Айвенго

Он застал Бриана в бешенстве от отпора, который он снова только что получил от прекрасной еврейки.

– Какое безрассудство! – воскликнул он. – Какая неблагодарность – отвергать человека, который среди потоков крови и пламени рисковал собственной жизнью ради ее спасения! Клянусь богом, Мальвуазен, пока я искал ее, вокруг меня валились и трещали горящие потолки и перекладины. Я служил мишенью для сотен стрел; они стучали о мой панцирь, точно град об оконные ставни, но, не заботясь о себе, я прикрывал моим щитом ее. Все это претерпел я ради нее; а теперь эта своенравная девушка меня же упрекает, зачем я не дал ей там погибнуть, и не только не выказывает никакой признательности, но не дает ни малейшей надежды на взаимность. Словно бес, наградивший ее племя упорством, собрал все свои силы и вселился в нее одну.

– А по-моему, вы оба одержимы дьяволом, – сказал прецептор. – Сколько раз я вам советовал соблюдать осторожность, если не воздержание! Не я ли вам повторял, что на свете многое множество христианских девиц, которые сочтут грехом для себя отказать такому храброму рыцарю le don d’amoureux mersi?[40 - в своей привязанности (фр.).] Так нет же, вам непременно понадобилось обратить вашу привязанность на эту упрямую и своенравную еврейку! Я начинаю думать, что старый Лука Бомануар прав в своем предположении, что она вас околдовала.

– Лука Бомануар! – воскликнул Буагильбер с укоризной. – Так-то ты соблюдаешь предосторожности, Мальвуазен! Как же ты мог допустить, чтобы этот выживший из ума сумасброд узнал о присутствии Ревекки в прецептории?

– А что же мне было делать? – сказал прецептор. – Я не пренебрегал ни одной мелочью, чтобы сохранить дело в тайне, но кто-то пронюхал и донес, а кто донес, сам черт или кто другой, про то известно только черту. Но я, как умел, постарался выгородить тебя. Ты не пострадаешь. Лишь бы ты отрекся от Ревекки. Тебя жалеют… считают тебя жертвою волхвования; а она колдунья и должна за это понести кару.

– Ну нет, клянусь богом, я этого не допущу! – сказал Буагильбер.

– А я клянусь богом, что так должно быть и так будет! – сказал Мальвуазен. – Ни ты, ни кто другой не в силах ее спасти. Лука Бомануар заранее решил, что казнь еврейки послужит очистительной жертвой за все любовные грехи рыцарей Храма. А тебе известно, какова его власть, и он, конечно, воспользуется ею для осуществления столь премудрого и благочестивого намерения.

– Наши потомки никогда не поверят, чтобы могло существовать такое бессмысленное изуверство! – воскликнул Буагильбер, в волнении расхаживая взад и вперед по комнате.

– Чему они поверят или не поверят, я не знаю, – спокойно сказал Мальвуазен, – но я отлично знаю, что в ваше время и духовенство, и миряне, по крайности девяносто девять человек на каждую сотню, провозгласят аминь на решение нашего гроссмейстера.

– Знаешь, что я придумал? – сказал Буагильбер. – Ты ведь мне друг, Альберт, помоги мне. Устрой так, чтобы она могла убежать. А я увезу ее куда-нибудь подальше, в безопасное и потаенное место.

– Не могу, если бы и хотел, – возразил прецептор. – Весь дом полон прислужниками гроссмейстера или его приверженцами. Притом, откровенно говоря, я не хотел бы впутываться в эту историю, даже имея надежду выйти сухим из воды. Я уже довольно рисковал для тебя, и мне вовсе нет охоты заслужить понижение в должности или даже потерять место прецептора из-за прекрасных глаз какой-то еврейки. Послушайся моего совета: брось эту погоню за дикими гусями и направь своего сокола на какую-нибудь другую дичь. Подумай, Буагильбер: твое теперешнее положение, твое будущее – все зависит от того места, какое ты занимаешь в ордене. Если ты заупрямишься и не откажешься от своей страсти к этой Ревекке, помни, что ты тем самым дашь право Бомануару исключить тебя из ордена. Бомануар, конечно, не упустит такого случая. Он ревниво охраняет верховный жезл в своей старческой руке и очень хорошо знает, что ты стремишься получить этот жезл. Он тебя погубит непременно, особенно если ты ему доставишь такой прекрасный предлог, как заступничество за еврейскую колдунью. Лучше уступи ему на этот раз, потому что помешать ты все равно не можешь. Вот когда его жезл перейдет в твои собственные твердые руки, тогда можешь сколько угодно ласкать иудейских девиц или сжигать их на костре – как тебе заблагорассудится.

– Мальвуазен, – сказал Буагильбер, – какой же ты хладнокровный…

– …друг, – подсказал прецептор, поспешно прерывая его фразу из опасения, чтобы Буагильбер не сказал чего-нибудь похуже. – Да, я хладнокровный друг, а потому и могу подать тебе разумный совет. Еще раз повторяю, что спасти Ревекку невозможно. Еще раз говорю тебе, что ты и себя погубишь вместе с ней. Иди лучше покайся гроссмейстеру: припади к его ногам и скажи ему…

– Только не к его ногам! Нет, я просто пойду к старому ханже и выскажу…

– Ну хорошо, – продолжал Мальвуазен спокойно, – объяви ему, что ты страстно любишь эту пленную еврейку. Чем больше ты будешь распространяться о своей пламенной страсти, тем скорее он поспешит положить ей конец, казнив твою прелестную чародейку. Между тем, сознавшись в нарушении обетов, не жди уж никакой пощады со стороны братии; тогда тебе придется променять то могущество и высокое положение, на которое ты надеешься в будущем, на судьбу наемного воина, участвующего в мелких столкновениях между Фландрией и Бургундией.

– Ты говоришь правду, Мальвуазен, – сказал Бриан де Буагильбер после минутного размышления. – Я не дам старому изуверу такого сильного оружия против себя. Ревекка не заслужила того, чтобы из-за нее я жертвовал своей честью и будущим. Я отрекусь от нее. Да, я ее предоставлю на волю судьбы, если только…

– Не ставь никаких условий, раз ты уже принял такое разумное решение, – сказал Мальвуазен. – Что такое женщина, как не игрушка, забавляющая нас в часы досуга? Настоящая цель жизни – в удовлетворении честолюбия. Пускай погибают сотни таких хрупких существ, как эта еврейка, лишь бы ты смело двигался вперед на пути к славе и почестям… Ну а теперь я покину тебя: не следует, чтобы нас видели за дружеской беседой. Пойду распорядиться, чтобы приготовили зал к предстоящему судилищу.

– Как! – воскликнул Буагильбер. – Так скоро!

– О да, – отвечал прецептор, – суд всегда совершается очень быстро, если судья заранее вынес приговор.

Оставшись один, Буагильбер прошептал:

– Дорого ты обойдешься мне, Ревекка! Но почему я не в силах покинуть тебя, как советует этот бездушный лицемер? Я сделаю еще одно усилие ради твоего спасения. Но берегись! Если ты опять отвергнешь меня, мое мщение будет так же сильно, как и моя любовь. Буагильбер не может жертвовать своей жизнью и честью, если ему платят за это только попреками и презрением.

Прецептор едва успел отдать необходимые приказания, как к нему пришел Конрад Монт-Фитчет и заявил, что гроссмейстер предполагает немедленно судить еврейку по обвинению в колдовстве.

– Это обвинение, несомненно, не соответствует действительности, – сказал прецептор. – Мало ли у нас врачей из евреев, и никто не считает их колдунами, хотя они и достигают удивительных успехов в деле исцеления больных.

– Гроссмейстер другого мнения, – сказал Монт-Фитчет. – Вот что, Альберт, я с тобой буду вполне откровенен. Колдунья она или нет, все равно: пусть лучше погибнет какая-то еврейка, чем допустить, чтобы Бриан де Буагильбер погиб для нашего дела или чтобы наш орден был потрясен внутренними раздорами. Ты знаешь, какого он знатного происхождения и как прославился в битвах. Знаешь, с каким почтением относятся к нему многие из братии. Но все это не поможет, если гроссмейстер усмотрит в нем не жертву, а сообщника этой еврейки. Даже если бы она воплощала в себе души всех двенадцати колен своего племени, и то лучше, чтобы она одна пострадала, чем вместе с ней погиб бы и Буагильбер.

– Я только сейчас убеждал его отказаться от нее, – сказал Мальвуазен. – Однако имеются ли улики, чтобы осудить эту Ревекку за колдовство? Быть может, гроссмейстер еще изменит свое намерение, когда убедится, что доказательства слишком шатки.

– Нужно подкрепить их, Альберт, – возразил Монт-Фитчет. – Нужно найти подтверждения… Понимаешь?

– Понимаю, – ответил прецептор. – Я сам готов всеми мерами служить преуспеянию нашего ордена. Но у нас так мало времени! Где же мы найдем подходящих свидетелей?

– Мальвуазен, я тебе говорю, что их необходимо найти, – повторил Конрад. – Это послужит на пользу и ордену, и тебе самому. Здешняя обитель Темплстоу – небогатая прецептория. Обитель по имени «Божий дом» вдвое богаче. Тебе известно, что я пользуюсь некоторым влиянием на нашего старого владыку. Отыщи людей, нужных для этого дела, и ты будешь прецептором «Божьего дома» в плодородной области Кента. Что ты на это скажешь?

– Видишь ли, – сказал Мальвуазен, – в числе слуг, прибывших сюда вместе с Буагильбером, есть два молодца, которых я давно знаю. Они прежде служили у моего брата, Филиппа де Мальвуазена, а от него перешли на службу к барону Фрон де Бефу. Быть может, им известно что-нибудь о колдовстве этой женщины.

– Так иди скорее, отыщи их. И слушай, Альберт: если несколько золотых освежат их память, ты денег не жалей.

– Они за один цехин готовы будут присягнуть, что у них родная мать – колдунья, – сказал прецептор.

– Так поторопись, – сказал Монт-Фитчет, – в полдень надо приступить к делу. С тех пор как наш владыка присудил к сожжению Амета Альфаги, мусульманина, который крестился, а потом опять перешел в ислам, я ни разу еще не видел его таким деятельным.

Тяжелый колокол на башне замка пробил полдень, когда Ревекка услышала шаги на потайной лестнице, которая вела к месту ее заключения. Судя по топоту, было ясно, что поднимаются несколько человек, и это обстоятельство обрадовало ее, так как она больше всего боялась посещений свирепого и страстного Буагильбера. Дверь отворилась, и Конрад Монт-Фитчет и прецептор Мальвуазен вошли в комнату в сопровождении стражи в черном одеянии с алебардами.

– Дочь проклятого племени, – сказал прецептор, – встань и следуй за нами!

– Куда и зачем? – спросила Ревекка.

– Девица, – отвечал Конрад, – твое дело не спрашивать, а повиноваться! Однако знай, что тебя ведут в судилище, и ты предстанешь перед лицом гроссмейстера нашего святого ордена, и там ты дашь ответ в своих преступлениях.

– Хвала богу Авраамову, – сказала Ревекка, благоговейно сложив руки. – Один титул судьи, хотя бы враждебного моему племени, подает мне надежду на покровительство. Я пойду за вами с величайшей охотой. Позволь мне только накинуть на голову покрывало.

Медленным и торжественным шагом спустились они по лестнице, прошли длинную галерею и через двустворчатые двери вступили в обширный зал, где должен был совершиться суд.

Нижняя часть просторного зала была битком набита оруженосцами и йоменами, и Ревекке пришлось пробираться сквозь толпу при содействии прецептора и Монт-Фитчета, а также и сопровождавших ее четверых стражей. Проходя к назначенному ей месту с поникшей головой и со скрещенными на груди руками, Ревекка даже не заметила, как кто-то из толпы сунул ей в руку обрывок пергамента. Она почти бессознательно взяла его и продолжала держать, ни разу не взглянув на него. Однако уверенность, что в этом страшном собрании у нее есть какой-то доброжелатель, придала ей смелости оглядеться. И она увидела картину, которую мы попытаемся описать в следующей главе.

Глава XXXVII

Жесток закон, что запрещает горе

И о людском не даст грустить позоре;

Жесток закон, что запрещает смех

При виде милых, радостных утех;

Жесток закон: людей карая строго,

Тирана власть зовет он властью бога.

    «Средневековье»

Трибунал, перед которым должна была предстать несчастная и ни в чем не повинная Ревекка, помещался на помосте огромного зала, который мы уже описывали как почетное место, занимаемое хозяевами и самыми уважаемыми гостями, и был обычною принадлежностью каждого старинного дома.

На этом помосте на высоком кресле, прямо перед подсудимой, восседал гроссмейстер ордена храмовников в пышном белом одеянии; в руке он держал посох, символ священной власти, увенчанный крестом ордена. У ног его стоял стол, за которым сидели два капеллана, на обязанности которых лежало вести протокол процесса. Их черные одеяния, бритые макушки и смиренный вид составляли прямую противоположность воинственному виду присутствовавших рыцарей – как постоянных обитателей прецептории, так и приехавших приветствовать своего гроссмейстера. Четверо прецепторов занимали места позади кресла гроссмейстера и на некотором от него расстоянии; еще дальше на таком же расстоянии от прецепторов, на простых скамьях, сидели рядовые члены ордена, а за ними на том же возвышении стояли оруженосцы в белоснежных одеяниях.

Картина была чрезвычайно торжественной; в присутствии гроссмейстера рыцари старались изобразить на своих лицах, обычно выражавших воинскую отвагу, важность, которая подобает людям духовного звания.