Тайны Баден-Бадена

– Может быть, они считают, что союзники им не нужны.

– Э, батенька, да ничего они не считают, – уже с досадой промолвил Тихменёв. Михаил нахмурился, вновь услышав резавшее его слух обращение «батенька», и опустил глаза. – Мы их раздражаем, и даже более того скажу: бесим мы их до ужаса, вот что. Они из кожи вон лезут, чтобы нас унизить, и готовы ради этого даже срубить сук, на котором сидят. Ну и пусть рубят, пусть грохнутся и сломают себе наконец шею. Пруссаки побили австрийцев, теперь очередь французов быть битыми.

– Я вижу, нелегко вам пришлось в Париже, – заметил писатель с иронией, которую даже не давал себе труда скрыть. Однако собеседник воспринял его слова всерьез.

– Да уж ничего хорошего, можете мне поверить, – подтвердил Тихменёв. – Говорят, выставку посетил миллион человек. За миллион не поручусь, но в павильонах было не протолкнуться. Нашу экспозицию разместили неудачно, но о причинах я уже говорил. И дали только одну медаль, самую ничтожную, – и ту коренному русаку фон Коцебу, как выразился ехидный Тургенев. Надо вам будет познакомиться с Иваном Сергеевичем, хоть и разочаровал он меня своим «Дымом», но это все же один из немногих писателей, которые искренне любят литературу и знают в ней толк. Кстати, я получил письмо от Гончарова, он тоже сюда собирается, но Гончаров такой человек – пока не увижу его в Бадене, не поверю. Где вы остановились?

Авилов покраснел и объяснил, что отели в городе оказались ему не по карману, и поэтому он снимает комнату рядом с Баденом, в Оттерсвайере.

– А, знаю, – кивнул Тихменёв. – Там сейчас живет Алексей Жемчужников с семьей. Знаете его?

К стыду своему, Михаил вынужден был сознаться, что знает Жемчужникова только как одного из создателей Козьмы Пруткова[14 - Козьма Прутков – вымышленный автор, придуманный А. К. Толстым и его кузенами, братьями Жемчужниковыми.], но понятия не имел, что тот обитает где-то по соседству.

– Ну вот вам и повод нанести ему визит, – заметил редактор. – Хотя буду откровенен: в плане литературном сей мизинец Козьмы Пруткова стоит немного. А человек он приятный, хоть и довольно скучный. Что-нибудь сейчас сочиняете?

– Я… Нет, ничего.

– Играете? – прищурился Тихменёв.

У Авилова едва не вырвалось: «Не на что», но он пересилил себя и ответил, что не играет, но иногда ходит смотреть.

– Ума не приложу, на что там смотреть, – проворчал Платон Афанасьевич, насупившись. – Одни глупцы проигрывают, другие выигрывают, чтобы назавтра же все потерять и заложить последний сюртук. В конечном итоге проигрывают все, и только казино не остается в убытке. – По его желчному тону Авилов заключил, что редактор тоже попытал счастья на рулетке, но успеха не добился. – Впрочем, вы ведь здесь вовсе не для того, чтобы выслушивать мои рассуждения о казино, Иване Сергеевиче или даже Льве Николаевиче. Поговорим о вас, Михаил Петрович. Что вы можете дать нам в следующем году?

– Я думал о романе… – неловко начал Авилов, который ожидал подобного вопроса и все же оказался захвачен врасплох.

– Сколько листов? Тема, герои? – отрывисто спросил Тихменёв. И, не давая собеседнику времени для ответа, продолжал: – Вы должны отдавать себе отчет, что мы стремимся привлекать тех писателей, которые сейчас на слуху и уже себя зарекомендовали. Я не знаю, что за роман вы напишете, но даже если он будет сочетать все мыслимые достоинства, мы сможем взять его, только если выяснится, что кто-то из наших постоянных авторов отказался от сотрудничества. Вы понимаете, о чем я? У нас есть определенные договоренности, для нас уже сочиняют новые вещи известные литераторы, и потом – роман требует много места, а для нас печатать большую вещь новичка – серьезный риск. У повести или рассказа куда больше шансов. Я не говорю, чтобы вы отказывались от романа или каким-то образом ограничивали себя, но вы должны представлять себе перспективы. Если ваша повесть будет готова – ну, допустим, к марту, мы с удовольствием напечатаем ее в одном из летних номеров.

У Михаила сжалось сердце. Он отлично знал, что самые выигрышные тексты ставились в начало и конец года, в худшем случае – весной, а летние выпуски считались уделом неудачников. Ему захотелось немедленно встать и уйти, и удержало его только то соображение, что он еще не расплатился с кельнером за мороженое.

– Если не секрет, кого вы предполагаете вывести героем? – спросил редактор.

Авилов собрался с мыслями.

– Это… э… молодой человек. Разочарованный в жизни, и…

Он оборвал себя на полуслове, потому что по лицу Тихменёва прочел, что тот уже встречал в рукописях сотни, а может быть, тысячи разочарованных молодых людей, и тот, которого ему мог предложить Михаил, уже ничем не мог бы удивить или хотя бы заинтересовать Платона Афанасьевича.

– Но я еще буду думать, – поспешно прибавил писатель и возненавидел себя за эту фразу. – Может быть, получится и повесть.

Тихменёв удовлетворенно кивнул и вызвал кельнера, чтобы расплатиться. Народу в кафе заметно прибавилось, почти все столики были заняты, и между ними ходила хорошенькая белокурая цветочница и продавала цветы. Она стрельнула глазками в сторону Авилова, но улыбнулась Тихменёву, потому что он был лучше одет и раньше покупал у нее цветы. Именно в это мгновение Михаил окончательно убедился, что мир несправедлив и что рассчитывать на какое бы то ни было снисхождение с его стороны абсолютно бесполезно.

Глава 2. Дама, приятная во всех отношениях

Разговор с Тихменёвым оставил у молодого человека неприятное послевкусие, и чем больше Авилов думал о нем, тем сильнее раздражался. По всегдашней писательской привычке к самокопанию Михаил попытался определить, что именно вызвало его раздражение. Нет, не пренебрежение к его писательскому таланту больше всего возмутило Авилова и не брошенный вскользь совет написать повесть, которая, если повезет, пойдет затычкой в летний номер. На самом деле Михаила злила легкость, с которой Тихменёв распоряжался делами журнала, разъезжал по Европе, строчил статьи на самые выигрышные темы и между делом успевал еще пообщаться с Тургеневым, Гончаровым и Герценом.

«А ведь, если хорошенько вдуматься, он просто хам, – размышлял писатель, нахохлившись. – Дважды я встречался с ним здесь, в Бадене, мы обсуждали самых разных людей, но ни о ком из них он не сказал ни единого доброго слова. Как он расшаркивался перед графиней Вильде в прошлый раз, а едва она удалилась, тотчас же ославил ее сплетницей, лукавой и недалекой женщиной. И сейчас – что он наговорил об Иване Сергеевиче, да и о других тоже! Уши вянут… а ведь, пожалуй, он напишет о них воспоминания, когда они умрут, и процитирует каждый клочок, который они ему присылали. Тьфу!»

Отведя таким образом душу, Михаил задумался о том, чем ему теперь заняться. Можно было пойти в соседнюю читальню Маркса, которая получала большое количество газет, включая российские. Можно было отправиться на прогулку – к Старому замку, или по Лихтенталевской аллее, или вдоль берега недоразумения, которое здесь зовется рекой. Наконец, можно было просто махнуть на все рукой и вернуться в Оттерсвайер. Из Бадена туда обычно добирались по железной дороге, но Михаил, которого обстоятельства вынуждали экономить, предпочитал не тратить двадцать семь крейцеров на билет третьего класса и ходил пешком.

«А может быть…»

Он не стал додумывать мысль, которая уже не первый раз приходила ему в голову. Знаменитая баденская рулетка располагалась в одном здании с кафе Вебера – знаменитом Conversation, без визита в которое не обходился ни один приезжающий. Центральная часть обнаруживала претензию выглядеть как дворец и была украшена коринфскими колоннами, но лепящиеся к ней с обеих сторон длинные безвкусные пристройки портили все впечатление. Внутри, кроме казино, располагались залы для собраний, ресторан, читальня и книжный магазин. Залы, которые путеводитель по Бадену упорно именовал салонами, были обставлены мебелью во французском вкусе, украшены росписью и освещались огромными люстрами, подвешенными на цепях; но, если говорить начистоту, мало кого интересовало, что Оффенбах[15 - Жак Оффенбах (1819–1880) – французский композитор, автор оперетт.] давал импровизированные концерты в салоне Цветов или что расписные панно были привезены сюда из Парижа, потому что большинство посетителей привлекало только казино. Михаил уже не раз переступал его порог и наблюдал за игрой, но что-то удерживало его от того, чтобы самому решиться на ставку. Возможно, ему претила сама атмосфера игорного дома, выражение лиц игроков, зачарованных скачущим по цифрам шариком, который мог любому принести состояние или, напротив, разорить вчистую. Он говорил себе, что многие писатели были азартны и в игре даже черпали вдохновение; что там, где все эмоции так обнажены, он может сделать немало любопытных наблюдений; но, странное дело, покидая казино, он ощущал облегчение и одновременно – отвращение к людям, которые оставались в зале, до последнего надеясь урвать хоть что-нибудь.

«А ведь если бы у меня в прошлом году взяли повесть в «Русский вестник», – мелькнуло у Авилова в голове, – я бы, как собирался, добрался до Парижа, а не сидел бы в скучнейшем Бадене, считая каждый грош… Но повесть не подошла, и хуже всего… хуже всего то, что я знаю, что они правы. Она никуда не годится. Понадеялся на Тихменёва, послал ему – тоже отказ… Что это за известные литераторы, которые пишут для его журнала? Уж точно не Достоевский и не граф Толстой. Писемский? До чего же скверно не иметь в литературе имени… Ведь я же знаю, что мог бы сочинять не хуже Писемского[16 - Алексей Писемский (1821–1881) – русский писатель.] или госпожи Кохановской[17 - Кохановская (псевдоним, под которым писала Надежда Соханская, 1823–1884) – писательница.], которая пишет такую дрянь, что читать невозможно, а меж тем ее читают, да еще как! Иногда, грешным делом, даже думаешь – ей-богу, не отказался бы хоть недолго побыть самым дрянным писателем, но таким, которого читают, который…»

– Добрый день, господин литератор! – прозвенел возле него задорный и звонкий женский голос.

Михаил поднял голову и покраснел. Он только что непростительно манкировал всеми приличиями, не поклонившись графине Вильде, которая ехала в ландо[18 - Легкий экипаж со складывающейся крышей и сиденьями, расположенными друг против друга.] и оказалась совсем близко от него. Поспешно сняв шляпу, Авилов рассыпался в извинениях. Пока он говорил, графиня внимательно смотрела на него, обмахиваясь веером, и на губах ее трепетала обычная для нее загадочная полуулыбка, из-за которой досужие языки в свое время назвали Веру Андреевну северным сфинксом, а злые языки – сфинксом без секрета. На вид графине было около тридцати лет; темноволосая, с зеленоватыми глазами и чуть-чуть асимметричным лицом, на котором одна бровь располагалась немного выше другой, она не производила впечатления красавицы, но источала такое жизнелюбие, такую энергию, что затмевала любых красавиц. Под ее открытым насмешливым взглядом Михаил стал путаться в словах и, признавшись, что был слишком поглощен своими мыслями и не смотрел по сторонам, сконфуженно умолк.

– И о чем же вы думали, милостивый государь? – осведомилась графиня с напускной строгостью.

– О госпоже Кохановской, – честно ответил Авилов.

– Какой ужас! – вырвалось у Веры Андреевны. Она говорила вроде бы совершенно искренне, и в то же время присутствовало в ее интонации какое-то преувеличение, беспокойная, жалящая нотка, которая давала понять, что графиня иронизирует, и, может быть, даже не столько над предметом разговора или своим собеседником, а над самой собой. Михаил, мало знакомый с манерой выражения Веры, немного растерялся и в то же время поймал себя на том, что не может удержаться от улыбки.

Он объяснил, что виделся с Тихменёвым и они обсуждали современную литературу. Чтобы не задерживать светскую даму, для которой, как он полагал, его персона не представляет особого интереса, писатель добавил, что возвращается в Оттерсвайер.

– Надо же, какое совпадение! – воскликнула Вера Андреевна. – Я как раз еду туда навестить вашего confr?re[19 - Коллегу (франц.).] Жемчужникова. Если хотите, могу вас подвезти, а если вы еще незнакомы, могу вас представить…

И прежде чем Михаил успел опомниться, она уже велела кучеру остановить ландо возле тротуара.

Писатель был совершенно не готов к такому повороту событий. Его гордость (а она у него была, и крайне чувствительная) тотчас учуяла в предложении собеседницы нечто покровительственное. Однако пока Михаил пытался подыскать вежливые слова для объяснения, почему он предпочитает дальние прогулки пешком обществу дамы, которую принимает у себя великая герцогиня Баденская, вдруг оказалось, что он уже как-то незаметно переместился в коляску и зеленоватые глаза Веры Андреевны, оказавшейся на сиденье напротив, смотрят прямо на него. Впрочем, Михаил все же успел вроде бы пробормотать что-то о том, что он не хотел бы стеснять графиню, и вообще…

– Я читала вашу повесть, – сказала Вера улыбаясь. – «Дом на улице Дворянской», верно? C’еtait charmant[20 - Это было прелестно (франц.).]. – Михаил ненавидел эту расхожую великосветскую фразу и поймал себя на мысли, что совершенно напрасно сел в коляску к пустейшей особе во всем Бадене. – Бабушка, которая целыми днями сидит у себя, ни в чем внешне не принимает участия и в то же время все примечает – мастерски выписанный образ. – Тут писатель довольно-таки нелогично решил, что пусть Вера Андреевна и пустейшая женщина, но в литературе она определенно кое-что понимает. – А главный герой, внук с его благими порывами, который в конце концов возвращается к своим родителям-мещанам, помогает отцу в торговле, мало-помалу обращается в законченного дельца и предает своего друга детства… – Вера улыбнулась еще шире, и Михаил невольно насторожился. – Он у вас не получился, потому что он – не вы.

– Откуда вам знать, сударыня? – вырвалось у пораженного писателя. В повести он действительно описал своего гимназического приятеля и его семью, которую наблюдал на протяжении нескольких лет.

Вера скользнула по нему загадочным взглядом. Она еще при чтении сообразила, что автор вывел себя в друге героя – слишком уж выпукло были описаны его переживания из-за бедности родителей и некоторые тончайшие штрихи, которые можно почувствовать, только если пишущий сам побывал когда-то в шкуре своего персонажа.

– Полагаю, ваша повесть имела бы куда больше успеха, если бы вы сделали своих героев разорившимися дворянами, – сказала Вера, обмахиваясь веером.

– Я не слишком хорошо знаю быт дворян, – ответил Михаил с раздражением, которое даже не пытался скрыть.

– А вы изучайте, милостивый государь! – воскликнула графиня смеясь. – Вы ведь сейчас в Бадене, куда съезжаются… э… как обыкновенно пишет добрейший Платон Афанасьевич – сливки общества? Право, я не могу взять в толк, как сливки могут куда-то съезжаться, когда им положено смирно сидеть в кувшине… И почему непременно сливки, а не сметана или масло?

И снова Михаил поймал себя на том, что улыбается. «Нет, она вовсе не глупа… решительно не глупа. Хотя сейчас она наверняка посоветует мне взять ее в героини и примется рассказывать какую-нибудь тривиальную историю из собственной жизни…»

– Ну вот, – продолжала Вера Андреевна, говоря как бы с увлечением, но в то же время и с легкой иронией, – возьмите любую русскую семью из тех, что сейчас в Бадене, присмотритесь к ней – и, я уверена, вы найдете достойный сюжет, и не один. Вы со мной не согласны? – быстро прибавила она, видя, что собеседник хмурится.

Михаил собирался ответить графине – разумеется, очень учтиво, но категорично, – что сюжеты придумываются совсем не так и что Вера Андреевна вообще понятия не имеет о том, как герои приходят к автору и завладевают его воображением, так что приобретают для него больше значения, чем реальные люди. Но предмет разговора был для Авилова слишком важен, и он решил начать издалека.

– Боюсь, госпожа графиня, все не так просто, – заговорил он, не замечая, что подделывается под тон своей собеседницы. – К примеру, случилось мне сегодня прогуливаться неподалеку от гостиницы «У золотого рыцаря». Туда как раз прибыла русская семья, такая, знаете ли… провинциальной складки. – Произнеся последние слова, он вспомнил, что сам является провинциалом, и почувствовал укол досады: уж ему-то точно не следовало выставлять новоприбывших в смешном свете. – Я имею в виду, что они выглядели провинциально: и одежда, и манеры, и слуги их, и огромный самовар, который они с собой привезли…

– Вы и самовар приметили? – спросила Вера Андреевна лукаво. Михаил покраснел.

– Его трудно было не заметить. И чемоданы у них были старомодные, с такими, должно быть, путешествовали их предки еще в прошлом веке. Да… я готов поклясться, что семья эта первый раз в жизни выбралась в Европу. Люди вроде бы образованные, но не могли толком объясниться ни по-немецки, ни по-французски… Одним словом, мне пришлось послужить кем-то вроде толмача. Отец семейства – добродушный господин, довольно флегматичный, его супруга, которая обо всем хлопотала, и дочка…

– Ах, – вырвалось у Веры Андреевны, – я так и предполагала, что там должна быть дочка!