Вор крупного калибра

– Ну да, других дач-то в округе нет, а с огородов брать нечего, – невинно заметил Сорокин, – да и не всем из Германии перепадает…

Акимов похолодел, невольно вспомнив некрасивые истории, всплывавшие после обысков у генералов, все эти «мерседесы», «хорьхи», картины, ковры, скульптуры, дамские сумочки из золота и даже оконные шпингалеты…

Генерал было вскинулся, глянул на Сорокина бешено, прожег, словно рентгеном, но так был чист этот единственный глаз, что пришлось про себя смириться с тем, что капитан не издевается-намекает, а просто дурак.

– Дело не в том, есть что брать или нет. В том, что, когда власть не в состоянии обеспечить безопасность граждан, рано или поздно возникают самооборона и самосуды. Вас на ваших курсах не знакомили с этой доктриной, нет?

Сорокин продолжал безмятежно сиять, успев бросить предостерегающий взгляд на начинающего багроветь Акимова: тихо, мол, дыши глубже, смотри прямо и не сопи в две дырки. И ответил сам, простецки разведя руками:

– У нас как-то больше по практике, с теорией не очень.

– Недостаток витаминов и кадров. Понимаю. Вот недаром сосед звонил, предупреждал: ходили по дачам товарищи, призывали к бдительности и, мол, личное боевое держите наготове.

– Кто ходил? – немедленно спросил Сорокин, но генерал уже понял, что сказал что-то не то.

– Не знаю, – отрезал он, – я сам никого не видел.

– А что, было что наготове держать, личное-то боевое? Для самообороны, – по-прежнему косил Сорокин под дурачка, а Акимову хотелось спросить, аж зубы сводило: ну, что у вас, товарищ генерал? Невинное охотничье или сразу парабеллум? Хорошо все-таки, что начальство было тут же, в кабинете, и его присутствие отрезвляло: думай головой, Сергей, кто ж тебе правду-то скажет…

Генерал нахмурился, дернул бровями:

– Личное боевое, товарищ капитан, порядочные люди сдают при выходе в отставку.

– Ну это да, порядочные-то сдают… – протянул Николай Николаевич, но тут Акимов встрял, чтобы успеть задать вопрос:

– Александр Иванович, вы головными болями не страдаете?

– Чем-чем? – переспросил генерал.

– Ну, мигренями.

– Мигрень, товарищ участковый…

– Оперуполномоченный.

– Да… мигрени – это дамская болезнь, от нервов. Не страдаю.

– А вот эта вещица, она вам не знакома? – Акимов протянул пакет с флаконом-гильзой.

Генерал осмотрел ее, признал:

– Интересное окопное творчество, я у нас таких не видел. Карандаш в гильзе был у меня, а такой штуки не припомню. Что там внутри было, водка?

– Нашатырный спирт.

– Ах вот оно что… да, слыхал. После контузий многие баловались. Хорошо, не кокаин к чаю. Нет, молодые люди, предпочитаю аспирин. Еще вопросы будут?

– Нет, спасибо.

– Ну, раз это все, больше окурков для осмотра не будете предъявлять, то поеду работать, если вы не против. Да. Вот еще. Я не отказываюсь являться по вызову органов, но покорнейше прошу: по пустякам не надо. Служебная машина, гонять нехорошо. Честь имею.

И вышел. Сорокин, довольно крякнув, размял, продул, прикурил папиросу. Акимов удивленно спросил:

– Что?

– Ничего. Не умеет наш генералитет врать, а тут пришлось. Оружие у него есть, точнее, было. И знаешь, что я думаю?

– Нет, – честно признался Акимов.

– Что совершенно не исключено, что из этого-то генеральского оружия Витюшу и застрелили. Обрати внимание: в других случаях хозяева сколько мычали-телились прежде, чем до дачки доехать, а генерал наш непосредственно с самолета – и бегом сюда. Убедиться, значит, что в самом деле оружие пропало.

– Николай Николаевич, а кто же мог по дачам ходить предупреждать?

– Как кто? – удивился Сорокин. – Либо никто, либо преступник. Возможно, его подельник.

– Так, стало быть, надо…

– …надо нам ждать, – закончил Сорокин, – но не пассивно, а деятельно. Смекаешь?

Нет, не знал Акимов, как вообще возможно активное ожидание, но подтвердил, что все понял. Была у него пораженческая мыслишка о том, что после того, как владельцы дач все-таки начали появляться, – возможно, кто-то оружие перепрятывал, а то и с собой увозил, а кто-то, может, просто проверял целостность дверей-окон. В общем, в глубине души надеялся Сергей на то, что после того как погиб Витенька, не исключено, что злодеи лягут на дно – надолго, а то и насовсем. Однако, как вскоре оказалось, события развивались по своим законам, которые не подчинялись ничьим желаниям.

Весть о том, что из эвакуации возвращаются «эти, с нижнего», была воспринята с воодушевлением и интересом. Потому что «эти» – семейство Шора Александра Давидовича, известного пианиста, издателя, который в свое время, в начале века, даже умудрился основать частную консерваторию. На этих курсах, разросшихся до полноценного университета, преподавали профессора и солисты из Большого театра, в благотворительных концертах принимали участие Шаляпин и Собинов, собирая деньги для раненых на фронтах Первой мировой. Курсы в 1924 году прикрыли, само семейство сплавили со Сретенки на окраину, но неугомонный и неунывающий Шор продолжал работать, давая частные уроки, в том числе и бесплатно, небесталанным детям. Благодаря ему в районе появилось огромное количество ребят и девчат, понимающих в музыке побольше иного учителя, да и не раз из открытых окон, преображая серую действительность, лились шедевры Чайковского, Моцарта, Шопена, Листа. Они звучали – и смолкали пошлые песенки, матерные частушки, и бессмертная музыка вживалась в плоть и кровь обычных ребят с окраины.

Возможно, и где-то в землянке на передовой, или на полях Польши, или под Берлином кому-то помогло выжить и не сломаться в том числе и воспоминание о волшебных звуках профессорского рояля.

Перед войной шестидесятипятилетний Шор стал инвалидом, и эвакуации не пережил. В город вернулись его вдова, детский врач Маргарита Вильгельмовна, и две черноглазые дочки, двойняшки Гедда и Магда. По счастливой случайности аккурат до этого завуч ФЗУ, который занимал их площадь, получил квартиру, освободились аж две комнаты из Шоровской бывшей квартиры. Подключился, наверное, кто-то из знакомых, и вот благородное семейство въезжало на свою жилплощадь, от которой теперь им принадлежала лишь треть.

Однако они после эвакуации и этим были довольны. Тем более что и папин фамильный рояль невесть как остался цел, не сгорел в буржуйках и даже сохранил все свои четыре львиные лапы-ножки. Увидев его, мама с дочками, пережившие все с сухими глазами, разрыдались от счастья.

Профессорские девчонки Гедда и Магда – вытянувшиеся, черноглазые, с неправдоподобными ресницами, – встретив Кольку, тормошили его, вереща на ухо: «А помнишь?», «А знаешь?» Они с детства были дружны, и тем более было приятно видеть их целыми и невредимыми.

Вещей у Шоров оказалось немного, так что теперь они не особо отличались от прочих обитателей дома, и к тому же не могла не радовать мысль, что вернулась Маргарита Вильгельмовна, пользовавшаяся славой чудо-хирурга.

– Вы, если что нужно на первое время, обращайтесь, – наперебой хлопотали соседки, – не стесняйтесь, выделим.

Маргарита Вильгельмовна только отмахивалась:

– Голубки вы мои, да после всех наших тыков и мыков это все поистине царские хоромы. Ничего нам не нужно, а то, что Сашенькин рояль сохранили, – за это всем вам до земли поклон!

Потом устроили стихийные посиделки на кухне, гоняли чаи, а кто и самогонку, и рассказывали о пережитом и виденном. Маргарита Вильгельмовна с редким юмором умудрилась поведать об эвакуации, о ночевках в коридорчике на полу в квартире жены одного известнейшего писателя, о том, как блуждали по улицам – совершенно запросто – поэты, писатели, танцоры из Большого театра (а некоторые даже и помирали прямо на тротуарах, обернутые газетами, тоже запросто, не чинясь, потому что другие не делились с ними и рубашкой). Как выдали подорожную до Уфы, а билет взять не получалось – толпы штурмовали кассы, и, если бы не случайно узнавший профессора его бывший ученик из Москвы, так бы и остались под бомбами на берегу Волги. И даже историю о том, как уже умирающий профессор играл в пустом салоне парохода сам по себе траурный марш Шопена, а дочки беззвучно рыдали, она ухитрилась рассказать так, что все только улыбались, пусть и сквозь слезы.

– Да что все о грустном да печальном! – решительно заявила Гедда. – Сейчас я вам вот что сыграю, вы, наверное, еще не слышали.

Предложение было холодно воспринято взрослыми, которые были заняты разговорами и воспоминаниями, а остальными – на ура. Выяснилось, что каким-то чудом профессорский рояль сохранил не только ножки, но и строй. Гедда, подтащив табуретку, устроилась у инструмента и вздохнула так счастливо, что стало ясно – больше в жизни ей желать нечего. Сестра Магда уселась рядом – и они начали.

По мере того как из-под рук профессорских дочек разворачивалось чистое, новое, прекрасное настоящее, отвоевывая у серого небытия человеческие души, очищая грязь и отчаяние, затухали праздные разговоры, резкие голоса женщин стихли. Перед внутренним взором голодных, озлобленных, отчаявшихся, но все еще живых людей открывалась вечность, торжественная, прекрасная картина, в которую уже ушли павшие герои от мала до велика, к которой прямо сейчас, на замызганной общей кухне, в коридорах, прикасались люди, превращаясь из тварей дрожащих в образ и подобие Творца. Звучал прекрасный гимн славы, единения всех на общем пути к небесам.

– Так Победа выглядит, – прошептала зачарованная Светка, сжимая добела тощие пальчики, – так мы победили. Совсем победили.

– Навсегда, – твердо заявил Сашка.

Впитывая частицы вечности, не сразу услышали ни осторожного стука в дверь, ни скрипа ее; лишь когда раздались тихие шаги по коридору, Мишанька, маячивший на пороге, очнулся, выглянул и почему-то прошептал:

– Там фриц.

Девочки резко оборвали исполнение, даже руки отдернули, словно не желая осквернять священные звуки прикосновением к вражескому слуху.

А фриц уже стоял на пороге.

Все с удивлением рассматривали пришельца, который стоял, точно обессилев, прислонившись к стене. Исхудавший, лопоухий, длинноносый, длиннорукий, в советской шинели, перетянутой ремнем со сточенным с бляхи орлом. Наискосок по лицу, прямо по глазнице, ко рту шел глубокий кривой шрам, и рассеченная губа была вздернута, обнажая зубы.

Фриц даже не сразу понял, что музыка стихла. Стоял, точно в трансе, закрыв глаза, сложив, как в молитве, руки. И все-таки наконец очнулся, дико огляделся – глаза у него были очень светлые, зеленые, как неспелый крыжовник, – пробормотал что-то и начал пятиться к двери.

– Вас волен зи? – резко спросила Маргарита Вильгельмовна.

Он остановился и, точно решившись, заговорил быстро, отчетливо, сначала тихо, потом все громче и увереннее. Хозяйка задавала вопросы – тоже сперва краткие, хлесткие, как удары, но потом, как бы оттаяв, заговорила мягче и спокойнее.

И вот он уже улыбался неповрежденным краем рта, виновато разводя руками – тонкими, с красивыми голубоватыми пальцами, и лицо Маргариты Вильгельмовны окончательно посветлело.

Колька, как и окружающие, исключая Гедду с Магдой – но они не в счет, – ни слова не понимал, тем более что речь этого немца не была похожа на ту, что слышали в кино, мягче, с отчетливым длинным «у». Маргарита, точно спохватившись, взяла фрица за тощую руку и подвела к столу: «Зетцен зи зихь», налила полную миску щей.

Он щелкнул стоптанными каблуками, перекрестившись, сел за стол.

– Это Гельмут фон Дитмар, известный музыкант, преподаватель Кёнигсбергской консерватории, – пояснила Маргарита Вильгельмовна спокойно, как будто объяснила все. – Шел мимо, услышал музыку. Пусть поест.

– Маргарита Вильгельмовна, он же фашист, – прошептала Светка.

– Не все же немцы фашисты, Светик, – заметила женщина, – есть и другие, которых запугали, есть просто военнообязанные. И потом, малышка, я все-таки тоже немка.

– Что, правда? – удивилась девочка. – А вы совсем не похожи…

Непрошеный гость ел очень аккуратно, хотя было видно, как сильно он голоден. Человек, который поедает щи, не может подложить свинью, так что все успокоились, снова расселись, многие налили и выпили, кто-то предложил и немцу – тот покачал головой, и никому на ум не пришло начать выяснять по поводу уважения. Филипповна подложила ему пару картофелин, Антонина Михайловна – морковку, он каждый раз вскакивал, щелкал каблуками и твердил: «Данке». Когда с едой было покончено, он, вздохнув, снова заговорил, просительно, указывая на рояль. Маргарита Вильгельмовна улыбнулась и кивнула.

Немец с благоговением пересел на табуретку, освобожденную Геддой, посидел какое-то время, разминая пальцы, и наконец заиграл. Звуки «Лунной сонаты» Бетховена наполнили пространство, лилась плавная, прохладная музыка, у Кольки аж лоб заломило, как от ледяной воды. Он слышал это произведение, и не раз, но сейчас фриц играл как-то по-особенному, звучали тут щемящая, беспредельная грусть, спокойное ожидание неизбежного и светлая надежда на то, что вскоре утихнет терзающая душу боль.

Молчали все, молчали и слушали, никто даже жевать не смел. И когда стихли последние аккорды, музыкант еще долго не снимал пальцев с клавиш, как будто пытаясь подольше сохранить это ощущение прикосновения к вечности и красоте.

Снова чуть скрипнула дверь, выяснилось, что к обществу присоединились Ольга и неизменный Вакарчук. Как-то так повелось, что после вечерних тренировок он постоянно провожал девушку до дома (не важно, ее или до Пожарских), резонно замечая, что на улицах неспокойно. Почему при этом он не доверял это дело товарищам по секции – об этом знал только он. Захарова после нескольких поползновений Вакарчук деликатно попросил не беспокоиться.

Физрук, вежливо раскланявшись, собрался на выход, с ним стали прощаться, и вдруг Колька, мельком глянув на фрица, окаменел. Пожалуй, не приходилось ему еще видеть такого на лице у одного-единственного человека: и удивление, и жуть, и гадливость… ну примерно как будто увидел человек раздавленную гадюку или жабу, только еще сильнее. Дернув рваной губой, он то ли прошелестел, то ли прохрипел:

– Ехт. Минхерц, ви гетс…

– Что? – переспросила Маргарита, от удивления по-русски.

Физрук, вежливо улыбаясь, переводил вопрошающий взгляд с хозяйки на гостя, ожидая разъяснений. Немец отвел взгляд, пробормотал что-то и отвернулся. Вакарчук последовал к выходу.

И снова показалось Кольке, теперь уже в пыльном кривом зеркале, что на шифоньере в коридоре мелькнула адская рожа, искаженная злобой до полной потери человеческого облика.

Он аж головой потряс.

Междусобойчик определенно близился к концу. Прощаясь, соседи расходились по домам, но Маргарита Вильгельмовна и ее новый знакомый все не могли наговориться. Он что-то рассказывал, сначала сдержанно, потом все более и более оживляясь, достал какие-то фотокарточки, показывал и давал пояснения, разложив их на столе. В его речи мелькали знакомые названия и смутно понятные слова. Наконец он, глянув на часы, прервал речь, поцеловал Маргарите руку, щелкнул каблуками и поспешил прочь.

– Ужасная судьба у человека, – вздыхала Маргарита Вильгельмовна, помешивая в чашке. – Прусский дворянин из очень древнего рода, предки служили в российской армии. Сын профессора, с которым наш папа учился в Кёнигсберге, в консерватории. Пацифист, католик, мобилизован в сороковом. Поставили условие – или на войну, или смертный приговор с вечным лишением гражданских прав. Не решился под удар ставить честь семьи, пошел. В сорок первом тяжело ранен, отправили в Германию, вылечили – снова в строй. Родители к тому времени умерли, он в сорок втором отказался воевать на Восточном фронте, пытали, отправили в концлагерь. Рана на лице – с тех пор, зато жив остался и с целыми пальцами, потому что комендант, видите ли, узнал его, палач-меломан… помиловали, спустили в карательную ваффен-гренадерскую, вместе с уркаганами и психами, что бесчинствовали в Польше… в сорок четвертом они же его и расстреляли во Львове. Но выжил, выполз специально в нашу сторону, к нам в плен, – вот с тех пор восстанавливает наше хозяйство.

– Не позавидуешь. Вроде бы и враг, а получается, не виноват, – серьезно отозвалась Оля, и Гедда с Магдой согласно вздохнули. – А где он вообще, может, отнести что теплое или поесть… они ж, наверное, голодные.

Женщина пристально посмотрела на нее:

– Во‐первых, тебе-то как раз и незачем.

Оля лишь покачала головой.

– Во‐вторых, увы, не спросила. Попробую завтра навести справки, тут как раз одни знакомые – из высоко сидящих, ничего не боящихся, – ищут учителя по фортепиано для дочурки. А такого, пожалуй, взять не побоятся, изуродованный.

– Маргарита Вильгельмовна, а ведь это все-таки фашист, – негромко заметил Николай. – Все беды наши от них, да и вы вот дома лишились, мужа… чего жалеть-то? Каждому свое.

– «Каждому свое» – это на воротах Бухенвальда! – резко ответила Маргарита. – А ты, дорогой советский мальчик Коля, запомни: закончили воевать – закончили убивать, закончили ненавидеть. Долг каждого порядочного человека – и советского тоже – зло на себе останавливать.

– Ах, ну да, – саркастически протянул пацан, – как же. Католик. Подставь другую щеку, не убий… Они бы не остановились! Вот мы сейчас бы все на небесах сидели, ножками болтая, а оставшиеся тут пухли бы с голоду и шамкали на немецком.

– Городишь – сам не знаешь что, – вздохнула она. – Много ты понимаешь… Щеку-то подставлять как раз надо, только свою, Коля. Свою! И прощать только своих врагов. А вот ближних своих, друзей своих в обиду нельзя давать.

– Это где ж такое сказано?

– А там же, где и про другую щеку, и про «не убий», – мягко ответила Маргарита Вильгельмовна, – прямо так и сказано, что нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя. Понятно? Потому-то, пусть и не только, не остановились мы на границе и дошли до Берлина…

«Вечно они о чем-то своем, «мы, мы»… сама по-русски с акцентом говорит, а туда же», – подумал про себя Колька, но решил не спорить, а позвал:

– Оля, пойдем, провожу тебя до дома. Поздно уж.

– Да, конечно, – рассеянно отозвалась девушка.

Мягко кружил пушистый снег, фонари, хотя и тускло, но светили, под ногами похрустывало уютно, и совершенно не хотелось говорить. Однако Колька желал выяснить один вопрос – и приступил сразу же:

– Оль, а чего это вот сейчас было? С Маргаритой?

– Что было с Маргаритой?

– Ты спросила про то, где фриц содержится, а она сказала, что «тебе-то как раз и незачем». Почему именно тебе и незачем?

Ольга помолчала, подцепляя носком ботинка снег, потом со вздохом произнесла:

– Да вот, вопрос о приеме в комсомол встал. Михайловна составляла списки для утверждения…

– И что же? – подбодрил Николай.

– Списки уже сформировали, а со мной заминка. Видишь ли, кое-кто воду мутит в том смысле, чтобы не принимать меня в первую очередь.

– Что за на… то есть история? Ты же активистка, спортсменка, староста, отличная успеваемость, примерное поведение…

– …и на поруках – ты, – в тон продолжила Оля. – Ну то есть как бы путаюсь с неблагонадежным элементом. И надо признать, что мои поруки не особо-то тебя исправили. Плюс еще сплетничают за спиной… Маргарита имела в виду, что мне только общения не хватает с военнопленными, чтобы окончательно из списка вылететь.

Николай скрипнул зубами:

– Понятно.

– Ничего тебе не понятно, – улыбаясь, возразила она. – Иной раз смотрю на тебя и не понимаю: вот вроде взрослый человек, трудился, семью кормил, столько испытал, а все как дите малое. Подозреваешь всех во всем…

– Скажи еще, и тебя.

– И меня, конечно, – пожала плечами девушка. – В чем – не понимаю.

– Ты дурочку-то из себя не строй, – зло сплюнул Колька. – «Не понимаю!» Уже вся округа шепчется за спиной: во, опять парочка, баран да ярочка.

– Это ты про Германа… ой, ну хорошо, Иосифовича. Опять? – колко уточнила Ольга.

Николай промолчал.

Оля вдруг резко повернулась, и он в первый момент подумал, что сейчас получит пощечину, но она неожиданно взяла его двумя руками за лицо и поцеловала. И это было как удар мягкой дубинкой по башке, как сладкий обморок, и губы у нее были такие сладкие и холодные.

– Глупый ты, глупый, – прошептала она, – мечешься, придумываешь что-то, в себя не веришь, в меня не веришь. Что-то не получается – так сразу все виноваты. Ну не умеешь ты стрелять – и что, ты хуже кого-то? Каждый пусть своим занимается. Ты сильный, умный, надежный, ты любишь, чтобы все по правде было… и я тебя очень люблю, Коля.

Николай смотрел в ее огромные, бездонные глаза и думал о том, что никогда в жизни не сможет обидеть эту девушку, обмануть ее ожидания, и огромная нежность разгоралась в нем, как огонь в печке. И очень грустно было думать, что сейчас уже они дойдут до Олиного дома и придется расставаться. Оля взяла его под руку – удивительно, это уже не казалось дурацким и стыдным, Николай в тот момент охотно мог поклясться, что согласен с ней всю жизнь под ручку ходить.

– Оля. Я, как это… душу свою за тебя положу. Я постараюсь никогда тебя не огорчать, не обижать. Я это… не могу без тебя.

– Так мы же увидимся завтра. Уже скоро, – девушка провела своими длинными пальчиками по его щеке, словно смывая все злые, недостойные мысли, образы, подозрения:

– До свидания. Спокойной ночи!

Коля постоял, провожая взглядом хрупкую фигурку, подождал, пока зажжется свет в его любимом окне, и, насвистывая, пошагал домой.

Однако этот длинный вечер заканчиваться не собирался.

Проходя мимо уже знакомой трансформаторной будки с черепастой дверью, Колька вдруг услышал сдавленные крики и ругань. Подбежав поближе, он увидел два простертых на снегу тела. Сгоряча сначала показалось, что голов у них нет, но, приблизившись, Колька с облегчением понял, что головы есть, просто опущены они в отверстый канализационный люк.

Анчутка и Пельмень лежали на земле и пытались что-то разглядеть в подземелье.

– Ну че там, клюет? – благодушно пошутил Колька, но друзья дернулись, как от милицейского свистка.

– Николка, буза, – серьезно отозвался Пельмень. – Человека, кажись, убили.

– Какого человека?

– Хорошего.

– Что, там? – уточнил Колька.

– Ага.

В колодце завывало и грохотало, оттуда несло удушливой вонью, но, возможно, там кто-то был, и этот кто-то нуждался в помощи. Колька колебался недолго:

– Веревка есть?

– Найдется, – засмущался Андрюха. Последнее барахло пришлось подтибрить прямо с бечевой.

– Тащи сюда. Мухой!

«Ну и вонища…»

Радуясь насморку, обвязавшись для надежности вокруг пояса, вручив второй конец, связанный в петлю, друзьям, Николай начал спускаться. Локтями и плечами задевая за стенки, крепко цепляясь за грязные скобы, все ниже и ниже: казалось, спуску не будет конца. Со всех сторон наваливалась темнота, теперь свет поступал лишь из открытого люка. Колька крикнул, чтобы там, наверху, не застили, – головы пропали. Стало чуть посветлее.

Все борьба проклятая с вредными привычками. Спичек нет…

Внизу, казалось, гремел поток не меньше Терека или там Гвадалквивира… вот уже под самыми ногами вода. Вот беда-то.

Николай нагнулся, погрузил руку в воду – ее потащило. Быстрый поток, однако.

– Есть кто? – крикнул он.

– Ась? – ответили сверху.

– Двась! – заорал Колька. – Спички есть?

– А то!

Быстро, чтобы не успели закоченеть руки, взлетел Колька обратно по лестнице, принял от Пельменя коробок и – снова вниз, в зловонные глубины. С каждым шагом воняло сильнее, против воли наваливалась жуть, до костей пронизывала сырость.