Антикварий

– Прошу прощения, дорогой сэр! Но, может быть, вам лучше отложить свой визит на завтра. Вы знаете, я человек посторонний…

– И поэтому, мне кажется, особенно обязаны выказать учтивость. Но простите мне упоминание слова, которое, пожалуй, стало достоянием одних собирателей древностей. Я ведь человек старой школы, когда

…три графства проезжали, чтобы
Царицу бала навестить
И о здоровье расспросить.

– Что ж, если… если вы думаете, что от меня этого ожидают… Но, я полагаю, мне лучше не ходить.

– Нет, нет, дорогой друг, я не так уж старомоден, чтобы настаивать на чем-либо неприятном для вас. Достаточно того, что есть какая-то remora[74 - Помеха (лат.).], какая-то удерживающая вас причина, какое-то препятствие, о котором я не смею спрашивать. А может быть, вы все еще чувствуете усталость? Ручаюсь, я найду средства развлечь ваш ум, не утомляя тела. Я сам не сторонник большой затраты сил; прогулка раз в день по саду – вот достаточный моцион для всякого мыслящего существа. Только дурак или любитель охоты на лисиц может требовать большего… Так чем же мы займемся? Можно бы начать с моего очерка об устройстве римских лагерей, но я держу его in petto[75 - Про себя (лат.).] на сладкое после обеда. Может быть, показать вам мою переписку с Мак-Крибом насчет поэм Оссиана?[137 - Оссиан (Ойсин) – легендарный герой кельтского эпоса, живший, по преданию, в Ирландии в III в., сын Фингала. С Оссианом связан цикл народных сказаний, отражающих быт, нравы, мифологические и религиозные верования древних кельтов эпохи родового строя. До нас дошло несколько записей, датируемых IX–XV вв. В 1762–1765 гг. шотландский поэт Джеймс Макферсон (1736–1796) издал «Сочинения Оссиана», назвав себя в предисловии переводчиком старинной рукописи. Поэмы были переведены на все европейские языки. В результате долгой дискуссии было установлено, что Макферсон, заимствовав из традиций кельтского эпоса имена героев и некоторые незначительные сюжетные детали, все поэмы сочинил сам.] Я стою за авторство хитрого оркнейца[138 - …хитрого оркнейца… – Монкбарнс так называет Оссиана (от Оркнейских островов у северной оконечности Шотландии).], он же защищает подлинность поэм. Наш спор начался в мягких, елейных, дамских выражениях, но теперь становится все более едким и язвительным. Он уже начинает напоминать стиль старика Скалигера[139 - Скалигер Жюль-Сезар (1484–1558) – филолог-гуманист, знаток античных авторов. Ему принадлежит сборник эпиграмм о великих людях древности.]. Боюсь, как бы негодяй не пронюхал об истории с Охилтри! Впрочем, на худой конец, у меня такой козырь, как случай с похищением Антигона. Я покажу вам последнее письмо Мак-Криба и набросок моего ответа. Ей-богу, я готовлю ему хорошую пилюлю!

С этими словами антикварий открыл ящик стола и начал рыться во множестве всевозможных бумаг, старинных и современных. Но, на свою беду, этот ученый джентльмен, подобно многим ученым и неученым, часто в таких случаях страдал, как говорит Арлекин, от embarras de richesse[76 - Затруднения из-за большого выбора (фр.).], другими словами – от изобилия своей коллекции, которое мешало ему найти нужный предмет.

– Черт бы побрал эти бумаги! – рассердился Олдбок, шаря по всему ящику. – Можно подумать, что они отращивают себе крылья, как кузнечики, и улетают. Но вот пока что взгляните на это маленькое сокровище!

И он вложил в руку Ловела дубовый футляр с серебряными розами на одном углу и красивыми гвоздиками по краям.

– Нажмите эту пуговку, – сказал Олдбок, заметив, что Ловел возится с застежкой.

Тот послушался, и крышка открылась, явив их глазам тоненький том in quarto[77 - В четверть (листа) (лат.).], изящно переплетенный в черную шагрень.

– Перед вами, мистер Ловел, сочинение, о котором я говорил вам вчера вечером, редкий экземпляр «Аугсбургского исповедания», одновременно основы и оплота Реформации. Оно написано ученым и достопочтенным Меланхтоном[140 - Меланхтон Филипп (1497–1560) – деятель германской Реформации, ближайший сподвижник Лютера, переработавший первый обширный вариант «Аугсбургского исповедания», написанного по поручению курфюрста Иоанна Саксонского его богословами.]; защищалось от врагов курфюрстом Саксонским и другими доблестными мужами, готовыми постоять за свою веру даже против могущественного и победоносного императора, и напечатано едва ли менее почтенным и достойным похвал Альдобрандом Олденбоком, моим счастливым предком, во время еще более тиранических попыток Филиппа Второго[141 - Филипп Второй – испанский король (1556–1598), крупнейший представитель испанского абсолютизма и феодально-католической реакции в Европе. Его правление сопровождалось свирепыми гонениями на «еретиков».] подавить всякую светскую и религиозную свободу. Да, сэр, за напечатание названного сочинения этот выдающийся человек был изгнан из своего неблагодарного отечества и вынужден поселить своих домашних богов здесь, в Монкбарнсе, среди развалин папского суеверия и засилья. Взгляните на его портрет, мистер Ловел, и проникнитесь уважением к его благородному занятию: он изображен здесь у печатного станка, где трудится, способствуя распространению христианских и политических истин. А здесь вы можете прочесть его излюбленный девиз, характерный для его независимого нрава и уверенности в себе. Эти качества побуждали его с презрением отклонять непрошеное покровительство. Его девиз отражает также твердость духа и упорство в достижении цели, рекомендуемые Горацием. Поистине это был человек, который не дрогнул бы, если бы вся его типография, станки, кассы с крупным и мелким шрифтами, сверстанный набор разлетелись и рассыпались вокруг него. Прочтите, повторяю, его девиз, ибо в пору, когда только еще зарождалось славное типографское искусство, у каждого печатника был свой девиз. У моего предка он был выражен, как вы видите, тевтонской фразой: «Kunst macht Gunst»[78 - «Искусство порождает благосклонность» (нем.).], другими словами – ловкость и осторожность при использовании наших природных талантов и благоприятных качеств должны обеспечить благосклонность и покровительство, даже когда вам в них отказывают из предубеждения или по невежеству.

– Вот что значат эти немецкие слова, – задумчиво помолчав, сказал Ловел.

– Несомненно! И вы видите, как они хорошо вяжутся с сознанием своего достоинства и своей значительности в полезном и почтенном деле. В те времена, как я вам уже рассказывал, у каждого печатника был свой девиз, своя – как я бы ее назвал – impresa[79 - Эмблема и девиз на гербе (ит.).], совсем как у храбрых рыцарей, съезжавшихся на состязания и турниры. Мой предок гордился своим девизом не менее, чем если бы победоносно выставил его на поле боя, хотя девиз говорил лишь о пролитии света, а не крови. Впрочем, по семейному преданию, Альдобранд Олденбок избрал его при более романтических обстоятельствах.

– Что же это были за обстоятельства, дорогой сэр? – полюбопытствовал его юный друг.

– Видите ли, они не очень лестны для репутации моего почтенного предка как человека осторожного и мудрого. Sed semel insanivimus omnes[80 - Впрочем, каждый хоть раз сходит с ума (лат.).]. Всякий в свое время валял дурака. Рассказывают, что мой предок в годы ученичества у одного из потомков старого Фуста[142 - Фуст (Фауст) Иоганн – один из первых деятелей книгопечатания и сподвижник Гуттенберга (с 1450 по 1455 г.). В дальнейшем совместно со своим зятем Шеффером был владельцем гуттенбергского печатного станка. Один из вариантов легенды о Фаусте – алхимике, астрологе, стремившемся к власти и богатству и для достижения этого «продавшем душу дьяволу», – связывает Фауста с этим образом.] – того Фуста, которого народная молва послала к черту под именем Фауста, – увлекся неким ничтожным отпрыском женской породы, дочкой хозяина, по имени Берта. Они разломали кольца или проделали какую-то другую нелепую церемонию, обычную в тех случаях, когда дают бессмысленные клятвы в вечной любви, и Альдобранд отправился путешествовать по Германии, как подобало честному Handwerker’y[81 - Ремесленнику (нем.).]. Ибо, по обычаю того времени, молодые люди из сословия ремесленников, прежде чем окончательно обосноваться где-нибудь на всю жизнь, должны были обойти всю империю и поработать некоторое время во всех крупнейших городах. Это был мудрый обычай. Собратья по ремеслу всегда охотно принимали таких странников, и поэтому они обычно имели случай приобрести новые знания или поделиться своими. Когда мой предок возвратился в Нюрнберг, то узнал, что его старый хозяин незадолго перед тем умер и несколько молодых щеголей, в том числе два-три голодных отпрыска дворянских фамилий, ухаживают за Jungfrau[82 - Девицей (нем.).] Бертой, чей отец, как было известно, оставил ей наследство, стоящее дворянства в шестнадцатом колене. Но Берта – неплохой пример для девиц! – поклялась выйти замуж только за того, кто сумеет работать на станке ее отца. В те времена редко кто владел этим искусством, и все только дивились ему. Кроме того, такое решение сразу избавляло Берту от «благородных» поклонников, которые умели обращаться с верстаткой не более, чем с магическим жезлом. Кое-кто из простых типографов сделал попытку посвататься, но ни один из них не владел тайнами ремесла достаточно свободно… Впрочем, я утомил вас.

– Нисколько! Пожалуйста, продолжайте, мистер Олдбок. Я слушаю вас с живейшим интересом.

– Ах, все это довольно глупая история! Так вот, Альдобранд явился в обычном платье странствующего печатника, том самом, в котором он скитался по всей Германии и общался с Лютером[143 - Лютер Мартин (1483–1546) – крупнейший деятель Реформации в Германии. Его выступление в 1517 г. в Виттенберге против индульгенций и католической церкви обычно считается началом Реформации. По имени Лютера евангелическая протестантская церковь получила название лютеранской.], Меланхтоном, Эразмом[144 - Эразм Роттердамский – литературный псевдоним Герхарда Герхардса (Дезидерия; 1469–1536), одного из крупнейших гуманистов эпохи Возрождения, знатока греческого и латинского языков. Огромный успех имела его книга «Похвала глупости» (1509), в которой он подверг осмеянию церковные и политические порядки феодального общества и католической церкви.] и другими учеными людьми, не смотревшими свысока на него и его полезное для просвещения искусство, хотя это искусство и было скрыто под такой скромной одеждой. Но то, что было почтенным в глазах мудрости, благочестия, учености и философии, представлялось, как легко угадать, низменным и отвратительным в глазах глупой и жеманной особы, и Берта отказалась признать прежнего возлюбленного, пришедшего к ней в рваном камзоле, косматой меховой шапке, заплатанных башмаках и кожаном переднике странствующего ремесленника. И когда остальные претенденты либо отказались от состязания, либо предъявили такую работу, которую сам черт не мог бы прочесть, хотя бы от этого зависело его прощение, глаза всех устремились на незнакомца. Альдобранд легкой походкой вышел вперед, набрал шрифт, не пропустив ни одной буквы, дефиса или запятой, заключил форму, не сместив ни одной шпации, и оттиснул первую гранку, чистую, совсем без опечаток, как будто она прошла троекратную правку! Все аплодировали достойнейшему преемнику бессмертного Фуста. Покраснев от смущения, девица признала, что ошиблась, поверив своим глазам больше, чем разуму, и с тех пор ее избранник сделал своим девизом подходящие к случаю слова: «Искусство порождает благосклонность». Но что с вами? Вы не в духе? Ну, ну! Я же говорил вам, что это довольно пустой разговор для мыслящих людей… Кстати, вот и материалы к спору об Оссиане.

– Прошу простить меня, сэр, – сказал Ловел, – я боюсь показаться вам, мистер Олдбок, глупым и непостоянным, но вы, кажется, думали, что сэр Артур, по правилам вежливости, будет ждать от меня визита?

– Вздор, вздор! Я могу от вашего имени попросить извинения. И если вам необходимо покинуть нас так скоро, как вы сказали, не все ли равно, какого мнения будет о вас его милость?.. Предупреждаю вас, что очерк об устройстве римских лагерей очень обстоятелен и займет все время, которое мы можем посвятить ему после обеда. Таким образом, вы рискуете упустить спор об Оссиане, если мы не отдадим ему утро. Пойдем же в вечнозеленую беседку, под мой священный падуб, вон туда, и пребудем fronde super viridi[83 - Под зеленью листвы (лат.).].

Запоем и пойдем в рощу падуба.
Дружба – часто обман, любовь – пагуба.

Но, право, – продолжал старый джентльмен, – приглядываясь к вам, я начинаю думать, что вы, может быть, смотрите на все это иначе. Скажу от всего сердца: аминь. Я никому не мешаю садиться на своего конька, если только тот не скачет наперерез моему. Если же он себе это позволит, я ему спуска не дам. Ну, что же вы скажете? Изъясняясь на языке света и пустых светских людей – если только вы можете снизойти до такой низменной сферы, – оставаться нам или идти?

– На языке эгоизма, каковой, конечно, и есть язык света, непременно пойдем!

– Аминь, аминь, как говорил лорд-герольдмейстер[145 - Герольдмейстер – в середине века должность при дворе короля или феодала; в его обязанности было прославление господ; позднее герольд – вестник правительственных распоряжений, руководитель турниров, составитель родословной, гербов и т. п. С XVIII в. – придворный, назначаемый для объявления какого-либо события.], – отозвался Олдбок, меняя домашние туфли на пару крепких башмаков с черным суконным верхом, которые он называл штиблетами. Они отправились, и Олдбок лишь раз отклонился от прямого пути, свернув к могиле Джона Гернела, о котором сохранилась память как о последнем экономе аббатства, проживавшем в Монкбарнсе.

Под древним дубом на полого спускавшемся к югу пригорке, с которого за двумя или тремя богатыми поместьями и Масселкрейгским утесом открывался вид на далекое море, лежал поросший мхом камень. На нем в честь усопшего была высечена надпись, полустертые буквы которой, по утверждению мистера Олдбока (хотя многие его оспаривали), можно было прочесть следующим образом:

Здесь Джон Гернел спит, навек сокрытый от всех,
Он в гробу лежит, как в скорлупке орех.
При нем все куры неслись каждое утро в клети.
К печке в доме любом теснились дети.
Делил он пива ведро на пять, по кварте, частей.
Четыре – для церкви святой, одну – женам бедных людей.

– Вы видите, как скромен был автор этой посмертной хвалы: он говорит нам, что честный Джон умел делать из одного ведра пять кварт вместо четырех; что пятую кварту он отдавал женщинам своего прихода, а в остальных четырех отчитывался перед аббатом и капитулом; что в его время куры прихожанок постоянно несли яйца; и что, к удовольствию дьявола, женам прихожан доставалась пятая часть доходов аббатства; а также, что судьба неизменно благословляла детьми семейства всех почтенных людей – еще одно чудо, которое они, как и я, должны были считать совершенно необъяснимым. Однако пойдем, оставим Джона Гернела и двинемся к желтым пескам, где море, как разбитый неприятель, отступает теперь с поля того сражения, которое оно дало нам вчера.

С этими словами он повел Ловела к пескам. На дюнах виднелось несколько рыбачьих хижин. Лодки, вытащенные высоко на берег, распространяли запах растопленной жарким солнцем смолы, который соперничал с запахом гниющей рыбы и всяких отбросов, обычно скопляющихся вокруг жилья шотландских рыбаков. Не смущаясь этим букетом зловонных испарений, у двери одной из хижин сидела женщина средних лет с лицом, обветренным жестокими бурями. Она чинила невод. Туго повязанный платок и мужская куртка делали ее похожей на мужчину, и это впечатление еще усиливалось крепким сложением, внушительным ростом и грубым голосом этой женщины.