Кастрюля

Глава 1

На плите стояла кастрюля. Старая, эмалированная, с облупившейся синей каймой и черной ручкой, оплавленной у основания, будто ее когда-то забыли на огне и пламя оставило свой след. Молоко в ней закипало редко: он терпеть не мог горячее молоко, не переносил даже запаха. А для нее это был запах дома – сырого, теплого, родного, того, что было раньше: до чужих вежливых голосов, до равнодушно-зеленых стен с табличками на дверях и подоконника, где лапками кверху лежала дохлая мушиная семья.

Из дома ее увезли среди ночи, в вельветовых штанах, натянутых прямо на голую кожу. Потом она вспоминала запах отбеливателя от наволочки с большой синей печатью сбоку, спирт на руках медсестры и хлорку, перебившую все прежние запахи – запахи дома.

Только запах молока остался. Она помнила, как старая – не то бабушка, не то та, что была до нее – шептала в пар, а другая стояла рядом, держала крышку обеими руками, бледными, в пятнах, будто удерживала не посуду, а нечто живое, готовое вырваться и закричать.

И вдруг ей захотелось именно горячего молока, густого, чтобы не пить, а касаться губами, как живого. Не внутрь, а вокруг, чтобы обволакивало, отодвинуло темноту, заливало трещины внутри.

Она ушла в комнату на минуту. Может, две. Забыла. Телефон зазвонил. Или куртку искала. Или просто застывала у окна, глядя на темное стекло, где отражалась не она, а девочка, которой ей так не хватает.

Когда она вернулась, на кухне уже стоял плотный запах гари, едкий, въедающийся в занавески. Молоко убежало. Белые потеки стекали по бокам кастрюли, как слюна из приоткрытого рта. Дно затянулось тугой коркой, от которой тянуло чем-то странным – как ожог, но не на коже. Глубже. В груди. Там, куда не дотягивается ни рука, ни медицинский диагноз.

Она схватила кастрюлю – и тут же выронила: ручка обожгла ладонь. Пошла за полотенцем, потом за ножом – отскребать. Но все было напрасно. Эмаль вспучилась. Внутри было темно, как в закрытом глазу. На дне чернел сгусток, будто знак или черная метка, оставленная чьим-то злым взглядом.

Она вымыла руки. Села на табурет. Долго смотрела на кастрюлю.

Потом молча вынесла ее из дома. Без пакета, без рукавиц. Держала прямо в руках, как что-то чужое, от чего нужно избавиться. Поставила под деревом у мусорных баков. Там, где обычно дерутся крысы. Туда, где земля всегда чуть влажная, будто что-то сочится изнутри.

Он не пришел домой в тот вечер.

Она ждала. Не писала. Не звонила. Просто сидела в темноте, прислушиваясь, как воздух в квартире становится чужим.

Наутро он позвонил:

– Не паникуй. Мне просто нужно немного времени. Все в порядке.

И хотя он остался – в кресле, на кухне – она поняла: его уже нет. Только кожура осталась. Только запах. Только тело, не привязанное к теплу. И шаг между ними – сперва крохотный, пустяковый – с каждым днем растягивался дальше, чем позволяла квартира.

На третий день, не дождавшись весточки, никому ничего не сказав, она поехала в деревню – в ту самую, откуда была родом. Сказала себе, что нужно развеяться. Вздохнуть свободно. Выйти в утренний туман, где пахнет холодной землей и углем, где тропинка в огороде помнит ее босые шаги, а воздух не ласкает – стягивает кожу, как мокрое покрывало.

Дом встретил ее молча, будто не отпускал никогда. Все осталось: плесневая веранда, скрип у порога, ржавый ключ под глиняным горшком. Она вошла без страха. Без цели. Просто чтобы быть. Чтобы провалиться в ту тишину, где ее никто не трогал, никто не ждал, где можно было наконец перестать притворяться живой. Никого не было, но была тишина. Были стены. И старые вещи – те, что остались. Кастрюли, банки, тряпки – зачем покупать новое, если все нужное уже ждет тебя, пыльное и грязное, но свое.

На кухне пахло старым деревом, залежалой пылью и высохшими травами. Там, на плите, как и прежде, стояла бабкина кастрюля – тяжелая, чугунная, закопченная по краям. Кастрюля стояла пустая, но на дне – свежий нагар, как будто еду готовили ночью. Или не еду.

Когда-то бабка называла ее Матроной, как будто это не вещь, а сожительница. Говорила шепотом, будто боялась разбудить. А однажды, когда ее – маленькую – забыли забрать с веранды и на улице уже темнело, она сидела под столом и слышала, как бабка, думая, что одна, гладит крышку кастрюли и шепчет: «Кормлю тех, кто уходит. Кормлю, пока не забудут».

В детстве к кастрюле ей запрещали прикасаться. Говорили: не трогай, это не для тебя. Не для еды. И когда бабушка уже совсем потеряла остатки разума, все еще просила: пусть стоит. Не выносите. Пусть будет.

А потом все пошло иначе. Сначала в школе начали задавать вопросы: почему девочка выглядит уставшей, почему стала тише, почему глаза всегда на мокром месте. Классный руководитель сказала, что она часто пропускает занятия, плохо ест и на уроках сидит, будто прислушивается к чему-то. Через несколько дней пришли с проверкой: обычная комиссия – соцпедагог, психолог, представитель опеки. Посидели, поговорили, спросили про режим дня, про дом, про семью. Потом поехали к бабушке.

Бабушка к их приезду надела свое фиолетовое платье, которое держала «на случай похорон». Поставила на стол картошку, молоко, яйца, черный хлеб – все строго, аккуратно и тихо, как для поминок. Девочка сидела рядом, молчала, теребила край нарядной скатерти. Бабушка улыбалась, угощала всех, накладывала еду в тарелки и повторяла одно и то же:

– Ешьте, пока горячее. Она сегодня добрая.

Никто не спросил, кто «она». Женщина в очках только взглянула на плиту: в большой чугунной кастрюле что-то остывало, и бабушка осторожно придерживала крышку ладонью, будто никого не хотела подпускать.

Когда уходили, бабушка вдруг вскочила – неуклюже, как старые собаки, – и закрыла крышку кастрюли, будто боялась, что туда заглянут. Потом прижала ладони к металлу и сказала:

– Все, все. Не дам. Они не понимают.

Комиссия молчала. Одна записывала. Вторая брезгливо смотрела на пятна на полу.

Еще через неделю их вызвали на ПМПК. Комната пахла бумагой и старой мебелью. Девочку посадили на детский стул, спрашивали про цифры, про время суток, про семью, просили нарисовать дом. Она путалась, долго молчала, почти не смотрела на взрослых. Бабушка опять повторяла:

– У нас все варится. Она помогает. Только вы не слышите.

Ее попросили объяснить, что она имеет в виду. Тогда она впервые произнесла:

– Матрона. Чугунная. От матери осталась.

Бабушку оставили для обследования. В истории болезни потом появилось: «символизация предметов, частично нарушенный контакт, элементы охранительного ритуала». Она замолчала почти сразу. Сидела, уткнувшись взглядом в пол, будто все уже случилось и сопротивляться поздно.

Девочку отправили в центр временного пребывания – «на время, пока разберутся». Подстригли, сменили фамилию, выдали белье. Бабушке оформили недееспособность.

А Матрона осталась на плите. Все в той же кухне, в том же доме, где никого больше не ждали.

***

Годы после центра тянулись как серая полоса, не плохая и не хорошая, просто пустая. Она выросла, переехала в город, работала где придется, жила так, как умеют жить люди, у которых нет ни привычки к покою, ни ориентиров, на что опереться. Пить начала незаметно: сначала «в компании», потом – чтобы уснуть, потом – чтобы хоть немного приглушить ту гулкую внутреннюю пустоту, которая возникла тогда, в детстве, и больше никуда не исчезала.

С ним они сошлись быстро. Слишком быстро. Так обычно и бывает, когда двое хотят одного и того же – чтобы их не трогали, чтобы рядом кто-то был, но при этом никто ничего не требовал. Он пил не меньше, чем она, а иногда, казалось, и больше. Их жизнь складывалась странно ровно: неделя тихая, почти домашняя, потом – обрыв, раздражение, звон пустых бутылок под раковиной, мятая постель и недосказанные фразы, которые уже никто не собирался обсуждать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.