Человек в чужой форме

Глава 19

Окончив дела в ремесленном, Колька поспешил к проходной воинской части. Собственно, она только называлась проходной, потому что тут не было ни дежурных, ни шлагбаумов, ничего, что обычно имеет место. Анчутка, поджидавший друга, воровато приоткрыл дверь и тихонько присвистнул:

– Николка, давай сюда.

Колька не без благоговения проник за забор. Там оказалось чисто, пусто и обычно. Ясно, никто не ожидал, что тут повсеместно будут возвышаться диковинные новинки оборонной техники, скрытые от шпионских взглядов спецчехлами-невидимками. И все-таки ожидания чего-то разэдакого имелись. Хотя спустя четверть часа Колька напрочь позабыл свои разочарования, оказалось, что тут и в самом деле интересно.

– Тут мы все квартируем, – объяснил Пельмень, указывая на свежевыкрашенный барак. От него шел навес, под которым были устроены скамейки и длинный стол. С другого его конца стояла полевая кухня.

– Столовки нет у вас?

– Да она ни к чему пока, нас на объектах кормят, – пояснил Анчутка, – а те, что на хозяйстве остаются, и тут помещаются.

– На легкий желудок работается быстрее и легче, – заметил Колька.

Пельмень серьезно возразил:

– Э нет, брат, командование к питанию бойцов относится очень внимательно. Ешь вдоволь, только работай как следует. Да, и за досрочную сдачу обязательно премируют бочкой свежего местного – жигулевского или, там, бадаевского – и закусочкой.

Аппетитно у него получилось, так что Колька невольно облизнулся, хотя пива, в отличие от большинства друзей, пока не жаловал.

– А с этим как тут? – он щелкнул по горлу.

– Ни-ни, – решительно отрекся Яшка, – мы, грешным делом, в Молдавии того… пристрастились. Вино у них – ух!

– Насвинячились как-то молоденьким, так пришлось на губе отвисать, – признался Андрей, – с тех пор ни капелюхи во рту не было.

– Даже и забыл, какое оно на вкус, винцо-то, – заявил Яшка.

Они пригласили Кольку внутрь барака. Это оказалась большая комната на десятка три кроватей, обычных, не двухэтажных, и все с матрасами, одеялами, у каждой тумбочка. На некоторых почивали.

Андрюха объяснил, что это ударники отсыпаются:

– Вкалывали по четырнадцать часов.

– А что, так можно?

– Так они ж не бесплатно. Командование все без обмана оплачивает, чистоганом, плюс питание.

«Ничего так условия, – одобрил мысленно Колька, – печка, запас дров – это помимо центрального отопления, вон какие батареи, новехонькие».

Анчутка с нежностью погладил тиковый матрасный бок:

– Ватные, не солома. Как на облаке почиваешь.

– Да уж, мы и забыли, как бедовали, – подтвердил Пельмень, – на еловых ветках, а то и голой доске.

Колька искренне восхищался. Разумеется, он не мог оценить ни масштабов хозяйства, ни запасов, ни всего того, что делает часть образцовой. Однако чистоту, царящую в казарме, да и повсеместно, можно было наблюдать и невооруженным, неопытным взглядом. Не все кровати заняты, те, что обжитые, безукоризненно заправлены, у каждой кровати по половику, и кругом ни окурка, ни пепла.

Анчутка рассказывал:

– Батя приучил. С ним не забалуешь, что ты. Вроде бы мягкий, даже оружия не носил никогда…

– Как так? – удивился Колька.

– А так, не любит. На Западной Украине носил, а потом – ни-ни, – пояснил Яшка, – он так говорит: не война, настрелялся досыта, а теперь обо всем всегда договориться можно. Но насчет беспорядка – строгость. Как-то выволочку мне устроил, знаешь, за что? Одеяло застелил со складкой. Любая, говорит, складка на твоем одеяле может стать лазейкой для врага!

– Сурово!

– Ничего. Батя молодец, строгий, но за ним не пропадешь, – подтвердил Пельмень. – И видавший виды. Хлебнул, видать, полной ложкой, из крестьян, что ли.

– С чего взял?

– Слышал как-то, выговаривал одному, из вольнонаемных: «Ты давно из колхоза? Разжирел? Ну так забирай свои лапти и поезжай обратно, на хлеб да картошку да яйцо раз в неделю».

– А уж как в очко умеет, что ты! – вставил Анчутка свои ценные наблюдения. – Сколько ни пытался – ни разу не выбанковал у него.

Заява была серьезной: Яшка в очко играл высокопрофессионально. Пальцы гибкие, ладонь широкая, нервы крепкие – готовый шулер. И признание в том, что кто-то ни копейки ему не проиграл, стоило много.

– Сколько же вас тут, в части?

– Военная тайна, – заявил Андрюха, – да не знаю, сказать по правде. Немного. Военных человек двадцать, а вольнонаемные – кто их считает. Основной-то состав в головной части.

– Это которые в Молдавии?

– И на Украине, – подтвердил Анчутка.

Перед Колькиным мысленным взором вспыхивала волшебными огнями карта Союза, от Калининграда до Владивостока, и разворачивались дали, раскрашенные в самые заманчивые цвета. Военспецы – народ, востребованный повсеместно, их занимают не только на сугубо оборонные объекты. Сталинград, Севастополь, Днепрогэс, Волховстрой, каналы Волго-Донской, Волго-Балтийский, – да куда угодно, везде открыта дорога!

Колька размечтался: «А уж если к токарному ремеслу освоить еще и водительское дело – так это какое подспорье».

Пельмень вернул приятеля в реальную жизнь:

– Пойдем технику глядеть.

Они покинули казарму и направились в сторону одного из ангаров. Андрюха по-хозяйски отворил небольшую дверь.

– Вот тут у нас техника, а это вот Андрей Михалыч, завгар.

– Я самый, – согласился названный товарищ, вылезая из-под капота черной, таинственно мерцающей «Победы». – Чего вы тут?

– Да вот, это Николай Пожарский, у нас трудиться будет, – не моргнув, отрапортовал Анчутка.

– Это дело, – одобрил Михалыч, – и кем?

– Токарь я.

– Полезный товарищ. Добро пожаловать, заходи, осматривайся.

В гараже было сумрачно, тепло от печки и интересно. Когда глаза привыкли, Колька разглядел в глубине ангара технику – выстроенные в ряд трактор, экскаватор, два грузовика, полуторка и трехтонка. Пельмень со знанием дела разъяснял:

– Американские машины хороши, спору нет. У нас в Кишиневе «Форд» имеется, легонький такой, и «студебекер» мощный. Только вот карбюратор сверху, чуть подсосешь, все он свечи забрызгивает. У печки начинаешь сушить – из них фосфор прямо ползет…

Он, как боевого коня, по-свойски, похлопал машину по боку.

– Ничего. Наш пятый «ЗИС» очень неплохой, где угодно пройдет, семь десятков лошадей, шесть цилиндров, трехтонка, а и четыре тонны увезет. Если заведется, конечно.

Колька спросил, глядя на незнакомую штукенцию, типа прицепа или плуга, с колесами:

– А это что за техника?

– Это канавокопатель, – пояснил Пельмень, – бросил кто-то, мы нашли и отремонтировали. Нечего разбрасываться.

– Гладко излагаешь, – подал голос завгар, – а вот я просил тебя свечи поменять, ты поменял?

Спрашивая, он вытирал руки чистой тряпицей, вытер и отбросил в ведро. Этот факт Кольку поразил: «Смотри-ка, куча ветоши, один раз ручки протрет – и складирует. Богач и чистюля».

– Так точно, менял, Андрей Михайлович, – отрапортовал Пельмень.

– На сало никак? Смотри, черные.

Андрюха сник.

– Или опять катался?

Пельмень увял совершенно.

– Я тут только, по двору. Перегазовал, случайно вышло.

– Ох, смотри у меня. Накажу! – Тут Михалыч, случайно уловив Колькин горящий взгляд, спросил: – Токарь, что уставился, как на елку? Иди, полюбопытствуй, пока дружок твой, негодник, исправляться будет.

Пельмень, облегченно вздохнув, тюленем нырнул под капот, а Колька, затаив дыхание, нажал сияющую ручку, отворил тяжелую дверь.

«Победа» внутри казалась огромной, бескрайней, как огромная квартира, заставленная двумя диванами, обтянутыми прохладной кожей. Высоченный потолок, посредине которого сияла настоящая люстра, загибался шикарным сводом и завершался где-то за задним диваном.

– Садись. Чего, сдрейфил? – шутливо поторопил Михалыч.

Дважды просить Кольку не пришлось – он тотчас влез за руль и едва сдержал скупые сопли радости, а также желание немедленно надуть губы и «поехать», бибикая, куда глаза глядят. Как сквозь вату он услышал шаги и голос Кузнецова:

– Здравствуйте, товарищи. Что, захворала машинка?

Колька заметался, дернул ручку, но дверь почему-то не поддалась. Пришлось сидеть смирно, глядя прямо честными глазами. Михалыч кивнул на Пельменя, вытянувшегося во фрунт:

– Вот, Максим Максимович, свечи меняет.

– Занимайтесь, не спешите.

Увидев Кольку, приветливо кивнул:

– А, рабочий класс. Николай, разговор есть… Желаете, значит, в увээр, вольнонаемным?

«Вот спасибо Ольке. Ну и Вячеславовне тоже», – порадовался Колька и подтвердил, что да, хотел бы.

Порасспросив кратко – кто таков, кто отец, где проживает, – Кузнецов сказал, что попробует решить вопрос. Ликование Колькино было велико, но промолчать о главном значило совершить подлость, и потому он решился:

– Максим Максимович, у меня судимость.

– Ох, – полковник потер лоб, – неаккуратно, Пожарский, неаккуратно. Доложите детали.

Колька сосредоточенно, стараясь ничего не упустить, поведал подробности своих «подвигов», рассказал и о своих надеждах на УДО, на то, что говорил по этому поводу Сорокин.

– Сорокин, значит, – повторил Максим Максимович, как будто взяв услышанное на заметку, – начальник отделения?

– Так точно.

– Бывалый товарищ, – то ли спросил, то ли уточнил Кузнецов, – сложилось такое впечатление. Что ж… обещать я вам ничего не стану, сами понимаете.

– Понимаю, – вздохнул парень.

– Но приложу все усилия, – обнадежил полковник, – каждый может оступиться. Не шельмовать же до конца жизни. Вот и ваши друзья, Яков и Андрей… они вам уже поведали, при каких обстоятельствах мы с ними познакомились.

Колька с готовностью кивнул.

– И ведь не первый раз они по карманам промышляли? – как бы мимоходом спросил Кузнецов, глядя с хитрецой.

– Они честные люди, – твердо и прямо соврал Николай.

И тут полковник расхохотался, то есть по-настоящему, от души, как простой смертный. Утерев слезы и посерьезнев, он поведал:

– Сдается мне, послужим. Знаете, вы очень похожи на моего сына. По летам ровесники, и такой же бука, так же врет – и не краснеет.

– Где же ваш сын?

Лицо инженер-полковника посерело, он отвел глаза, кадык на шее дернулся.

– Погиб. В сорок первом.

Колька чуть не взвыл от неловкости: «Права Оля, тысячу раз права: дурак я набитый…» Вечно так получается. Вроде задаешь простые вопросы, пытаешься как-то интерес показать – а вот уже влез в чужую жизнь с ногами и чужие же страдания расковырял грязными пальцами. И вот теперь от всей души хочется сказать что-то доброе, утешить, поддержать, а уже страшно, как бы чего не ляпнуть снова.

Кузнецов заговорил первым:

– Думаю, мы поладим. Давайте так решим: если понадобятся какие-то документы, отношения, запросы, что там по бюрократии положено, – уведомите. Поговорю с командованием, попытаемся уладить. Договорились?

– Спасибо! – выдохнул Колька, забывшись, схватил его ладонь. – От всей души… не подведу!

– Пока не за что. – Максим Максимович пожал руку, чуть притянув к себе, похлопал по плечу, уютно, по-свойски, точь-в-точь как батя. – Свободны.

Глава 20

И вновь на рабочем столе Акимова чисто и прибрано, но спокойствия это не прибавляло: дела-то Сорокин все себе забрал, как он выразился, «на ревизию».

– Готовь шею, – мрачно предупредил Остапчук, навостряя лыжи в очередной раз, «определиться» по чему-то.

– Саныч, вот как ты всегда сваливаешь вместо того, чтобы нагоняй получать? – поинтересовался Сергей, хмурый, серый и невыспавшийся.

– Потому что мои дела – мелочовка и кастрюли, – пояснил охотно сержант, – а ты, поскольку образованный, изволь и вкалывать, и получать по-крупному. Что помятый такой, снова рука?

– Не, все хорошо.

Саныч искренне, по-товарищески, порадовался:

– Вот и славно. Здоровье тебе сейчас понадобится.

«Ну слава богу, как в старые добрые времена», – Акимов с невольным умилением взирал на красного, но по-предписанному безмятежного Сорокина, перед которым лежала отказная папочка с полузабытой фамилией «Павленко».

– Сергей, я понимаю, инвалид, но ведь не умственного же труда, – потихоньку, без злости и раздражения начал Николай Николаевич. Только глаз единственный отвел в сторону.

В бешенстве пребывал капитан, на это указывали раздувающиеся ноздри простецкого, картошкой, носа, нарочито медленные движения ухватистых пальцев, в которых с необычной ловкостью вертелся командирский карандаш. А главное – неторопливая речь.

– По каким, твою… резонам ты не произвел опрос одного из свидетелей, присутствовавших на месте происшествия? Почему вообще упоминания об этой особе, как ее?

– Галина Ивановна, – не без труда припомнил Акимов.

– Во-во, вот это. Почему даже упоминания о ней нет в оперативке?

– Так нет дела-то, товарищ капитан… вы только не нервничайте, – напомнил Сергей.

– А ты не указывай, что начальству делать. Не буди лиха, – то ли с задушевностью, то ли с ненавистью посоветовал Сорокин. – Итак, почему?

Сергей вздохнул. Да, счастье бесконечным не бывает…

Со времени возвращения на боевой пост начальства он расслабился, отдохнул и печалей, окромя той, что имела место у гладковского дома, не имел. Даже рука после средства кузнецовского, – чтоб ему пусто было, снабженцу, инженер-заразе, – как новенькая.

– Николай Николаевич, она была абсолютно пьяная, говорить не могла.

– Сам убедился? – колко спросил Сорокин.

– Так точно, – кротко подтвердил Акимов.

– Продолжай.

– Потом она, как бы это сказать…

Сергей замялся.

– Что за стыдливость девичья? – недовольно спросил капитан. – Докладывай, как есть.

– Она любовница Павленко. Ну и бывшая зазноба Кузнецова, – решился Сергей.

– Захватывающе, – поморщился Сорокин.

– Дочь офицера генштаба. И жена некоего сотрудника госбезопасности.

– И что? – после некоторого промедления спросил капитан, как показалось Акимову, уже довольно зло. – Что из этого индульгенция от допроса – то, что шлюха, папа в Генштабе или супруг в госбезопасности? Это в каком законе записано?

– Николай Николаевич, все-таки товарищ просил, да и дело такое интимное…

Сорокин повысил голос:

– При появлении трупа интимное становится общественным, затверди себе! Или на лбу запиши.

Акимов попытался снова объясниться, произнес, тщательно подбирая слова:

– Николай Николаевич, Галину эту Ивановну в любой момент найти можно, она ж, по словам Кузнецова, счетовод в седьмом увээр.

Сорокин вздохнул, глубоко и грустно:

– Серега, друг ты мой, речь-то не о том. Чисто теоретически можно кого угодно найти. А я вот тебе кое-что сейчас скажу, по поводу Павленки.

Николай Николаевич вынул из своих закромов несколько листков:

– Сам прочтешь или перевести?

Акимов смутился. Не осилил он еще науку расшифровки клинописи, которую пользовали по-настоящему сто́ящие эксперты.

– Хорошо, – сжалился Сорокин, – переведу. Тут, вкратце, выводы патологоанатома. Сам-то труп уже кремировали – замечание в связи с тем, чтобы ты понимал, что ошибку твою, если таковая имелась, уже не исправить. Итак, согласно этому заключению, помимо почти летальной степени опьянения и очевидно вскрытых вен, обнаружено интересное: ожоги пищевода четвертой степени. Это соответствует тому, как если ты сейчас, мозгов лишившись, щелочи хлебнешь. Смекаешь, к чему я?

– Нет, – честно признал Сергей, – находясь в меланхолии и стремясь сдохнуть, чего ж для верности не хлебнуть?

На удивление, и на это замечание Сорокин не возмутился, а мирно и несколько печально спросил:

– Неужели тебя в этой ситуации ничего не корежит?

– Нет, – послушно подумав, ответил Акимов.