Дело сибирского душегуба

– Так ищите тела! – воскликнула я. – Район известен – помогу. Не факт, что он вытаскивал их в лес, чтобы зарыть. Это риск даже в безлюдном месте. Тела могут выкопать собаки, найти дети. Уверена – они до сих пор в подвале. Кирки, ломы, перфораторы – мне вас учить, что делать? Найдутся тела, и эти два дела можно объединять…

– Поучи нас, как выполнять работу, – проворчал Хатынский. – Допустим, я тебе верю. Люди Горбанюка обязаны об этом знать. Этот чертов приезжий тоже должен знать. Представляю, какая вонь пойдет, если мы утаим от него эту информацию. Поручу-ка это дело тебе.

– Как скажете, товарищ подполковник. Но не рассчитывайте, что сразу побегу исполнять ваше поручение. Раздражает меня этот тип. И еще одно, – я собралась с духом. – Об этом никто не говорит, мы эту тему старательно обходим. Над Диной Егоровой маньяк надругался в пятницу вечером или в ночь на субботу. Сегодня понедельник. Он будет продолжать, и это не зависит от того, сколько помоев вы на меня сейчас выльете. Может, именно сейчас продолжает или уже сделал. Представляете последствия? Ведь шила в мешке не утаишь.

Хатынский выразительно указал на дверь. Он был бледен, губы дрожали.

– Уйди, Вахромеева, прошу тебя. С тобой даже не помрешь нормально…

Потом он обвинял меня, будто я накаркала. Не прошло и часа, как у дежурного зазвонил телефон. Снова труп, снова ребенок… Опера и криминалисты умчались на место происшествия, а я сидела на своем рабочем месте и чувствовала, как погружаюсь в какой-то беспросветный кошмар. Заброшенная свиноферма неподалеку от деревни Урбень. Северо-восточное направление, выезд на Приваловское шоссе, а затем поворот на проселочную дорогу недалеко от моста через Карагач. Две версты по лесу, холмы, заросшие ельником. Прямо по курсу урочище Маракан, овеянное дурной славой. Заброшенные свинарники ютились здесь между лесными массивами. Некто Гудков, механизатор из Урбени, получил отгул за работу в выходные, решил провести его с пользой. Взял собаку – лохматую беспородную псину – и отправился на рыбалку. Подготовился основательно: рюкзак, чехол с удилищами, соответствующая экипировка, включающая болотные сапоги. Шел напрямую к Карагачу мимо свинофермы, было восемь часов утра. До речки оставалось около километра – Карагач в этом месте давал крутой изгиб. Собака бежала рядом – и вдруг с лаем умчалась куда-то в сторону, пропала за постройками. Гражданин Гудков стал кричать, звать пса, в итоге вышел из себя и полез через кустарник, увяз в зацементированных досках. Непослушную, но обладающую безупречным нюхом псину он обнаружил во втором строении, в глубине прогнившей загородки. Если бы не этот случай, тело могли вообще не найти! Собака скулила, обнюхивала труп. Рыбалка отменялась. Чертыхаясь, Гудков оттащил от тела собаку, побежал обратно в Урбень, где из сельского совета позвонил в полицию Грибова, а потом побежал обратно. Своих оперов в Урбени не было, если не считать вечно похмельного участкового…

Меня на данное мероприятие не пригласили – думаю, в том заслуга подполковника Хатынского. Мир вокруг меня неуклонно превращался в кошмар. Я не могла работать, не понимала, о чем говорят коллеги. Клин выбивался клином. Я спустилась в фойе, перекинулась парой слов с дежурным, после чего отправилась на стоянку к своему «Москвичу». Минут за пятнадцать добралась до городских окраин, свернула с Приваловского шоссе на север и поехала по бездорожью. Устала так, словно шла пешком. Свиноводческое хозяйство не работало уже лет пятнадцать, но запашок остался. Бесхозяйственность в животноводстве царила пугающая, но говорить об этом могли только в киножурнале «Фитиль». Если здесь забросили, значит, в другом месте построили. Грязь стояла по колено. Пришлось обходить стороной, выискивая сухие места. На пригорке стояли несколько машин. На меня косились люди в форме и без. Я шла через препятствия, задирая ноги, обогнула трухлявый сарай. Саня Горбанюк опрашивал мужчину в брезентовой накидке, делал пометки в блокноте. Под ногами у гражданина вилась вислоухая собака со смешными пятнами – видимо, герой дня.

– Гудков, – в ответ на мой немой вопрос объяснил Мишка Хорунжев. – Человек и его собака. Прикинь, Ритка, если бы не эта шебутная псина, мы бы тело вообще не нашли. Слушай, а ты что здесь делаешь?

– Работаю, – буркнула я и побрела дальше.

Под просевшим фундаментом буйно произрастали полынь и крапива. Под крышей постройки возились люди. Присутствовал Туманов – сосредоточенный и мрачный. Он сменил франтоватый плащ на серую куртку, мял в руке эспандер – тугое резиновое колечко для развития пальцев. Покосился в мою сторону, недовольно поморщился, но воздержался от комментариев. Работали эксперты – Головаш и Римма Высоцкая; что-то записывал в протокол на коленке Глеб Шишковский. Пахло в свинарнике, мягко говоря, невкусно. Загородки частично развалились, сквозь гнилые половицы прорастал бурьян. Я встала на пороге. Дальше – ни шагу. Вцепилось что-то в ноги, и даже карьерный экскаватор не смог бы меня сдвинуть. Кажется, снова начиналось – нехватка кислорода, тремор конечностей, обильное потоотделение. Хорошо хоть постепенно, а не обухом по голове… Извращенец на этот раз постелил в загородке покрывало – рваное, с мазутными пятнами. Что за удовольствие на голой земле? Спазм сдавил горло, насилу отдышалась. Детский трупик лежал на покрывале – беззащитный, трогательный, маленький. Мутные глазенки смотрели в небо. Ноги были согнуты в коленях, руки разведены. Видимо, после умерщвления убийца придал телу такое положение. На запястье поблескивал розовый браслетик – дешевое украшение из магазина бижутерии. Скальп был срезан. Жалостливые эксперты прикрыли часть головы картонным обрезком.

– Кто она, неизвестно? – прохрипела я.

Эксперты вопрос проигнорировали. Владимир Александрович Головаш пристроился на коленях рядом с трупом и изучал через лупу синеватую полосу на горле. Римма Высоцкая аккуратно, словно девочка была живая, ощупывала ее руку от запястья до плеча.

– Подвинься, столбовая дворянка, – пробурчал Шишковский, выбираясь на улицу.

Я машинально посторонилась.

– Почему дворянка?

– Потому что столбовая, – объяснил опер. – Болезнь есть такая, как раз про тебя.

Он похлопал по карманам, сунул в рот сигарету, стал ломать спички. Вроде спокойный был на вид, а пальцы дрожали. Он справился с огнем, жадно затянулся.

– Ты как, Вахромеева? Снова белый свет не мил? Требуется эвакуация?

– Лучше, чем в прошлый раз, Глеб. Обойдемся без эвакуации. Что по девочке?

Эксперты укрыли тело простыней – видимо, закончили предварительный осмотр. Пищала рация в милицейской машине, сотрудник вызывал спецтранспорт. Мимо прошел Туманов с непроницаемым лицом, сделал вид, что старшего лейтенанта Вахромеевой на свете не существует. Я тоже вышла из свинарника.

– Можем не париться с установлением личности, – мрачно поведал Шишковский. – Маша Усольцева, двенадцать лет, семья проживает над нами. Отца нет, бегает от алиментов, есть мать и бабушка, приличные люди. Бабушка до выхода на пенсию работала в ОТК на заводе, ее дочь преподает в школе, кажется, биологию. Вот же совпадение, едрить его… – сотрудник щелком отправил окурок в бурьян. – Вчера с работы поздно возвращался, Алевтина стояла у подъезда, в шаль куталась – Маша, говорит, задерживается. К однокласснице побежала в соседний квартал, да что-то не возвращается. И у одноклассницы нет телефона – не позвонить. А я, голова садовая, даже в ус не дунул, хоть бы что в башке щелкнуло… Всегда так думаешь: с кем-то другим случается, а с теми, кто рядом – просто невозможно… Да придет, говорю, куда денется, время еще детское – и в квартиру к себе побежал, Ленка как раз пирог испекла… Утром первым делом сводки посмотрел – Алевтина Усольцева в милицию прибегала, взволнованная очень – дочка так и не пришла. Приняли заявление, все-таки несовершеннолетний ребенок пропал… Как мне теперь в глаза Алевтине смотреть? Маша веселая была, смешливая, общительная, жила, радовалась жизни…

Подул ветер, зашелестели отсыхающие листья. Под лопаткой зачесалось – словно букашка под кофтой проползла. Внимание отвлек истошный собачий лай. Возбудилась вислоухая псина. Рыбак Гудков еще не убыл – затянулось составление протокола. Он держал свою питомицу на коротком поводке, а та вставала на дыбы, заливалась лаем. Причиной стала служебная овчарка, высадившаяся с кинологом из «буханки». Человек с собакой прошли по дорожке. Овчарка даже ухом не повела, лишь высокомерно покосилась на гавкающую дворнягу. Люди расступились. Одежды на трупе не было, окрестности тоже обыскали – ничего не нашли; кинолог дал понюхать собаке покрывало, приговаривал: «Ищи, Буян, ищи». Собака сорвалась с места, натянула поводок. Оба выбежали из свинарника, овчарка бороздила носом землю. Они исчезли в кустах, следом устремились два вооруженных милиционера.

– Ну-ну, – скептически пробормотал Мишка Хорунжев. – Впрочем, хрен его знает, подождем… Есть соображения, Маргарита Павловна? Сегодня вы с нами, это радует. Я тут подумал, когда Дину Егорову нашли: может, он специально убивает детей наших чиновников? Ну, недоволен властью, все такое, протест выражает в извращенной форме… Но Маша Усольцева… девочка из обычной семьи, даже неполной, жили от пенсии до зарплаты… Промазал, в общем.

Горбанюк закончил опрашивать рыболова, отпустил с миром. Собака благодарно лизнула ногу капитана, и оба двинулись по дорожке в обратную от реки сторону.

– Социальное положение жертв не имеет значения, – выдавила я. – Но убийцу привлекает определенный возраст. От десяти до двенадцати. Не младше, не старше. Пока это непонятно…

– Ты, мать, ничего не путаешь? – Мишка Хорунжев озадаченно почесал ушную раковину. – Было только два убийства – Дина Егорова и Маша Усольцева. Трудно делать выводы на основании пары эпизодов, не находишь? Это может быть обычным совпадением. Или мы чего-то не знаем?

Оперативники насторожились. Сделал уши по ветру следователь из краевой прокуратуры – он, как и все, хотел все знать. Эспандер перекочевал в другую руку. «А хрен вам, – подумала я. – Пока не будет отмашки сверху, ничего не скажу. Хватит с меня неприятностей. Обвинений в дестабилизации общества я уже не переживу».

Подошла Римма Высоцкая, потом вспомнила, что я не курю, обратила взор на Шишковского. Глеб проворчал: «Сколько можно побираться», – но сигарету дал. Подошел Головаш, показал фигурку птички в целлофановом кульке. Та же птичка, только еще страшнее, не птичка, а какой-то птеродактиль с гипертрофированным клювом и глазами навыкат.

– Лежала на покрывале, – сообщил Владимир Александрович. – Не скажу, что фигурка абсолютно идентична предыдущей, но из той же серии. Явно ручная работа. Вырезана из сосны, залита лаком. Делал мастер, правда, что пил при этом, непонятно. Отпечатков пальцев на данном экземпляре нет, то есть вы имеете дело не с полным профаном. Фигурку тщательно вытерли, прежде чем положить на покрывало.

– Обнаружены следы одного человека, – поставил в известность Хорунжев, – уходящие к реке. От нее же, кстати, идут и в обратном направлении. Сюда шел с грузом на горбушке – ну, это и понятно, отпечаток глубже. Обратно – налегке. До реки тут метров восемьсот, если идти по тропе через лес. Обувь – предельно стоптанные резиновые сапоги. Размер сорок четыре-сорок пять.

– Девочку убили ночью, – сообщил Головаш. – Часов десять-двенадцать прошло. Имело место изнасилование. Этот зверь использовал презерватив – знал, как себя обезопасить. По остальному биоматериалу – так же глухо. Все облазили, осмотрели, даже обнюхали…

– Что с покрывалом? – спросила я.

– Покрывало как покрывало, – подала голос накурившаяся Римма. – Стеганый войлок, этой тряпке сто лет в обед. На ней многолетняя грязь – мазут, машинное масло, прожжена в нескольких местах. Такие изделия в быту уже не используют. А вот сделать подстилку для собаки или, скажем, использовать в гараже, чтобы залезть под машину… Заберем, короче, поколдуем, но надежд обнаружить что-нибудь стоящее не питайте. Это просто тряпка.

– Нежился, сука, с девчонкой на этом покрывале… – не сдержался Головаш, – пока она в отключке лежала. Разрядку получает, подонок… Когда насиловал, жертва, очевидно, была в полубессознательном состоянии. То есть шевелилась, стонала, но сопротивляться не могла. Именно то, что ему нужно. Удовлетворил свою похоть, задушил, снял скальп. Собрал вещички, в том числе одежду и обувь – и в путь. Покрывало оставил, не бог весть какая ценность. По девочке: скальп срезан острым лезвием – практически одним заходом. Видимо, нож – небольшой, с удобной рукояткой, с тонким, возможно, обоюдоострым лезвием. В момент захвата девочка сопротивлялась, сломана ключевая кость. Также сломано предплечье, локоть вышел из сустава. На теле многочисленные порезы и гематомы, в том числе на спине – видимо, тащил девочку через кустарник. А также вот, полюбуйтесь.

Эксперт открыл франтоватый «дипломат» и достал очередной кулек. Горбанюк первым прибрал его к рукам.

– Кассета от фотопленки, – объяснил для самых непонятливых Головаш. – Стандартная кассета, пленка на тридцать шесть кадров. Ничего не скажу, решайте сами. Валялась в метре от трупа. Вряд ли она здесь была. Не то место, где прохожие выбрасывают кассеты от фотопленок. Отпечатков пальцев на этой штуке нет – проверили.

– Точно, – подтвердила Римма.

– Получается, он здесь перезаряжал фотоаппарат? – изумился Хорунжев, – А на хрена? Он что, фотограф?

– Любитель, – подошел следователь Туманов, осмотрел улику, покачал головой. – Он еще и эстет, работает с расчетом на вечную память… Видимо, ведет съемку по мере экзекуции. Использует вспышку и в этой связи выбирает безопасные для него места. Пленка закончилась, вот и сменил. Не удивлюсь, если он пользуется качественной техникой, делающей снимки хорошего качества.

– Но зачем? – отчаянно тупил Мишка Хорунжев.

– Эстет, говорю же, – пожал плечами Туманов. – Снимает во всех ракурсах, как пытает, насилует, а потом убивает. Пленки не хватило, значит, делает много кадров. Есть такие уникумы – им интересно не только насилие и убийство, как таковые, но и сам процесс умирания, реакция жертвы, их заводят переживания несчастных в тот момент, когда они понимают, что обречены. Убивает ведь он не всегда, а удовольствие надо получать постоянно. Вот он его и получает тоскливыми зимними вечерами, глядя на снимки, переживает все заново. Значит, имеется фотолаборатория – по крайней мере, увеличитель и все необходимое для проявки и печати. Не думаю, что по профессии он фотограф – в наше время многие этим занимаются…

– Эй, товарищ, какие тоскливые зимние вечера? – возмутился Шишковский. – У нас всего лишь два убийства, на календаре сентябрь.

Туманов пожал плечами, не стал развивать свою мысль. Я удивилась: он что-то знал? Подполковник Хатынский успел доложить? Сомнительно, не было у них времени. Вернулись кинолог с овчаркой, следом тащились уставшие милиционеры. Собака трусила, опустив голову – будто провинилась. Кинолог тоже не был в восторге от прогулки.

– Дошли до берега, – сообщил он. – Буян подбежал к воде – и сел. Там берег пологий, обрыв сбоку. Вода спокойная, можно грести и против течения, если посудина легкая. Ваш злодей использовал лодку. Привез девочку, поднял по тропе на свиноферму – здесь быстрым шагом минут восемь. Откуда привез, сами выясняйте. Карагач, в принципе, цепляет юго-восточную окраину Грибова. Шерстить владельцев лодок бесполезно – разве что он сам к вам с поднятыми руками придет…

– Маша проживала на улице Лермонтова, – сказал Шишковский. – Восточные кварталы, реки там нет. Умыкнул девчонку, понятно, на машине. Удобное место для своих игрищ подобрал заранее – не стал бы его искать с брыкающимся ребенком на загривке. А на Приваловском шоссе он уже отмечался, решил не рисковать: патрулей в ночное время стало больше. Вряд ли от пристани отплывал, очевидно, он держал лодку в уединенном месте, возможно, замаскировал. Он мог проплыть на ней метров триста – ночью берега безлюдные, высадиться, где нужно, а потом на ней же вернуться, пересесть на машину…

– Осторожный, гад, – задумчиво вымолвил Горбанюк.

Санитары из морга погрузили тело в машину. В какой-то момент опять зачесалась спина. Неприятные ощущения усилились. Я вспомнила, что такие же ощущения были в субботу при осмотре тела Дины. Становилось неуютно, щетинистый ком полз от желудка к горлу. «Откуда такая чувствительность? Память повторно не прояснится, все, что можно было вспомнить, я уже вспомнила… На меня смотрели из леса, и этот тип явно не был доброжелателем – смотрел недобро, источая тяжелую энергетику – я ее буквально чувствовала! За что такая честь?» Я вертелась, как на углях, привлекая к себе внимание.

– Ритуль, ты чего? – насторожился Шишковский. – В туалет, что ли, хочешь?

Ну не могла я сказать, что в кустах стоит маньяк и на нас смотрит! Может, и не маньяк, откуда я знаю? Или нет там никого. У меня и так репутация неважная. Слава богу, все уже кончалось! Уехала «буханка», подрагивая на ухабах, двинулась с места разбитая «Волга-ГАЗ‐21», которую Владимир Александрович любовно называл «Линкольн-Континенталь» (и с ветерком возил Римму по местным «автострадам»).

– Ты в отдел? – настойчиво заглядывая мне в глаза, спросил Глеб Шишковский. – Точно не требуются услуги поводыря?

Кажется, отпустило, прошла чесотка, и страх рассосался. Навыдумывала себе на голову ужасов. Я всматривалась в кусты на опушке, щурилась, но ничего не видела. А ведь чуть не опозорилась!

– Мать, ты меня пугаешь, – проговорил Глеб. – Не сочти за приставание, но давай-ка я тебя отбуксую куда-нибудь. Отвлечься тебе надо, голову проветрить.

– Нет, я в полном порядке, – я выбралась из оцепенения. – Спасибо, Глеб, услуги поводыря, эвакуатора точно не требуются. Но проветриться надо. Прикроете на пару часов?

– А куда это мы навострились? – насторожился Шишковский.

– К маме в Арбалык, сто лет не виделись. Просто заеду, удостоверюсь, что все в норме, и вернусь в город.

– Мама – это святое, – неуверенно протянул Шишковский. – Тут, кстати, дорожка прямая к мосту. Пара километров по ухабам – и ты на той стороне. А в объезд полдня уйдет.

– Знаю, Глеб, местная я…

Самое смешное, что я действительно соскучилась по маме. Куда еще поехать, если в жизни все кувырком? Потянуло так, что я решилась. Подождет работа, подождет подполковник Хатынский – а то я точно свихнусь с ними со всеми! Я добрела до машины, завела двигатель – и снова провалилась в одуряющий ступор. Реальность заменялась чем-то другим, туман клубился перед глазами. Я сопротивлялась, терла глаза, путала передачи, тормоз принимала за газ. Но в итоге тронулась. Никто не смеялся. Опера, еще не покинувшие место преступления, провожали меня взглядами. Я видела их хмурые лица. Исподлобья поглядывал старший следователь краевой прокуратуры. Я в принципе неплохо вожу, но сегодня это было не про меня. Потеряла кучу времени, прежде чем покинула территорию свинокомплекса и выехала на грунтовку. Добралась до развилки, чуть не проехала мимо. Грунтовка с умеренным количеством ухабов тянулась прямо к Приваловскому шоссе. К дороге слева примыкал проселок через гущу леса – ухаб на ухабе, но зато напрямую к мосту. Тащиться в объезд было невыносимо, прав Шишковский. С чего я решила, что, находясь в машине, ничем не рискую? Сдала назад, повернула влево – на узкую лесную дорогу, заросшую чертополохом и подорожником…

Осень до лесной чащи еще не добралась. Старые осины, скрещивая ветки, нависали над дорогой. Деревья еще не сбросили листву. Трава по пояс, заросли лопухов, папоротника. Смутно выделялась проезжая часть – колея была глубокая. «Дорожное полотно» пересекали узловатые корни, машина постоянно вздрагивала, наезжая на них. Деревья росли все гуще, становилось темно. Я уже жалела, что выбрала эту дорогу. Но развернуться было невозможно. Колея углубилась, безжалостно трясло, я сбросила скорость, тащилась, как черепаха. Одолела метров четыреста, осталось столько же. Деревья вдруг начали расступаться, стало свободнее, светлее. Уплотнился кустарник справа от обочины, но это было не важно. Ослабевала тяжесть, сдавившая грудную клетку. Дорога стала ровнее, и я, недолго думая, утопила педаль акселератора в пол. «Москвич» вздрогнул и как пришпоренная лошадь рванулся вперед. За кустами маячил плавный поворот. Я не останавливалась, впрочем, на изгибе придавила тормоз. Хлопок прозвучал как выстрел, меня аж подбросило! Лопнуло колесо. Какого черта я не смотрела под колеса?! Машина затряслась, стала вилять. Страх пригвоздил меня к сиденью. Обливаясь потом, я вцепилась в баранку. Только бы снова педали не перепутать! Кажется, не перепутала, но вместо прерывистого торможения применила экстренное! В итоге чуть не треснулась макушкой о стекло, ушибла ребра и вытерпела радужную круговерть в глазах. Но машина встала, и я почти не пострадала. Страх пощипывал, но все же я вылезла из машины, завертелась. Что случилось? Наехала на корень? Никто не пользуется этой дорогой, одна лишь я, как умная Маша! Левое переднее колесо вроде было целое. Я обежала капот – и уткнулась в огромную нерешаемую проблему. Покрышка правого колеса расползлась по дороге, как медвежья шкура по полу! Я смотрела на нее, постепенно осознавала масштаб бедствия, и по коже поползли мурашки. Влипла, очкастая! Продолжать движение было бессмысленно, только пешком. Куда? Да в любую сторону! Лучше назад, может, опера еще не уехали. Четыреста метров – ерунда, были времена, когда я лучше всех пробегала кроссы…

Но это были еще цветочки. В машине осталась сумочка. Я распахнула правую дверь, чтобы ее забрать… и стала леденеть от страха. Из кустов за правой обочиной кто-то выбирался! Тряслись ветки, хрустели сучья под тяжелыми ботинками. Я распрямила спину и больше не могла пошевелиться. Теперь я точно знала, что такое столбовая болезнь. Человек еще не вышел из кустов, но был уже рядом. А я таращилась на этот чертов орешник и рада была бы бежать, да ноги не работали. Не просто так чесалась спина! Не просто так мое колесо наехало на препятствие! Раздвинулись ветки, я разглядела брезентовый балахон болотного цвета. Беги не беги, все равно догонит. Я вышла из ступора, попятилась, открыла рот, чтобы истошно заорать…