженный Ванин сболтнул про облигации, что, помимо сержанта Остапчука, слышал другой из увээр, как его… Максименко Алексей. Всего несколько часов спустя имела место поножовщина с фабричными, и Ванин чудом остался цел. Говорить, правда, не сможет еще долго. И ведь, как на грех, нападавшие – те самые колхозники-драчуны, с которыми накануне вышел бой. Они, видите ли, специально задержались по пути в родные места, а кто сообщил, где обидчик Ванин будет, – не говорят, молчат, а то и не знают. И не придерешься».

Сорокинский взгляд упал на две скверные копии, ни разу не замеченные. Изготовлены они были на папиросной бумаге, прильнули к более толстым листам. Одна подтверждала вынесение благодарности инженер-полковнику М.М. Кузнецову за активное участие в благоустройстве объектов, подведомственных МГБ СССР. Вторая была такого же типа, но уже за подписью заместителя начальника Управления устройства тыла и снабжения Генштаба…

Сорокин, сняв очки, нещадно тер переносицу, точно пытаясь убедиться в том, что зрение не подводит.

«Генерал-майор И.С. Шамонай. Что, тоже совпадение? Как же. Любовница Кузнецова – дочка штабного хозяйственника, а ее обманутый муж – гэбэшник-снабженец. Ну и компот, прямо-таки семейный подряд».

Тут неожиданно выяснилось, что кто-то уже терпеливым дятлом давно постукивает в дверь.

– Войдите, открыто.

Глава 17

В кабинет проник Колька Пожарский, смущенный и непривычно притихший.

– Я, Николай Николаевич, это…

– А, тезка. Давненько не виделись, – сдержанно заметил Сорокин, который все-таки был задет тем, что после суда Колька так и не удосужился до него дойти, хотя разговор об этом был, и не раз.

– Да, – согласился пацан, – но я не по этому поводу. Я тут это… насчет Кузнецова.

«Вот тебе еще совпаденьице. Любопытно, что поведает этот умник», – подумал Николай Николаевич и вслух осведомился, довольно едко:

– Так прямо и ко мне. Чего вдруг? Чего не к приятелю твоему, Палычу?

Колька чуть покраснел, но сообщил вполне спокойно, пусть и угрюмо:

– Потому речь еще и о Гладковой.

– А, моменты ревности и страсти. Это у вас двоих переходящая инфекция. Ладно, – Сорокин указал на стул, – садись, излагай.

Слушая Колькину речь, сбивчивую, но все-таки по-своему толковую, Сорокин думал о том, что парень хоть и все еще дурак, но наблюдательный и с интуицией. И что, пожалуй, при такой его глазастости не стоит светить перед ним серой папочкой с буковкой «К.».

«Нет, товарищи, никакой это не бред, не совпадения. Много темного и неясного. Может, и это только вершинка, как у айсберга, – размышлял он также, продолжая перебирать листы и делая незаинтересованный вид, – но, во-первых, это не наше дело. ОБХСС, товарищи из госбезопасности – это их огородик. Кто поручится за то, что они уже не работают? Ну как спецоперация, разработка, а мы тут влезем сапожищами. Нагорит, не говоря об остальном. Во-вторых, подозрения подозрениями, но вот бумажки-то!.. Все свидетельствует о том, что перед нами человек советский, честный. Да, со связями, но это дело неподсудное».

– …и тут Оля говорит: железку никакую тянуть не будут, мама Кузнецову жесткие условия поставила: по-кривому, вне плана работать более не собирается.

Сорокин очнулся:

– Это что еще за новости? Почему вдруг, все ж на мази.

– В чем дело – не говорит, – пояснил Николай, хмуря брови, точно собирая разбегающиеся мысли, – и вот я думаю, как бы не вышло чего.

– Чего ж может выйти? – делано-добродушно спросил Сорокин.

– Не знаю. А вот Кузнецов сам говорил, что лично трусов и мародеров расстреливал.

– Когда это?

– В сорок пятом, в Германии.

Сорокин перекинул несколько страниц: да, есть такое, самосудные расстрелы, вот объяснение Кузнецова. «…в декабре 1944 года под Берлином лично расстрелял шофера Михайлова за трусость и паникерство». Оправдался же, по мнению Николая Николаевича, блестяще, ведь приказ Ставки от августа сорок второго, предписывающий на месте пускать в расход трусов и паникеров, не отменен. Так что все гладко.

– И что же? Это ж мародеры, трусы…

Колька буркнул:

– Так это он лично решил, что они трусы и мародеры, не суд… а если и мародерства не было, и трусости? Кто знает?

– Вот же оправдательные документы, – ответил Сорокин, хлопнув по бумагам.

Но Колька, покрасневший, сердитый, не отступал:

– Задним числом написать много что можно того, бумажкой прикрыть.

Капитан отрезал:

– Довольно. Вот что, тезка. Я мысль твою понял, можешь быть уверен. Уверенности никакой не испытываю, и оснований для активности нет.

– И что же, ждать, пока что-то стрясется?

– Снова спрашиваю: с чего ты взял, что должно что-то стрястись? Директор на своем месте вправе решать, с кем иметь дела, с кем не иметь. Товарищ Кузнецов – здравомыслящий человек, опытный снабженец, не станет же обижаться оттого, что руководство не одобрило его исполнителей или работы отложили…

Николай Николаевич продолжал, изображая благодушие, гнать гладкие, верные слова, одно за другим, а сам примечал. Он-то видел, что Колька Пожарский в своих лучших традициях что-то замалчивает, и знал, отлично изучив его характер: главное – это вывести его из себя, сделать так, чтобы вскипел этот дурачок, – и тогда из-под взлетевшей крышечки обязательно вырвется нечто важное.

Расчет оправдался полностью. Колька покраснел и забулькал, что твой чайник на огне:

– Это что же, обождем? Когда баба пропадет бесследно или упырь какой глотку ей перервет – тогда и будем чесаться, так, что ли?

Помолчав для порядка, капитан признал:

– Насчет упырей с глотками захватывающе, образно. Книжку какую зачел или у нас где стряслось? Хотелось бы подробностей.

Колька запнулся, но было поздно. Теперь глупо отнекиваться, сам же пришел, никто на аркане не тянул.

И вот в течение четверти часа парень-кремень, Пожарский, записное незападло, надежный, как скала, выдал рассказ об Анчуткином приключении. Осознав, что все равно проговорился, выдал и себя, и Акимова, поведав подробности происшествия у «Летчика-испытателя». И вообще всех, кого было можно, и даже серьгу, отобранную у Яшки, выдал тоже:

– Та самая, что в ухе у той дамочки была, которую Кузнецов на дачу утащил. И ее карточку мне хмырь один на платформе показывал, не видал ли я ее.

– Глянь, эта? – быстро спросил Сорокин, выкладывая фото пропавшей Шамонай.

Парень без колебаний признал: да, она.

– Уверен?

– Точно. И даже фото то же, что очкастый на платформе показывал.

– Очкастый, – Николай Николаевич вынул фото Яковлева, – не этот ли?

– Этот, – вглядевшись, кивнул Колька, и в глазах у него мелькнули удивление, затем страх, – а кто это?

– Рано тебе еще все знать. Скажу одно: это есть сотрудник органов госбезопасности, и бояться совершенно нечего, – внушительно заявил Сорокин, ощущая, что от предвкушения удачи аж ладони зудят, – теперь убедился, что ты далеко не самый умный?

– Само собой.

– А видишь, в отделении никого нет?

– Да.

– Вот, а потому что все работают, каждый на своем месте. Советую заняться тем же, тезка. За сигналы особое спасибо, жаль, что раньше не решился рассказать.

– Так я ж не знал!

– Я тебя и не виню. Давай теперь отметься, вот тут, и, если кто спросит – чего ты тут забыл… особенно Константинер или Кузнецов, понял?

Колька кивнул.

– То так и говори: отмечался, как условно осужденный. И обо всем разговоре вообще молчок. Свободен.

Оставшись один, Сорокин снова погрузился в разнообразные, по преимуществу невеселые думы.

«Так-с. Ну теперь понятно, по каким таким причинам товарищ полковник так возлюбил Пожарского, что стремится не выпускать из виду. Вообще, ситуация аховая. И вроде бы дело-то не наше, пусть товарищи прокуроры да обэхээсэсники разбираются, нам своих кастрюль достаточно.

Только ведь сержант Саныч оказался прав – копать все одно нам придется. Потому что именно на нас висит покойник Павленко, а если то, что сообщил Пожарский, не липа, то висит и Галина. Оно и понятно, есть что наврать начальству – трупа нет, фрагменты на путях, стало быть, работать транспортным. Но мы-то с вами знаем, что убийство на нашей земле, так-с…

Итого два трупа. И если вдруг выяснится, что вот это все, что в серой папке с литерой «К.», – каша и маргарин, что Кузнецов не честный человек, не толковый работяга, не умелый организатор, руководитель отдела, а чистая подделка, блеф, передергивание, то и третий труп вполне возможен. Что ж, все более или менее ясно, за исключением одного: как поступить далее?»

Глава 18

Колька долгие размышления не жаловал, равно как и сомнения. Сорокина он услышал, но понял все по-своему, то есть немедленно перестал колебаться и сомнения отбросил. И пусть у него не все в порядке с мыслительной функцией – на это неоднократно намекали как Оля, так и «многомудрый» Акимов, – зато имеются звериное чутье на опасность, здравый смысл и четкое осознание того, что бывают ситуации, когда прав тот, кто настучит первым.

Так что из отделения Пожарский вышел, горя решительностью и энтузиазмом. Анчутка маялся поодаль, благоразумно рассудив, что нечего ему прилюдно ошиваться возле отделения, терпеливо ждал Кольку.

– Ну что сказал-то, что?

Колька протянул пачку, Анчутка, вежливо поблагодарив, взял папироску, но всем своим видом показывал, что жаждет не табачку, а подробностей. Однако Пожарский таинственно, многозначительно молчал и, по всему судя, упорно что-то прикидывал про себя. Так они, в тишине и раздумьях, последовали обратно в УВР.

…Там тоже происходили события, поскольку и Андрюха Пельмень долго думать не любил и к тому же терпеть не мог оставаться крайним. Дежурно пострадав от угрызений совести, он решил, что Колька себе все надумал и вообще не прав.

«Как раз начальства нет, надо откопать формуляр, ему ткнуть, умнику, – рассудил Андрюха, ожесточенно проводя очередное техническое ежедневное обслуживание, точно по заветам наставления «Шоферу-стотысячнику», – ишь, вообразил. Не хапаный это трактор, а полуторка так вообще наша».

Он решил наведаться в «канцелярию» – так громко именовался кабинет, где было множество бумаг и папок, – и выудить нужные документы.

Вымыв и вытерев руки, Андрюха отправился в корпус командования. Замок «канцелярии» вскрыл без особых усилий, отжав ригель ножиком, осмотрелся. Вспомнил, что документы на транспорт хранятся на нижней полке, слева у стены. Он, Пельмень, сам туда лазил: уточнять напряжение и тип цоколя для задних «габаритов» кузнецовской «Победы». Там же были бумаги на технику.

Папок, подписанных знакомыми названиями винзаводов, шахтуправлений, министерств и прочего, было много, но нужной не находилось. Терпеливый Андрей снова и снова шарил по полкам, просматривая и перечитывая наклейки, и как раз, когда он в сотый раз туповато смотрел на папку, подписанную «Гладкова», в кабинете появился Максим Максимович, собственной персоной.

– Андрей, ты что тут без руководства шаришь? – спросил он без особого интереса, но строго.

Пельмень нашелся:

– Уточнить кой-чего хотел, по трактору вязкость масла.

– Чего ж у Михалыча не спросил?

– Так нет их. Уехали с товарищем Константинером, еще с утра.

– Ах да, – как бы припомнил Кузнецов, – я и запамятовал.

Подойдя, вынул из Андрюхиных рук папку, уложил в планшет и извлек из него же формуляр на трактор:

– Изволь.

Пельмень пролистал книжечку, сдвинув брови и шевеля губами, Кузнецов поторопил, глянув на часы:

– Тебе помочь?

Андрюха закрыл книжечку, вернул полковнику:

– Я все. Спешите?

– Чего мне спешить, с чего ты взял, – возразил тот, прибирая бумаги, – вот товарищ полковник приказал сворачиваться.

– Уезжаем? – осмелился спросить Пельмень.

– Собственно, работы тут закончили, – объяснял Батя, снимая папки с полок, складывая их и извлекая моток бечевки, – возможно, что и задержитесь. Скоро станет ясно, – пообещал он и спросил: – Сам-то как, сильно занят?

– Уже нет.

– Тогда подключайся. Товарищ полковник поручил все увязать и перенести в машину.

…К тому времени, как Колька и Яшка добрались к части, все содержимое «канцелярии» было перемещено в «Победу», и сама она как раз выезжала из ворот. Парни быстро скрылись в тень, пропустили машину. Яшка по-особому присвистнул, Пельмень, закрывая створки, коротко глянул, чуть заметно кивнул: вижу, мол.

– Что значит «сворачиваться»? Куда? – возмутился Анчутка, выслушав новости. – Тут же работы еще!

– То и значит, – повторил Пельмень, – с утра Михалыч с Константинером умчались на груженой полуторке в неизвестном направлении, до сих пор нет. Сейчас вон Батя документы повез куда-то.

– Все документы? – быстро спросил Колька.

– На полках ничего не осталось, – подтвердил Андрей.

– И папку «Гладкова»?

– Это наша, что ли, Ольга? – влез Анчутка.

– Нет, – кратко отозвался Пожарский, и Яшка задумался:

– А кто же?

Пельмень же кивнул:

– Видел, да, а что?

– Нет, ничего, идейка одна, – протянул Колька, – надо сообща обмозговать. Так, мужики, слушайте сюда…

Глава 19

Войдя в комнату и разувшись, Вера Вячеславовна без сил опустилась на табуретку.

Неужели наконец-то заканчивается этот день? Долгий, тягучий, липкий, настоящий ночной кошмар. Было ли испытание, которого сегодня удалось избежать?

Звонил вежливый товарищ, невнятно представился, отчетливо прозвучало лишь самое страшное: «МУР». И сердце ухнуло в пятки так, как никогда в жизни не бывало. Никогда! Погиб муж, завывали бомбы, голодали, папа скончался – не было ничего подобного.

А ведь всего-навсего товарищ звонил уточнить причину, по которой были уволены ранее трудоустроенные по оргнабору задержанные Шкулев и Вакуленко…

– Задержанные? – переспросила она, сбитая с толку. – За что?

– За разбойное нападение на товарища Ванина, на почве личной неприязни.

Все внутренности обдало ледяной волной. «Пронесло, – завозилась навозным червем противная мыслишка, – не про меня речь, стало быть, все хорошо, поживем…»

Как хорошо, тихо дома. Оля, наверное, в своей библиотеке копошится, ей и горя мало.

Вера Вячеславовна блаженствовала, закрыв глаза и откинув голову, как вдруг под окнами послышался шум мотора. Скрип тормозов, хлопнула дверь.

Надо бы встать, посмотреть, кто там на ночь глядя приехал, но ноги как будто отнялись. Потом слух, невероятно, по-звериному обострившийся, уловил звонок, шаги в коридоре.

Стук. Отчетливый, уверенный, какой-то чужой.

И снова сердце, остановившись, ухнуло в пятки. Замирающим, чужим голосом Вера Вячеславовна спросила:

– Кто там?

– Кузнецов, – отозвались из-за двери.

Максим Максимович вошел, вежливо пожелал доброго вечера, галантно помог снять пальто, – она так и не удосужилась за своими переживаниями, – попросил разрешения пристроить на вешалку и свой серый плащ. На сей раз он был в форме, без погон, но с красной звездой на груди, выглядел и говорил, как обычно.

Вера Вячеславовна предложила присесть и чаю.

– С удовольствием, – согласился гость, выставляя на стол жестянку английского печенья.

Некоторое время чаевничали молча. Как будто и не было никакого разговора, было тихо, мирно и от его присутствия и молчания – до ужаса спокойно. Вера Вячеславовна как раз по-детски наслаждалась таящим во рту печеньем, когда Кузнецов наконец заговорил:

– Постараюсь быть кратким, хотя это будет непросто.

Печенька тотчас стала безвкусной, более того, липла к нёбу, захотелось ее выплюнуть, но было неловко. Пришлось, давясь, проглотить и запить вмиг опротивевшим чаем.

– Прошу вас, – севшим голосом пригласила она.

– Ваш отказ сотрудничать с седьмым увээр…

– Окончательный.

– И связан он?

Говорил-то он тихонько, вежливо, но жглись эти спокойные темные глаза – страсть. Вера отвернулась.

– Мне бы не хотелось касаться этого вопроса, но раз вы настаиваете… полагаю, что в нашей деятельности, Максим Максимович, есть нечто незаконное.

Она сделала паузу, но ничего не произошло. Полковник, помешивая чай, смотрел прямо, можно сказать, заинтересованно. Приободрил, без тени неприязни или чего-то подобного:

– Слушаю вас. Я вижу, что вам надо высказаться.

Вера Вячеславовна ожидала какого-то облегчения от того, что главное прозвучало. Сбивало с толку полное отсутствие хотя бы следа смущения.

– Я, как и все трудящиеся, бесконечно признательна вам за ту огромную работу, которую вы проделали. Я отдаю себе отчет, что перечисленные средства не покрывают затраты целиком. Это благородно.

«Что ж такое? Смеется он, что ли?!»

Точно услыхав ее мысли, Кузнецов провел ладонью по лицу, точно стирая неуместную гримасу.

– Ведь все эти вещи и предметы, все расходные материалы, они же не могут появиться ниоткуда? А откуда они взялись, Максим Максимович? Откуда кабель, телефоны, откуда эти, как вы их называете, увлажнители? Ведь это же спецснаряжение химвойск. Так?