Мир искусства в доме на Потемкинской

Татьяна Дмитриевна родилась в семье военного врача Дмитрия Георгиевича Булаха и купеческой дочери Ольги Яковлевны Акимовой-Перетц. Купец Яков Иванович Акимов-Перетц был сыном грузового извозчика Ивана Ивановича Акимова, происходившего из села Глазово Козельского уезда Калужской губернии, это село есть и сейчас, оно находится к западу от Козельска, у границы Смоленской области. Сын Ивана Акимова Яков служил в Петербурге мальчиком у торговца Перетца, богатого, но бездетного. Тот назначил Якова своим наследником с условием прибавления к его фамилии Акимов своей. Получилось Акимов-Перетц. Позднее, 14 октября 1983 года, Санкт-Петербургская казначейская палата (дело за № 4004) «предоставила ему именоваться по фамилии Акимов (он же Перетц)». Яков Иванович был петербургским купцом II гильдии, владел гастрономами, бакалейными лавками, несколькими домами. О нем рассказано в историческом справочнике М.Н. Барышникова «Деловой мир Петербурга» (СПб.: Logos. 2000).

В семье Георгия Булаха было четыре сына (Егор, ум. в 1918 г.; Николай, 1867–1940; Дмитрий, 1872–1922; Иван, род. в 1874 г.) и дочь (Наталья, род. в 1877 г.), в семье Якова Акимова-Перетца – пять сыновей (Михаил, ум. младенцем; Александр, 1865–1933; Иван, 1866–1898; Константин, 1862–1921; Дмитрий, 1879–1936) и четыре дочери (Мария, 1867–1950; Елизавета, 1872–1942; Ольга, 1874–1943; Антонина, 1876–1942). В 1917 году все они были в возрасте старше 30 – 40 лет. Умерли от голода и болезней пятеро, уехали за границу трое. Пострадали их дети и внуки: пятерых большевики расстреляли, одного затопили в барже вместе с другими арестованными. Так что обе семьи вошли в новый мир с заметными потерями.

В последние годы жизни отец Татьяны Дмитриевны служил главным врачом в военном госпитале где-то у Смольного. Его книга по медицине есть в фонде Российской национальной библиотеки. Похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Родословная и жизнь его семьи в 1910–1920-е годы описаны в книге старшего брата Татьяны Дмитриевны Глеба Булаха «Молодость, ты прекрасна» (СПб., 2008). Небольшие отрывки из нее опубликованы в журнале «История Петербурга» (2005. № 6. С. 43–48). В них живо воссозданы оптимизм молодости и картины артистической среды, в которой жили брат и сестра, Глеб и Татьяна. – А. Б.

Дом деда Т.Д. Булах-Гардиной, Якова Ивановича Акимова-Перетца, на Забалканском пр., 1

Чемоданчик с архивом Т.Д. Булах-Гардиной

Страница из альбома Т.Д. Булах-Гардиной

Я становлюсь актрисой

1 ноября 1926. У Мгеброва поставили пьесу А.И. Маширова «Вихри враждебные» о подпольной типографии. Играли уже на фабрике Тиритона и на текстильной у Обводного канала – «Работнице». Зрители принимают с интересом, даже реплики подают и подсказывают актерам, как им поступить. Я играю девчонку-наборщицу. А в пьесе Бернштейна «Жена не жена», тоже революционной, я играю гражданскую жену Мгеброва, проповедующую антирелигиозные взгляды. Первый спектакль прошел хорошо, а на второй пришла мама, и чтобы она не рассердилась на меня, я все свои монологи сказала только на тему женского равноправия, нигде не затронув церковь. А в зале был автор. Он, толстый, неряшливый, лохматый, ко мне всегда относился крайне нежно, стал расспрашивать, что со мной сегодня случилось. Я наплела, что вдруг закружилась голова, и все слова роли из нее вылетели. А потом актеры объяснили ему, в чем дело, и он не рассердился.

Д. Шостакович. 1923 г. Портрет работы Б. Кустодиева

Был у Мгеброва очередной вечер. Обычно я не хожу, противно видеть пьяных, а в этот раз мы еще кончали репетицию, когда пришел Славинский и привел с собой удивительного мальчика. Худенький, маленький, весь какой-то белый и движется, как деревянный Пиноккио. Одет в черную бархатную блузу, а вокруг шеи – шелковый широкий шарф, завязанный бантом. Носик у него остренький, ротик, как ножичком прорезанный. Я, когда танцевала с ним и близко заглянула в его глаза – увидела в них напряженную мысль. Как будто в зрачках свитую спираль. И потому не очень удивилась, когда за роялем он ожил. Но то, что он играл, мне не понравилось. Я люблю нежную или могучую музыку, а он играл что-то разнобойное и непонятное. На другой день мы с ним ходили слушать оперетту Славинского «Просперити». Это очень трудная штука. Актеры дергались, как в судорогах, декорации и костюмы Борисковича резали глаза меньше, чем уши, музыка то скрипучая, то гремучая, то визгливая и всегда злая, бездушная. Мальчик – его звали Митя Шостакович, со мной не согласен. Он говорит, что надо слушать ритм, что в Америке живут люди именно в таких судорожных ритмах, что надо выскочить из плавности, искать новое. Мы спорили от угла Невского и Мойки, где шла оперетта, до моего дома, но Шостакович оказался таким упрямым, что, уходя, посмотрел на меня колючим взглядом и, еле разжав свои губы-лезвия, сухо выдавил: «Спасибо, прощайте». Жаль, что он рассердился на меня. Есть в нем что-то умное, и мне хотелось бы подружиться с ним. Мы почти одних лет. Отец у него тоже умер.

Азя (Адя) Розе в детстве

А потом у Мгебровых был и даже прокатил меня на своей упряжке из северных лаек писатель Виталий Бианки. Вот радостный человек! Глаза так и греют, так и смеются, черные кудри пляшут, руки сильные, подвижные, словно помогают ему рассказывать его сказки.

Сейчас у нас каждый день спектакли в разных местах города, и времени нет писать дневник каждый день. Почти всегда домой прихожу пешком. Иногда денег на билет нет, а чаще, когда кончаются спектакли, уже не идут трамваи.

2 января 1927. Я никуда не пошла встречать Новый год. Мама ушла к тете Лизе (Елизавете Яковлевне Сидоренко, урожд. Акимовой-Перетц. – А. Б.) – куда-то играть в преферанс, а я затопила печку и вдруг вспомнила, как с Азей часами глядели в огонь и молчали мы, и не было нам скучно. Сами собой написались об этом стихи. Азя пишет мне, но уже бесконечно далекий, из мира, который я не знаю. Разлука наша была неизбежной. (Здесь говорится о соседе по дому на Греческом проспекте друге детства Аде, или Азе, Розе из семьи Олениных. Они полюбили друг друга, уехали в Сочи к тете Мане – Марии Яковлевне Гордон, урожденной Акимовой-Перетц, чтоб жениться вдали. А.Л. Гордон – муж тети Мани – советовал им послушаться их любви, но Ольга Яковлевна была категорически против и добилась своего. Вообще же Розе много раз упоминаются в дневниках Татьяны Дмитриевны. – А. Б.)

Я Новый год встречала без тебя.
С камином – другом одиноких бдений,
И мягкой пеленой окутали меня
Воспоминанья, или сновиденья?

Ласкаясь, пламя трепетным кольцом
Последние дрова, свиваясь, охватило
И отблеском – на миг – как жизнью озарило
Портрет, где ты стоишь с сияющим лицом.

Ты не поверишь мне, что я всегда одна,
Что люди для меня утратили значенье,
Что жизнь моя – как осень – холодна,
И как осенний лес – полна опустошенья.

И как в лесу порой мелькает яркий клен,
Один оставшийся в торжественном уборе,
Так в сердце у меня, глубоко затаен,
Все отблеск светится давно угасшей зори.

Вот Новый год настал. Но что он для меня?
Передо мной углей последнее дыханье
Да робкая игра их бледного мерцанья
В смеющихся чертах любимого лица.

30 февраля 1927. Играли премьеру «Лес» Островского. Роль Аксюши по мне. Гурмыжскую изображает бывшая гранд-кокет Дорманс. Она очень старая, вся в морщинах, но такая живая, подвижная – как молоденькая. Она уговаривает меня пойти показаться кинорежиссерам. Обещает сказать, когда будет просмотр актеров на новую картину. Она сама все время снимается в какой-то «массовке». Я кинокартин почти не смотрю – чуть не каждый день занята в спектаклях. А потом Мгебров поручил мне поставить спектакль по пьесе Владимира Михайловича Бехтерева «На рассвете». Она в стихах. Одну из ролей я сама играю. Много пафоса, а надо оживить текст, кое-что в нем изменить. Вчера я ездила на Каменный остров, где живет Бехтерев. Он психиатр. Когда-то у него учился мой папа. Приехала я днем. Деревянная дача-дом. Около крыльца колол дрова какой-то старичок – оказалось, брат доктора, нет – профессора! Провел он меня в большой кабинет. Стены в нем из черного дерева. Горят в камине поленья. За письменным столом вижу человека с длинными седыми волосами. Одна прядка на лоб спускается. Очень красивый весь. И лоб, и брови лохматые, и карие глаза. А улыбнулся мне – и я вся к нему так и потянулась. По телефону ему уже сказали, зачем я приеду.

– Ну, говорите, барышня, что Вы от меня хотите?

– Владимир Михайлович, можно ли мне переправить кое-где Ваши стихи, чтобы легче было их читать? И сократить немного.

– Что хотите, то и делайте. Когда будет спектакль?

– Через неделю в Соляном городке. Вы обязательно приезжайте.

– Хорошо.

Вошли красивая женщина с рыжими пышными волосами и девочка. Они попросили, чтобы оставили несколько билетов. А Владимир Михайлович вдруг оживился, начал меня расспрашивать о постановке и расcказал о том, как студентом писал эту пьесу-поэму и какая это была замечательная пора – юность! А я сказала, что мой папа – его ученик. И про дядю Костю тоже рассказала. Он вспомнил папу, а дядю Костю (Константина Яковлевича Акимова-Перетца. – А. Б.) и дядю Алешу (Алексея Яковлевича) Галебского – тети Тониного (Антонины Яковлевны, урожд. Акимовой-Перетц. – А. Б.) мужа, оказывается, знал совсем хорошо. Меня напоили чаем и приглашали еще приезжать. Очень милые люди. А старичок Николай Михайлович, который колол дрова, проводил меня. Я и его пригласила на спектакль. Очень потом волновалась, чтобы получше связать текст у наших молодых актеров. Действия там, в пьесе, почти не было. Надо было так поставить, чтоб заинтересовать зрителя, чтоб вышло начало, было бы нарастание и быстрый конец. Генеральную мы сыграли на Обводном в большом клубе против Варшавского вокзала.

В Соляной переулок приехали все Бехтеревы, Славинский, Маширов и еще много разных людей. У нас был еще потом концерт, а то пьеса коротенькая. Я попросила Славинского перед началом сыграть на рояле тревожную музыку. А монолог кончала под торжественные аккорды. Странно сказать – но Бехтерев не меньше меня волновался. В общем, был в этой пьесе какой-то свежий порыв. И публика его почувствовала. Но с концертом она не вязалась, и, вероятно, больше у нас идти не будет. Я первый раз режиссировала. Это очень интересно. Но только актеры меня не слушаются.

19 марта 1927. Вчера Дорманс мне сказала, чтобы я ехала на кинофабрику, на Каменноостровский проспект, 10. Там мне дали пропуск к Сергею Николаевичу Попову. Я, когда волнуюсь, делаюсь какой-то самоуверенной на вид, а внутри все напряжено и настороженно. Я боюсь пропустить что-нибудь мимо ушей или глаз. Он только посмотрел на меня, велел записать мою фамилию для просмотра, когда приедет режиссер.

30 марта 1927. Мы опять совсем без денег и часто ужасно есть хочется. А главное, в квартире холодно – нет дров. Опять играли у Рыкова. От кольца трамвая 31 – на круглой площади за Строгановским мостом, повезли на розвальнях. Это очень весело было.

По-прежнему я радуюсь весне
С ее тревожными ночами,
С ее очаровательными днями,
С горбатым льдом, шуршащим на Неве,
С открывшейся над облаками далью
И воробьев веселой болтовней,
И с сердцем, тронутым печалью
О юности, простившейся со мной.

6 апреля 1927. Скорее бы приехал режиссер. Может, он и выберет меня.

23 апреля 1927. Меня вызывают на кинофабрику 3 мая. Приедет режиссер, и будут пробы актеров на роли в картине «Кастусь Калиновский». Какие это «пробы», я не знаю. Никто из моих знакомых не снимался для кинематографа.

«Кастусь Калиновский»

18 февраля 1930. Петра Лаврова, 60. Я перестала писать свой дневник с тех пор, как в мае 1927 года получила ведущую роль в фильме «Кастусь Калиновский». Постараюсь вспомнить, как это было. На кинофабрике меня вызвали в кабинет режиссера Гардина, там сидело несколько разных людей. Перед стеной стояла какая-то из черного бархата рама, изнутри вся в лампочках. Меня поставили за ней, и один из людей начал говорить, что я должна себе представить, как передо мной по улице едет на казнь мой жених.

Т. Булах и В. Гардин. Кинопроба. 1927 г.

– Сперва смотрите налево, ведите взгляд перед собой до крайней правой точки и постарайтесь понять, что в это время должна переживать девушка, которую вы хотите играть.

Я настроилась так, что из глаз потекли слезы. Мне сказали «довольно». Потом спросили, где я училась, где работаю, столько мне лет. Велели прийти на другой день снимать «пробу». И тогда я познакомилась с Владимиром Ростиславовичем Гардиным. У него были очень проницательные, блестящие глаза; он разглядывал меня до самых пяток. Мне сразу стало интересно его слушать. Таких, как он, я еще не встречала. Вероятно потому, что сильных людей не видела. Гардин сказал, что я буду играть роль Марили – невесты Калиновского. А потом вокруг меня закрутилась уйма людей. Раскрашивали, слушали, разглядывали. А консультант по картине товарищ Дылло сказал, что мне надо посмотреть белорусских девушек прежде, чем играть одну из них. И меня командировали в Минск. Там я должна была подобрать для себя и других актрис костюмы в театре, зарисовать нужные для съемок улицы, перенять манеру держаться у крестьянских девушек. И все это в четыре дня. Дали мне 50 рублей денег и билет до Минска. Такого чуда еще со мной не было.

Возбужденная, необыкновенно гордая своей ролью, счастливая тем, что впереди, отправилась я в путь. Только что усевшись в вагоне и развернув газету, прочитала под стук набиравшего скорость поезда отпечатанные крупным шрифтом известия: «Наводнение в Белоруссии. Поезда идут кружным путем с опозданием на сутки» и ниже: «Зверское убийство полпреда Советского Союза в Польше тов. Воинова, террористическое убийство начальника НКВД в Минске». Переглянувшись с соседями, увидела, что они так же испуганы, как и я. Минск на границе Польши. Вдруг война? Что делать? Сойти с поезда и вернуться домой? Струсить? Нет. Стыдно. Раз взяла поручение – значит, надо ехать.

И вот потянулись справа от поезда залитые водой поля. Где было помельче, стояли по брюхо в воде коровы. Нелепо торчали крыши домов с мертвыми трубами, шесты с колесом, в котором недоуменно глядели из своих гнезд аисты. Наблюдать из окна девушек мне не пришлось, хоть по совету тов. Дылло я глядела во все глаза. Их не было.