Человек в чужой форме
– Так, – согласился Кузнецов, снова чуть улыбаясь, – позвольте узнать: возникли претензии лично к моему участку работ?
– Нет, и все-таки…
– Вы подменяете собой угрозыск, прокуратуру, ОБХСС, а то и госбезопасность?
Она, донельзя удивленная, вскинула глаза:
– Госбезопасность? Почему…
– А я понимаю, к чему вы клоните, – заверил Максим Максимович, – к подрыву экономической мощи Страны Советов.
Вера осеклась. Он улыбался. Ласково, открыто, по-свойски и с пониманием. И от этого было еще более не по себе.
– Забавная история у нас с вами получается, на фене можно выразить как «динамо». Это, знаете, когда барышня принимает подарки разнообразной цены, но не дает за ручку подержаться. Правда, тут совсем другой масштаб, нет?
Удар точный, меткий и под дых. Она прошептала:
– Подло же. Как вам не стыдно?!
– Мне? Нет. Сравнение обидное – это извините. Параллель-то очевидная: по факту вы, хорошо экономя, добились и показателей, и грамот, и статеек хвалебных отхватили – и что-то не припоминаю, чтобы вы тогда задавали вопросы о происхождении ресурсов…
Вера Вячеславовна, не выдержав, закрыла руками лицо, Кузнецов мягко, но настойчиво отвел ее ладони и, прижав их своей одной большой пятерней, уложил на стол.
– Слушать вы меня не станете, но все-таки попробую объясниться. Антисоветского в моей работе нет. В работе по снабжению любой недоумок, горящий энтузиазмом, всегда найдет что-то «не то»… как этот недоумок участковый. Акимов, что ли?
Ее передернуло, Кузнецов удовлетворенно кивнул, как будто все шло так, как он и ожидал.
– Порадую я вас или расстрою: нет, я не подрываю мощь государства, не ворую и не ем хлеб даром. Увээр получает законные деньги за добросовестно выполненные работы. Все договоры заключены прозрачно, все операции проведены, качество подтверждено актами авторитетных комиссий, нет?
– Если все так законно, то почему деньги поступают на счет какой-то артели?
– А почему нет? – легко парировал он. – Чем счета-то вам не угодили? Открыты, как и положено, в Промбанке, по указаниям Минфина и Госбанка.
– Как это можно доказать?
Максим Максимович удивился:
– Как же. Командир части на свободе, я на свободе. Равно как и заведующие банковских отделений. Вам мало?
– Личный состав и вольнонаемные работают в три смены…
– И получают соответственно. Что, плохо работают?
– Работают великолепно, тогда откуда средства на оплату их труда?
– Ох. Теперь я в тупике, – признался он. – Что тут-то не слава богу? Или вы подозреваете, что командование или даже я паразитируем на труде рабочих и крестьян, расхищая полученные средства? Моя очередь спросить: на чем основано это обвинение? На моем разгульном образе жизни?
Вера Вячеславовна вспыхнула: и снова в точку. При подобной логике в «разгуле» она участвовала непосредственно. Походы по театрам, полу- и официальные застолья, гостинцы для Ольги, духи, машина мимоз для всех…
Это уже разгульный образ жизни или еще нет?
«А что у него лично-то есть? Ничего. Форма, ботинки, сапоги, вот свитер со старыми галифе да шинель с плащом…»
Кузнецов, откровенно за ней наблюдавший, уточнил:
– С этим разобрались? Отлично. Ну а то, что я работаю наравне со всеми, пусть и в три смены, – тому масса свидетелей, нет?
Помолчал, подождал реакции и, не дождавшись, продолжил:
– Теперь вот что. Неужели вы бы оформили меня на работу, если бы не получили обо мне самые хорошие рекомендации?
Гладкова покачала головой.
– Именно. Эта репутация не взялась ниоткуда. Про военное время распространяться не стану, чтобы не хвастаться. Но и после победы на моем счету уже немало объектов, сотни километров автодорог, железнодорожные пути к двум десяткам предприятий – это по всему Союзу. Строили угольщикам, нефтяникам, тяжмашу.
Вера Вячеславовна молчала, сверля глазами стол.
– Продолжайте, пожалуйста, – доброжелательно ободрил Кузнецов.
Подождав некоторое время, спросил: «У вас все?» и, терпеливо выслушав тишину, заговорил сам:
– Я не просто так про репутацию начал. Ваш ни на чем не основанный отказ от работы с увээр семь повлечет за собой самые губительные последствия. Мне перестанут доверять. Репутация моя – основа всего, и как только она пострадает, то рухнет все, и множество людей останутся ни с чем.
– Как же, денежное довольствие…
– Оставьте, – приказал он, поморщившись, – не касайтесь того, о чем понятия не имеете. Я говорю откровенно: если после всего сказанного вы решитесь погубить мою репутацию, выбора у меня не останется. Не дергайтесь.
Он снова удержал ее руки, одной левой, правой же извлек из планшета надписанную папку.
– «Гладкова», – прочитала она. – Что это значит?
Кузнецов спокойно пояснил:
– Тут все по нашим операциям.
– Все?
– Абсолютно. И как только вы попробуете… ну, вы поняли, материал отправится в ОБХСС и прокуратуру, с моими пояснениями. Я буду убедителен, – заверил он, – пожалуйста, не думайте, что если вы – директор, а я просто зам по снабжению, то вы по умолчанию правы.
– Не посмеете. Вы тоже виноваты…
– Как я стану выкручиваться – не ваша печаль. Сейчас не об этом. Сейчас мы решаем противоречие по земельному вопросу – кто кого в землю быстрей закопает. Ознакомьтесь, представьте последствия, я вам не буду мешать.
Он встал, отошел к окну.
Шел то ли снег, то ли уже дождь, все вокруг заштриховано косым, двор заволокло мокрой теменью, и подслеповатый фонарь не разгонял мрак, а мутно освещал лишь себя самого, небольшой пятачок вокруг столба и мокро блестевшую «Победу». Дул ветер, фонарь раскачивался, и казалось, что машина движется сама по себе.
Вздохнув, Кузнецов повернулся к столу.
Папка так и осталась нетронутой. Вера Вячеславовна сидела, уперев локти в стол и все-таки пряча лицо в ладони, но плечи не тряслись – хорошо, значит, не плачет, а думает. Папку он убрал в планшет, а женщину, уже не церемонясь, поднял из-за стола и спокойно, по-хозяйски обнял. Она не вырывалась, только глаза закрыла и вздрагивала от каждого прикосновения, как от удара.
«Совершенно расстроилась. Бедная», – пожалел Кузнецов, не без удовольствия уловив аромат «Пиковой дамы», и снова повел разговор, уверенно, размеренно, утешая:
– Вера, успокойся. Я не хочу тебя губить. Ты поразительная, прекрасная, ты мне безумно… да, просто безумно мила. Но от меня зависят люди, на кону слишком много.
– Слишком много на кону, – бездумно повторила она, отводя лицо.
– Вера, Вера, Вера, – повторял он, как заклинание, мягко, целуя, – будь со мной. Я один и ты тоже, тебе тяжело, я вижу. И мне нужна подруга, жена, если решишься. Такая, как ты, умная и красивая, толковый работник. Нет, что я говорю, мне ты нужна. Соглашайся, будем работать вместе. Война закончилась, впереди столько дел, мы с тобой всегда будем востребованы. Двадцать миллионов лучших людей погибло, не хватает голов, Вера, слышишь? А Оля…
– Оля, – не сдержалась, всхлипнула Вера Вячеславовна, – Оля как же?
– Что значит как? – улыбнулся он, бережно проведя по щеке. – Так. Любой университет. Любое министерство для практики и, при желании, работы. Никакого распределения. Если захочет – лучшее общество, выгодное замужество…
– Я устала, – пожаловалась Вера, вскинув наконец мокрые ресницы.
И точь-в-точь, как тайно, стыдно думалось тогда, в кабинете, прижалась, спрятав лицо на груди: «Гори оно огнем…».
Глава 20
Прошло около получаса, стихли за дверью его шаги – грохнула о стену дверь комнаты, в залу ворвалась Оля – иссиня-бледная, рот кривой, оскаленный, глаза мечут молнии и даже неприбранные волосы, кажется, поднялись вокруг головы, как у медузы Горгоны. Проскрипела вздорным, скрежещущим, как рашпиль, голосом:
– Что это все значит, мама? Как это понимать?!
– Подслушивала? Нехорошо, – мертвым голосом отозвалась Вера Вячеславовна, роняя голову на руки, сложенные на столе.
– Ты, которая столько всего говорила о правде, о жизни по совести, что ты сейчас сделала?! Кому продалась? Он же вор, растратчик, вредитель! Он шантажист, мама!
– Выхода нет. Я не о себе, о тебе…
– Обо мне?! Мне это не надо! Да если бы папа слышал, если бы дедушка… да если бы я знала!
– Теперь знаешь, и что? – безразлично спросила мама.
– Это подло, бесчестно! И я это в лицо ему сейчас скажу!
– Сделай милость. Только оставь меня в покое.
Оля, грохнув дверью, по дороге набрасывая пальто, ринулась прочь. Вера Вячеславовна с облегчением разрыдалась.
На лестнице снова хоть глаз выколи: то ли перегорела, то ли похищена лампочка. Оля тотчас вспомнила, что Палыч регулярно менял их, чтобы в подъезде было светло. «Рефлекс, понимаешь ли, не люблю, когда сумерки», – смущаясь, пояснял он.
«Он-то как раз на дух не переносит все эти темные дела! А эта! Эти двое… предатели! Иуды! Чтоб вам всем провалиться!..»
– Ай! – крикнула она, поскальзываясь на мягком и скатываясь вниз.
Потирая пониже спины – все-таки довольно сильно ударилась, – она осторожно поднялась, пошарила руками в темноте, нащупывая перила или стену, хоть какую опору. Наткнулась на плотную ткань, хлястик – и, наконец, прямо руками влезла во что-то липкое, вязкое, мокрое…
Взвизгнув, метнулась вниз, туда, где плакал под мокрым дождем слепой фонарь.
…Во дворе у «Победы» двое возились, влезши с ногами в задние двери. Наружу доносился злой шепот: «А ты посмотри еще!», «Самая тонкая папка», «Глаза разуй» и, наконец: «Сам ищи, умный!» Третий стоял на стреме, стараясь держать в поле зрения и подходы к дому, и вход в подъезд. В какой-то момент он все-таки умудрился потерять бдительность и потому не успел увернуться. Оля, выбежав из темени подъезда на темную же улицу, сразу не заметила человека в темном, натолкнулась, уронила его и чуть сама не упала.
– Т-твою ж, – начал он, поднимаясь и вытираясь. – Что за?..
– Яша-Яша-Яша! – заверещала Оля, узнав его и хватая за рукава. – Яша, там это! Покойник!
Анчутка так и сел, в полном смысле слова, задницей на ноздреватый снег.
– Оль, ты что? Где?
– Т-там, – она указала на черный провал за дверью, – л-лежит…
Оля, мельком уловив движение у машины, приглядевшись, в голос ахнула:
– Пожарский! Что вы делаете?!
Колька, инстинктивно пригнувшись, точно желая припасть к земле и уползти, обреченно разогнулся, буркнул:
– Да ничего не…
– Сторожим, Оль, – показалась невозмутимая физиономия Пельменя. Неторопливо, с достоинством разогнувшись, он вытирал ветошкой руки, а потом, как ни в чем не бывало, перетащил к кустам какую-то канистру.
– Что сторожите? – требовательно спросила Оля.
– А вот, – Андрей повел рукой, указывая внутрь машины, – сама видишь, сколько бумаг. Охраняем.
В самом деле, на заднем сиденье было полно папок и папочек, потоньше и потолще. Оля удивилась, – надо же, не набрехали, – спохватилась и выпалила:
– Все равно, не об этом. Там в подъезде кто-то лежит! Тело!
Парни переглянулись, потом требовательно уставились на Анчутку.
– Что таращитесь-то? Не было никого, я почем знаю, откуда?! Не выходил никто, не входил…
Пельмень с презрением сплюнул:
– Стремщик из тебя, как из навоза пуля. Ни украсть, ни посторожить не можешь.
Колька решительно все прекратил:
– Хорош бакланить. Яшка, Оля, вы тут стерегите машину.
Анчутка облегченно кивнул, всем видом показывая, что не против. Пельмень вздохнул, снова раскочегаривая фонарь-«жучок»:
– Пошли, пожужжим.
Человек лежал головой к выходу из подъезда, вверх затылком, руки выброшены вперед, ноги на ступеньках. Как будто шел себе спокойно – и вдруг разглядел в темноте что-то интересное, наклонился глянуть, да и загремел вниз всеми костями. Андрюха посветил, Колька присвистнул: блеснул на свету знакомый серый плащ, и красная лаковая клякса на знакомом же, коротко стриженном затылке.
– Блин, Батя…
Колька, дотронувшись до шеи лежащего:
– Дышит. Живой.
– Кто ж его так?
В этот момент Кузнецов вздрогнул, со свистом сквозь зубы втянул воздух, с трудом оторвал от пола разбитое лицо. Просипел:
– Вы-то… что тут?
– Ты, главное, не беспокойся, – увещевал Анчутка, усадив Ольгу на лавочку, – бывает, чего ты, в самом деле…
– Хорошо тебе болтать, сам бы наверняка зайцем верещал, – огрызалась она.
Яшкино бормотание, как кошачье мурлыканье, как-то утихомиривало, и Оля с облегчением понимала, что и голова, и разум вернулись на место, а злость, отчаяние и стыд глаза уже не застят. И все-таки просто сидеть была она не в силах, потому-то встала, обошла «Победу». И, вернувшись, плотно ухватила Анчутку за ухо.
– Ты что?! – возопил он, дергаясь.
– Кайся, сказитель, как это вы приехали, если вся машина грузом забита под завязку, а? Бежали следом или к крыше прицепились?
– Да хорош уже!
Ухо Анчуткино осталось невредимым, поскольку как раз кстати из подъезда появились Колька и Пельмень, ведя под руки человека в плаще.
– Кузнецов.
– Он, – льстиво поддакнул Анчутка, деликатно освобождаясь из ее пальцев.
Затылок у инженера-полковника был сильно разбит, из носа тоже капала на плащ кровь, и вид у него был такой горестный, что Ольга, вздохнув, спросила:
– Аптечка в машине имеется?
– А то как же. – Анчутка помчался к «Победе».
Потом полковник сидел, чинно глядя в небо, с тампонами в носу, Пельмень придерживал его за плечи, Оля, вскрыв зубами индивидуальный пакет, прижимала бинтом тампон к ране, делая перевязку, а Колька, с переменным успехом пытаясь не мешаться, оттирал талым снегом подсохшую кровь. Кузнецов вдруг вздрогнул, захлопал себя по плечу, по бедру.
– Да не вертите вы головой, – приказала Оля с неприязнью.
Он прошлепал разбитыми губами:
– Планшет… не видели?
Уловив Колькин быстрый взгляд, Яшка тотчас вызвался:
– Сейчас сбегаю посмотрю, – и канул во тьму подъезда.
Было слышно, как он добросовестно, пожалуй, даже нарочито возится по полу, скрежещет по стенам и потолкам, изображая активные поиски.
– Вы как, Максим Максимович? – спросил Колька, увидев, что взгляд у того окончательно стал осмысленным.
– Вполне.
– Что случилось, упали?
– Упал.
– А затылок…
– О лестницу ударился.
«Он в самом деле пришел в себя, вон как по сторонам зыркает! Ну ничего, даже если переигрываю – в темноте не увидит…»
– Милицию надо вызвать, – подал голос Пельмень, сплюнув, но Колька четко услышал его тихое: «Зекс». Глянув через плечо, он увидел, что к подъезду и, стало быть, к ним следует некий гражданин, в шляпе и пальто. Блеснули очки. Приблизившись, товарищ присмотрелся, кивнув удовлетворенно, произнес:
– Милицию, товарищи, не надо.
И показал красную книжечку с вытесненными золотом буквами: «МГБ СССР».
Глава 21
Колька тотчас узнал человека с платформы, он же «товарищ из госбезопасности» и личность с фото, показанного Сорокиным. С показной невозмутимостью надвинув на лицо козырек, заметил:
– А, ну раз товарищ из госбезопасности, то и бояться совершенно нечего.
«Темень, может, и не узнает. Не дело в таких положениях вывеской светить», – соображал парень, позабыв о том, что узнать его мудрено. Тогда, во время первой их встречи на платформе, его физиономия от злости была крива и красна, до полной неузнаваемости.
Очкастый Яковлев дернул уголками рта, изобразив улыбку:
– Чего ж бояться честным людям? – и обратился к сидящему: – Кузнецов, Максим Максимович?
– Я.
– Пройдемте.
– Куда? – влез Яшка с вопросом.
Яковлев блеснул окулярами и на него:
– Не вашего ума дела, юноша.
– Я вам не юноша, – огрызнулся он и, нахохлившись, сунул покрасневшие ладони под мышки.
Яковлев, не удостоив ответом, спросил:
– Вы способны идти, Кузнецов?
Тот попытался подняться, но грузно опустился обратно, чуть не мимо скамейки.
– Доведите задержанного до транспорта, товарищи, – распорядился Яковлев.
Колька переглянулся с Андрюхой, тот отчетливо колебался. Кузнецов усмехнулся, но из-за разбитого лица усмешка вышла жалкой, как у сумасшедшего:
– Чего уж, павлики (расхожее выражение – «предатель» от имени Павлика Морозова), жарьте до конца.
Пельмень упер глаза в снег, скрипя зубами. И все-таки, когда Колька закинул руку раненого себе на плечи, Андрюха без колебаний забросил себе и вторую, а Яшка, когда дошли до «Победы», кинулся дверь открывать.
– Пассажирскую, спереди, – приказал Яковлев.
Захлопнув дверь, гэбэшник извлек пачку «Герцеговины» и, излагая нечто в благодарность за содействие, протянул ее сперва Кольке, потом Андрею. Яшка тоже было разбежался, но Яковлев так нахлобучил ему козырек на нос, – «Тебе рано, щенок», – что Анчутка ткнулся в него, точь-в-точь слепой кутенок.
Когда «Победа» отчалила, Колька отдал «Герцеговину» Яшке, закурил свою. Ольга высоким, вздорным голосом спросила:
– Это что же было? Все, что ли? Скучно, быстро и неинтересно.
– А ты приключений ждала? Скачек по прериям, стрельбы и красоток на рельсах? – проворчал Колька. – Чистая работа.
Пельмень, желчно сплюнув, добавил:
– Ага, еще и на чужой машине и бензине не своем. Раскатал губы на экономию, ага.
– Морда протокольная, – зло пробормотал Яшка, – ишь, «рано», «щенок»!
Колька не ответил, вглядываясь в темень.
К отделению и на шоссе в центр надо было ехать прямо. Однако задние габариты «Победы», отчетливо видимые сквозь пелену плотного мокрого снега, вдруг исчезли.
– Свернули?
– Куда свернули? – подхватил Пельмень, также сбитый с толку. – В город прямо.
И выругался матерно, запоздало спохватившись, хлопнул себя по губам.
– На переезд поперли?!
– Чего сепетишь? – не понял Колька.
Андрюха, почесывая затылок, промямлил:
– Я, Никол, бензин слил…
– Зачем?!
– Так я ж думал, пусть проедет, поближе к отделению, а там куда он денется, в сапожках по снегу.
– На сколько ж там в баке?
– На километр-полтора…
Яшка хохотнул:
– Не, ну точно павлик! – извлек из рукава какую-то вещь, вгляделся в нее на свету и присвистнул. – Фью, вот урод. Я думал, лопатник.
Ольга без лишних слов треснула ему по шее. Он возмутился:
– Ну что?! Я по привычке. И это не кошель, ключи галимые. Так что не считается! К тому же у такого упыря – сам бог велел. Ах, да, – спохватился он, – Колька, ты давеча спрашивал, смогу ли я того признать, упыря у железки, что тетку загрыз…
– Ну, ну?!
– Вот и ну. Этот – вылитый он. Даже очки такие же.
– Что болтает этот ворюга? – переполошилась Оля.
Колька не ответил, судорожно соображал: «Точно. Почему чекист без машины и один? А если Яшка не ошибся, глаз-то у него цепкий, воровской? А если они вообще… заодно?!»
Все, некогда думать.
– Ольга, живо домой, звони в ментуру, пусть чешут на переезд. Мужики, вы как, со мной?
Пельмень сообразил тотчас:
– Айда напрямки.
Яшка если и не понял, смело кивнул.
Они помчались к железнодорожному переезду, через который шоссе шло в сторону области, насквозь по кварталу, прямо через кусты, между дровяных сараев, мимо расселенных брошенных бараков.
«Только бы успеть! Успеть бы…»
Глава 22
Потеплело, и мокрый снег сменил сперва легкий, потом плотный молочный туман, и наконец так затянуло, что и мощные фары разгоняли его лишь на пару метров вперед. Яковлев вел машину умело, бережно, неторопливо, как по учебнику, хотя было очевидно, что следует он по знакомому, изученному маршруту.
Лишь однажды отвлекся от дороги, когда, отъехав на некоторое расстояние, вынул наручники и пристегнул руку Кузнецова к своей. И лишь после поприветствовал:
– Здравствуй, Максим.
– Здравствуйте, товарищ Яковлев. Вы по мою душу?
Яковлев хохотнул, как простой смертный:
– Что ты! Твою душонку-то и в ад не примут. Но вообще ты прав, покончить с тобой я намерен твердо.
– И каким же образом?
– Да просто все, – охотно пояснил тот, – тут озеро, поставлю по-над берегом и пристрелю.
Кузнецов усмехнулся:
– А работать с кем будете?
И снова хохотнул Яковлев:
– Ты свое отработал. Тебя, уголовника, из тюряги, из петли в тридцать девятом вынули под условием, что будешь попкой-дураком работать, на начальство стучать, а не зарабатывать. А ты развернул тут корпорацию. Деловой стал больно.
– Ну и вы с меня немало поимели.
– А ты? Жену-то я тебе не обещал.
Кузнецов спросил прямо:
– Убил ее?
– Это тебя не касается, но да. И ее, и твоего выродка. Нагнал ее на полпути к тебе, повел в сторонку, объясниться. – Яковлев замолчал, объезжая выбоину.
– И что?
– И все. Чмокнул в родинку на шейке… помнишь ведь? Ну и две пули в живот.
– Как же с телом? – глухо спросил Кузнецов, помолчав.
– На железку, под горку.
– На железку, под горку… – повторил эхом тот. – Ловко, хотя и грубо.
Помолчали. Кузнецов задумчиво начал снова, как будто самому себе:
– Жаль, жаль… могли бы еще поработать.
– Не могли бы, – оборвал Яковлев, – болтать она начала, и на военных, на седьмой увээр, на Константинера, на Павленко пошли жалобы. Распустились сами и подчиненных распустили.
– А вы-то без греха? – прищурился Кузнецов.
– Согласен, и сам запаниковал, – признал Яковлев, – начал сбережения из дома по кассам распихивать. Обождать бы, но они-то мне не задаром достались. Ну, ничего, – он, не поворачиваясь, похлопал ладонью по папкам на заднем сиденье, – что, поди, все архивы-то твои тут? Как раз пригодятся, за них мне скидка немалая выйдет…
Кузнецов прервал доброжелательным советом:
– Простите, Владимир Викторович. Тут на газ поднадавите, горочка поднимается к переезду. Только не переборщите.
Яковлев переборщил, слишком сильно «наступил» на педаль. «Победа», взревев, взлетела на подъем, лихо вкатилась на рельсы.
И заглохла, брюхом на путях.
Яковлев повернул ключ один раз, второй. Машина не заводилась.
– Пошли, умник, ручку крутанешь, – решил он, шаря по карманам. – Не вздумай бежать, голову отстрелю. Куда ж ключ запропал, мать его?
Сперва он ощупывал карманы, потом подобрал полы, проверяя подкладку, осознав, что повсюду одинаково пусто, выдал длинную матерную тираду.
– Вылазь через мою дверь, ключи найти не могу.
Кузнецов, который сидел, откинув голову, вальяжно надвинул фуражку на нос:
– Голова раненая, кружится.
– Сам вылезай, через свою.
Тот отозвался, издевательски-благодушно:
– Ох. Не могу, товарищ Яковлев. У меня головокружения и девочки кровавые в глазах.
Рельсы вибрировали все сильнее, прогудел в молоке тумана паровоз.
– Лезь за мной, – приказал Яковлев все еще спокойно, но губы у него уже заметно подрагивали.
Кузнецов, поглаживая свободной рукой полированную хромированную ручку, заметил:
– А вы трус, Владимир Викторович.
– Максим, брось ломаться. В свою дверь лезь.
– Зачем? Если поезд с вашей стороны, то вас всмятку сомнет, а я еще и уцелею, если по касательной.
Яковлев, матерясь, выхватил наган, прицелился ему голову:
– Лезь, говорю, падла, тыкву разнесу!
– Нравится мне это, – признался тот, – как будто выстрел все решит. Да во мне восемьдесят с копейками, мертвого ты с места меня не сдвинешь.
Яковлев, не слушая, исступленно барабанил по клаксону, откликаясь, все ближе ревел паровоз.
– Зря стараешься, – хладнокровно произнес Кузнецов, – нет тут дежурного. Пустая сторожка.
Машинист не мог их видеть, но на всякий случай подавал сигнал убираться с дороги. Дрожь рельсов передавалась на корпус машины, она вибрировала все сильнее.
Яковлев, выругавшись, выстрелил.
Глава 23
На часах было уже далеко за полночь, но в окне начальника отделения до сих пор горел свет. Наплевав на предписания врачей, Сорокин с волнением сердечным который час читал и перечитывал документы из серой папки с литерой «К.», в особенности один, полученный с нарочным уже ближе к прошлому вечеру.
Эта бумага поразила, оглушила, сбила с толку окончательно, но содержание ее было невероятным и невозможным.
От тщетных попыток понять, что происходит и что все это значит, Николай Николаевич вдруг осознал: мозги пухнут, и это не фигура речи. Несчастное серое вещество, перенасыщенное разнообразной информацией, уже осязаемо давило изнутри, между тем как он, опытный сыщик, пребывал во вполне осознанном тупике. Он уже на полном серьезе размышлял о том, как бы поизящнее уйти на пенсию, но тут в кабинет поскреблись – именно поскреблись, не постучали.
Какого дьявола кому-то приспичило среди ночи? Сорокин встал и распахнул дверь.
На пороге переминался с ноги на ногу Акимов – просветленный, полупрозрачный, под мышкой какая-то папка, к груди прижат планшет отличной толстой кожи, солидно потертый, тот самый, который Сорокин самолично не раз видел у Кузнецова. Лицо у лейтенанта имело до того дикое выражение, что капитан привычным жестом схватился за сердце: