Три способа испортить жизнь магу

Да и визу на эрдовом договоре я так и не поставила…

Глава 3

Дверь комнаты, которую для меня приготовили захлопнулась за спиной с характерным щелчком, я прислонилась к ней, совершенно обессилев, и выдохнула в голос. Я даже не сразу сообразила посмотреть по сторонам, не наблюдает ли за мной кто-нибудь ненароком, так велико было напряжение, в котором я все эти часы или минуты пребывала. Сколько, кстати, времени прошло? Я выглянула в громадное, в полный человеческий рост окно с высоким подоконником, чтобы убедиться – совсем немного. Солнце стояло в зените, и тени только-только тронулись на восток.

Я смотрела на маленький тенистый пруд с острыми перьями водяных цветов, на крепкие хозяйственные постройки, увитые лианами вьюна, на подъездную дорожку, которая отлично просматривалась отсюда, и массивную кованую ограду вдали оглушённая и ослеплённая жутчайшим пониманием: я тут застряла… Если меня не привела в чувство ни боль от кольца, которое, к слову, по-прежнему было на мне, ни ужасающий вид раненого Тааля, ни характерное ощущение голодной тошноты, значит, всё это не сон и не игра моего растревоженного учениками сознания, а самое, что ни на есть попаданство – бред, кошмар и ужас в одном флаконе.

Мне срочно требовалась эрдова труба, которую я разглядела в злосчастном кабинете, и план, как её оттуда достать!

Окно было высоко, и выбираться в него ночью было страшно, но, в принципе, возможно. Замок на двери вскрыть было нечем: в комнате имелась только скромного размера кровать, стул и небольшой круглый стол у окна с тонкой вазой на нём, и камин с грубой пыльной полкой; да и делать это средь бела дня было откровенным идиотизмом.

Я могла лишь предполагать, что Сашка привёз мне из поездки штукенцию, которая при нечаянной активации закинула меня сюда. Это, если дело действительно в трубке. А если не в ней? Я прикрыла горящие от сухости глаза и потёрла ноющую шею. Не знаю, чем занималась малышка этой ночью, но судя по жуткой скованности во всём теле, провела она её очень некомфортно.

Нужно было выяснить, что же так напугало челядь и людей перед храмом, и узнать, отчего так брезгливо морщился муж.

Ах, да, тот самый младший конюх, возникло в памяти неприятное виденье, и я тихо укоризненно произнесла:

– Эми, Эми…

Как отчётливо демонстрировала память, конюх был последним рывком в сопротивлении девчонки. На что надеялась моя предшественница, когда решительно предлагала трясущемуся парню себя в воняющем навозом тёмном сарае, где твёрдый черенок от чего-то грязного упирался ей в бок, а за шиворот с крыши сыпалась труха то ли соломы, то ли чего-то ещё, о чём она боялась и думать.

Она до последнего не была уверена, что этот красавец Рамиль спас её. Рамиль… Он Рамиль? Что-то тут было не так… Хотя, спас, конечно. Потому что стоило ей только мельком припомнить этот её позор, как внутри всё содрогалось до тошнотворных спазмов и хотелось спрятаться от всего мира. Желательно навсегда.

Потому что длинноволосый красавец держался с ней с тех самых пор так брезгливо и холодно, что внутри у неё всё леденело. Потому что он не произнёс в её адрес до сегодняшнего дня больше ни звука, потому что больше ни разу на неё не взглянул, даже как на кучку мусора у дороги. И терпеть это было поистине невыносимо, так, что ей хотелось кричать и рвать зубами кожу на руках, лишь бы перебить это нестерпимое чувство, которое так сильно жгло изнутри, что казалось, сердце просто вытечет со слезами наружу.

И я даже подумала бы, что она была в него влюблена. Но…

Рамиль… Сводный братец. Тот, кто учил её читать, лазить по деревьям, драться, ездить верхом, оберегал от девических глупостей и гнева старенькой няни, но и всегда насмехался над ней и говорил, что она ничегошеньки на самом деле не стоит. Что вся её ценность лишь в том, чтобы составить удачную партию для какого-нибудь индюка и принести отцу новый титул или пару контрактов пожирнее.

Ну вот, похоже, этот блестящий момент настал.

И если бы только у неё хватило духу и смелости довести начатое до конца, возможно, прекрасно-ужасный эрд раздумал бы на ней жениться, и она, наконец, обрела бы свободу. Ведь папенька понял бы тогда, на что ему пришлось толкнуть единственную дочь, и ни за что не стал бы упорствовать дальше.

Глупышка…

В итоге, свободу не обрела, а всеобщее порицание заслужила. И как теперь жить с этим позором, читая в каждом встреченном взгляде осуждение вперемешку с насмешкой? Ей не хотелось никак. Бедная крошка.

Чужие эти чувства вызывали в моей собственной душе смятение и живейший отклик. Потому что ощущались, как свои, но ум им противился и старался разложить их на мотивы и следствия. А юной леди, коей Эмеральд была до моего вторжения, разобраться со всей этой ситуацией, в которую она попала, было очень непросто.

Но следовало признать, она держалась в этом нелёгком испытании достойно. Настоящий борец. Может, там, у нас, у неё и есть шансы. В конце концов, она будет помнить меня так же, как помню её сейчас я. И, кстати, да! Пусть вспомнит про звонок на счёт Пахрачёва!

И на этой пламенной мысли у меня в голове всплыло отчаянное: «Бом-бе! Бо-омм-бе!», и толстый, пятнистый кулёк, вдохновенно облизывающий мой нос.

Ох ты ж! Дайте две, то есть пять! Оно, кажется, работает!

И если я всё правильно понимаю, девочка так же пытается мне передать что-то важное для неё самой. Очевидно, что это собака. Это, конечно, совсем не то, о чём я сейчас бы мечтала, но… Налаживается жизнь-то! Налаживается! Догадаться бы только, как это недоразумение теперь разыскать. Именно собаки мне сейчас, конечно, очень и не хватало, нда…

Осталось найти зеркало и ужаснуться или уж и правда сразу руки на себя наложить. Или в отместку эрду родить ему отпрысков вот такого прям вида, которого сейчас узрею. Пусть пугается весь остаток жизни, что ли, размышляла я, неспешно осматривая комнату, где ни зеркал, ни чего-то хотя бы отдалённо похожего на них не было.

Я попробовала было вспомнить себя саму перед обрядом, но, видимо, девочка была в таком отчаянии, что в памяти отражались только её до белого стиснутые в кулачки пальцы, смазанные лица вокруг, пол и блаженное лицо священника, беззвучно шевелящего губами. А на заполошной мысли: «Это конец», её память заканчивалась и начиналась моя…

Так и не зная, чего особенно ожидать от жителей этого дома, я сама принялась стаскивать с себя по возможности те части платья, которые мне поддавались. Потому что тяжело и жарко было уже очень.

Первым делом я избавилась от туфель, которые на вид, несомненно, были прелестны, но по факту представляли из себя пыточные кандалы. Потом нащупала какие-то завязки под поясом по бокам и дёрнула за них. Верхняя юбка медленно и плавно сползла на пол, остановившись где-то на уровне коленей. Вторая и третья последовали за ней так же неохотно. Наконец, после самой тонкой, четвёртой, когда я осталась в ворохе ткани в белых, коротеньких панталонах с нежным кружевом по краяю, совершенно не представляя, как теперь через всё это переступить, чтобы выбраться, дверь отворилась. В неё вошла монументальная женщина, держащая перед собой зеркало, и ахнула, остановившись напротив. Зеркало было не слишком большим, но достаточным, чтобы я смогла узреть в полный рост… чупа-чупс в огромной, красной обёртке…

Отражение демонстрировало нескладное недоразумение в белых чулках, коротеньких панталонах, ярко алом верхе от платья и абсолютно лысую голову, которая к этому всему прилагалась…

Странно, что уши не мёрзли, отстранённо подумала я.

Согласна, зрелище не из привычных… А как я через толпу такая шла… И мужу про выступающие части тела в экипаже на полном серьёзе вещала… Нда.

Я покрутила головой и так, и эдак. Особенный восторг вызывали, конечно же, длинные массивные серьги, которые делали мой вид запредельно нелепым.

Если бы не слишком юное лицо, образ вышел бы смелым и очень ярким, особенно, если сделать правильные акценты. Но тут, конечно, был полный провал. И я даже сочувствовала эрду и понимала сбежавшего родителя. Возможно, я бы тоже… Сбежала.

А так, почти детское лицо с любопытством вглядывалось в яркие серо-голубые глаза отражения и придирчиво рассматривало россыпь небольших, но приметных прыщей на физиономии. Эмеральд скоро должно было исполниться семнадцать. Возможно, именно поэтому брезгливо кривящийся эрд дал нам в распоряжение целый год. Не иначе как привести себя в порядок и перерасти остаточный этот пубертат.

В целом девочка выглядела, как все растущие подростки и щенки ещё лишённые взрослого изящества кости: недовытянувшийся скелет, слишком заметный, неоформившийся нос, крупный, совсем не кукольный рот, неразвитое женское тело… Сплошные «не». Что ж, добавим к нему ещё одно: скучно точно НЕ будет. А если учитывать пляску гормонов, плохое настроение и явное отсутствие взаимопонимания в семье, становилось очевидно, что девочке было в эти месяцы очень не сладко.

– Это вы зря, конечно, госпожа, – с коротким поклоном посетовала горничная, которая была куда больше похожа на гренадёра, которого непостижимым образом впихнули в платье, чем на служанку, и показала на мои ноги. – Теперь придётся стоять и ждать, когда я всё разберу. А так бы всё хоп-хоп и сняли.

Ни возражений, ни порицаний, ни ужаса от моего с ног сшибающего вида. Будто у них каждый день тут лысых девиц замуж выдают.

– Я вас сейчас переодену и опять это… унесу опять. А то господин серчает. Не любят они этого.

Это она про зеркало что ли?

– Почему не любит? – осторожно поинтересовалась я.

– Так как с войском с юга вернулись, так и не любит. Ну и правильно. Нечего там и смотреть. Мужик и мужик. Ему и не надо. А что рот кривой, так того сразу и не приметишь. Только если улыбнётся. Но я такого с тех самых пор и не припомню.

Вот и я не заметила… Удивилась ещё, о каком параличе Эмеральд вспоминала? Обычный недовольно-мрачный мужик, вроде. А вон оно как, оказывается. Хотела было спросить, не пострадала ли у благоверного речь, но вспомнила, что разговаривал он со мной вполне понятно. В конце концов, это могло быть и последствием травмы, которую он получил на войне. Вернее всего, что так оно и было.

Горничная ещё посокрушалась на мою скверную осанку, и под конец с невнятными извинениями типа: «Прошу просить покорно, госпожа» ловко выдернула из моих ушей серьги и тут же накинула мне на сияющий белизной череп легкую золотистую ткань, в тон платью, и лихо закрутила в подобие обвязанного вокруг головы маленького тюрбана, так, что и голова оказалась покрыта, и лицо приобрело куда более мягкие черты.

Мне было, в общем-то, всё равно, а вот окружающим будет куда как комфортней.

– Звать меня Лу, – опомнилась служанка и, выполняя своё обещание, уволокла всё, и красное платье, и зеркало, из комнаты прочь.

Выходит, финальной точкой в сопротивлении малышки была поистине отчаянная акция по обриванию головы? Я немного посетовала о том, как ей такое вообще в голову пришло? Можно же было просто обрезать волосы и оставить хоть короткую, мальчишескую, но всё-таки шевелюру. Но память подбрасывала видение какого-то тёмного пузырька с черепом и не слишком знакомыми символами на нём.

Неужели девчонка собиралась травиться?

Мне почти удалось разобраться с памятью о том, что эти символы на бутылочке означали, когда дверь снова открылась.

Судя по приготовлениям с переодеваниями, меня ждал, как минимум, переезд, как максимум, свадебный обед или ужин. Причём лучше без мужа. Потому что есть хотелось просто зверски. Муж, наверняка был хорош в диетологии, рядом с его не выражающим ни одной тёплой мысли лицом аппетит пропадал безвозвратно. Именно поэтому, а ещё по причине моей вопиюще лысой головы, я не сомневалась, что приём пищи, если и состоится, то только в кругу близких родных и прислуги.

Была не права.