Игла смерти

– Не локшит[7 - Не локшить – не уметь что-нибудь делать.], – отмахнулся рыжий.

Солнце обогнуло плакат и стало припекать голову, плечи. Семечки закончились, жутко хотелось пить.

Рыжий дотянулся до стоявшей в тени бутылки вина, откупорил, хлебнул и протянул корешу:

– Охолонись, Хряпа.

Темноволосый, звали которого Харитон, приложился к горлышку и запрокинул голову. Вино внутри темно-зеленой бутылки запузырилось.

Полегчало. На душе стало веселее. Дружки закурили. А тут и стоящее зрелище подоспело.

– Гляди, как вошел, а?! – аж присвистнул от удивления рыжий.

Только что прыгнувший с десятиметровой вышки рослый светловолосый паренек крутанул в воздухе сальто и, почти не потревожив игравшую золотом поверхность воды, строго вертикально вонзился в нее.

– Шикарно! – согласился Хряпа. И принялся считать секунды: – Десять. Двадцать. Тридцать…

Голова блондина появилась на поверхности на исходе минуты.

– Маловато, – разочарованно протянул Шатун – так называли дружки рыжеволосого Кольку Шаталова.

– Поглядим?

– Ну а чего ж еще остается? Поглядим…

Так вышло, что в предыдущие дни глядеть было совсем не на кого. Все, кто отваживался нырять с пяти- или десятиметровой высоты, тут же выскакивали из воды, словно легковесные пробковые болванчики. А это сидевших на трибуне двух корешков никак не устраивало. Сегодня среди серой массы едва умевших плавать обозначился один незаурядный тип – светловолосый паренек в синих плавательных трусах. Он не спешил показываться на поверхности и после каждого прыжка задерживался под водой до полутора, а то и до двух минут.

Парнишка провел в воде и на вышке более получаса и закончил тренировку эффектным прыжком с обратным сальто.

– Где же он? – заволновался Хряпа. – Две минуты прошло, а его все нет!

Оба от удивления аж привстали со ступеньки. Кандидатура белобрысого спортсмена подходила на все сто, и потерять его было бы самым последним делом.

– Да вот же он! – воскликнул Шатун, показывая на ближний трап.

Проплыв под водой метров шестьдесят, светловолосый пловец вынырнул у ближнего бетонного парапета и спокойно поднимался по трапу к нижним рядам трибуны, где, вероятно, оставил одежду.

– Шатун, это ж другой коленкор! Это же просто шикарно и меняет дело, – бормотал Хряпа, стараясь не упустить из вида талантливого паренька.

Шустро прикончив остатки вина, дружки засобирались и потопали по ступенькам вниз…

Шатун навскидку давал блондину лет восемнадцать-девятнадцать. Тот был высок ростом, широк в плечах. Рельефная мускулатура спины, груди и рук выдавала в нем неплохого спортсмена-пловца. Высушив тело полотенцем и переодевшись, парнишка закинул на плечо сумку с надписью «Динамо» и легкой пружинистой походкой направился к выходу из комплекса. Хряпа с Шатуном устремились следом.

Солнце перевалило зенит. Выходной день был в разгаре, однако некоторые отдыхающие потянулись к выходу.

Покинув водную станцию и оказавшись на Ленинградском шоссе, спортсмен повернул к автобусной остановке. Держась на дистанции, блатные повторили маневр и тоже принялись ждать автобус.

Первый «тарантас», как москвичи называли старенькие автобусы «ЗИС-8», тяжело раскачиваясь, подъехал к остановке минут через десять. Его пришлось пропустить – он был битком набит пассажирами, возвращавшимися в город. Спортсмен подхватил было сумку, да, поглядев в тесное нутро автобуса, вернулся на место. Не стали дергаться и его «провожатые».

Следующий «тарантас» лихо подкатил через пару минут, и народу в нем было немного. Пропустив вперед пожилую женщину с внуком, блондин легко поднялся по ступенькам, прошел в салон. Блатные просочились в автобус последними.

В сдвинутые окна врывался разогретый асфальтом воздух, и под фанерной крышей автобуса было невыносимо душно. Мужчины расстегивали рубахи, женщины неистово обмахивали себя ладошками и платками.

Блатные обосновались недалеко от выхода и незаметно поглядывали на спортсмена. Тот присел на свободное место в середине салона, водрузил на колени объемную сумку и выходить пока не собирался.

Расположившись неподалеку от блондина, Шатун и Хряпа впервые детально рассмотрели его внешность и лицо. Годик от первоначальной цифры сразу пришлось скинуть – восемнадцать лет, не больше. Кожа лица гладкая, чистая. Под копной еще влажных светлых волос чернели густые брови. Нос прямой и тонкий. Под немного припухлыми губами выдавался волевой подбородок. Щеки спортсмена еще не знали бритвы – кое-где, и в особенности на скулах, пробивалась молодая светлая растительность.

«Гляди», – вдруг показал Хряпа загоревшимся взглядом на стоящую рядом бабку. Та приготовилась выйти на ближайшей остановке; на руке ее висела раздутая хозяйственная сумка, из которой торчал уголок кошелька.

Предложение не нашло поддержки. Более того, Шатун изобразил злобную гримасу, показал кулак и кивнул в сторону спортсмена: «Вон туда гляди! И давай сегодня без твоих штучек!»

Глава четвертая

Москва, больница на Кузнецком Мосту – Ленинградский вокзал

16–19 августа 1945 года

Происшествие в здании Ленинградского вокзала с последующей погоней и стрельбой в Грохольском переулке крайне обеспокоило руководство рабоче-крестьянской милиции и Московского уголовного розыска. Тому имелось две веских причины. Во-первых, один сотрудник милиции, не приходя в сознание, скончался от пулевых ранений, а другой – с пробитой головой и сотрясением мозга – все еще находился в больнице. Во-вторых, всем было очевидно, что подозрительный тип, на которого обратил внимание милицейский патруль, не являлся простым приблатненным шалопаем. Он откуда-то приехал поездом на Ленинградский вокзал, имел при себе саквояж и оружие. Стал нервничать и оказал сопротивление при проверке документов, пытался скрыться, а когда понял, что его обнаружили, без раздумий открыл огонь.

– Мы просто обязаны оказать посильную помощь милиции в розыске этого враждебного советскому народу элемента, – решительно заявил Урусов и приказал группе Ивана Старцева «обмозговать план помощи и представить его для оценки и утверждения».

Костя Ким с простреленной подключичной мышцей долечивался в госпитале. Ранение, слава богу, оказалось легким; пулю хирурги достали, рану зашили. Крови он потерял прилично, но тут расторопным оказался дед, коего он, теряя сознание, принял за писателя Льва Толстого. Смекнув, в чем дело, дедок накрепко замотал ключицу Кости тряпками и побежал звонить в неотложку. Тем и спас молодого лейтенанта.

Уже на третий день оперативники добились у врачей разрешения навестить молодого коллегу в больничной палате. Уплетая принесенные фрукты, Костя вспоминал тринадцатое августа и рассказывал о каждой минуте пребывания на Ленинградском вокзале.

– …Потом стою у газетного киоска, покупаю «Комсомолку». Вдруг слышу крики, возня, потасовка у входа в вокзал…

– Костя, о начале этой истории мы наслышаны от сотрудников милиции и гражданских свидетелей, – сказал Старцев, подавая больному большую грушу. – Ты нам лучше о погоне и стрельбе поведай. Ведь об этой части происшествия знаешь только ты.

Дожевав яблоко, Константин принялся за сладкую грушу.

– Выскочил из толпы, что образовалась при входе в вокзал, заметил сотрудника милиции в белой тужурке и припустил за ним, – проговорил он с набитым ртом. – Догнал в начале Каланчевской; он уже, бедолага, выдыхался. На ходу представился, предложил помощь…

Через распахнутые рамы окон в чистую, светлую палату долетали звуки из внутреннего дворика больницы: шорох листвы высоких берез, пение птиц, скрип колес каталок и зычный голос сестры-хозяйки, недосчитавшейся какого-то ведра. Из палаты не было видно оживленных московских улиц, да и шум автомобилей сюда не доносился. Потому создавалось впечатление, будто не больничка это, а санаторий и находится он не в центре огромной столицы, а далеко за городом на краю березовой рощи.

– …Значит, Большая Спасская преступника не заинтересовала? – переспросил Егоров.

Рот был снова занят, и Костя помотал головой.

– Побежал прямо до Грохольского?

– Угу.

– А с Грохольского шмыгнул во Второй Коптельский?

– Точно, – молодой лейтенант наконец прожевал грушу. – Нырнул туда и метрах в пятидесяти затаился за кустами сирени.

– А почему дальше не побежал, как считаешь?