Нора в Европу, или Опять Пушкин и Кошкин. Правдивые просто до невероятности истории

– Нет, уж с нами-то, брат, такого не случится, – успокоил Пушкина Кошкин, – мы совсем в другую сторону ползем, в европейскую. Может случайно, конечно, в Ригу, Краков или Прагу угодим, что не исключено, но скорей всего в Берлин, потому что уже вроде сосисками и капустой квашеной пахнет.

И в самом деле забрезжил, наконец, вдали лучезарный свет, а там уж и надпись пригласительная, в готических литерах, призывно фосфоресцирует – «Добро пожаловать в свободные Европы!».

Выбрались Кошкин да Пушкин наконец из норы на свет Божий, да такие чумазые будто сто лет не мылись. И платье на них от долгих ползаний основательно поистаскалось: с каких сторон ни глянь – голь перекатная, бомжи сибирские. Стали они тут, конечно, радоваться: достигли как никак земли желанной, обетованной.

– Тут уж и солнце совсем иначе светит и ярче и светлее даже. Да и дышится свободней, – восхищается Кошкин, – воздух вроде совсем иной.

– Да, брат, что ни говори, Европа! Истинная культура! Одно слово – прогресс! – вторит ему и Пушкин, – Как-то, кажется, и опьяняет даже.

– Это, верно, с голодухи, – поспешил объяснить Кошкин, – мы второпях про еду-то и забыли совсем. Но ничего щас где-нибудь подкрепимся, у них тут, говорят, колбасы и ананасы прямо на деревьях растут. Не горюй, Сашок, мы уж здесь непременно откормимся, глянь-ка какие тут кругом пузачи разгуливают!

А вокруг и действительно гулял народ весьма пышных и объемистых форм, у коего кроме самого живота также и спина, и руки, и ноги, и голова, и нос и даже уши казалось имели свои животы и были отменно пузатыми. Но водились там, как ни странно, и существа совсем иного сорта: по обочинам дороги устроилась нищая братия со всем присущим ей реквизитом – язвами, болячками, худобой, слепотой и хромотой.

– А откуда ж здесь нищие-то взялись? – удивился Пушкин, – Ты же вроде говорил что их в Европе не бывает?

– Да, верно, как и мы в нору тайком пролезли, – нашелся и тут Кошкин.

– И куда ж это мы собственно попали? – не удержался, однако, полюбопытствовать Пушкин, – в какое такое тридесятое место?

– А кто ж его знает, – окинул взором окрестности Кошкин, – может это Италия, а может и Швейцария, да нам-то татарам оно и все равно, лишь бы настоящий заграничный запад был. Поживем увидим. Ты радуйся лучше Шура, что в самые заграницы наконец-то попал.

Стал Пушкин радоваться, да только что-то плохо получается, потому что внутри как-то уж скучно и живот совсем подвело.

– Не худо б и съесть хоть чего-нибудь такое заграничное, – предался мечтаньям Пушкин, – одними-то восторгами сыт похоже не будешь.

– А пойдем-ка, брат, прямо в ресторацию, – Кошкин говорит, – культурную европейскую пищу принимать. Вон чего-то там такое маячит – два шага ступить!

Пришли друзья в ресторан, а их не пускают:

– У вас вид, говорят, не того – не гигиенический, да и денег, по внешности судя, у вас должно быть нет. Так что давайте-ка: аванти, аванти – выметанти! Удаляйтесь-ка поскорей в свои трущобы покуда мы полицию не пригласили! – и все этак культурно, без грубости и мата – просто сплошной прогресс, сразу видно что Европа. Но ничего не поделаешь пришлось и путешественникам тут культурно удалиться – не пимши и не емши.

– Здесь, видать, без денег-то тоже не больно проживешь: без них похоже и нигде прогрессу не бывает! – загрустил Пушкин, – А может это и не Европа вовсе, а прибалтика там какая-нибудь или Польша?

– Да нас из ресторации-то вроде по немецки выпроваживали, – стал припоминать Кошкин, – А поди-ка спроси вот у лысого, он тебя чего-то с весьма отменным любопытством созерцает. И действительно некий благообразного вида господин исследовал фигуру Пушкина пытливым ученым оком.

– Месье, – обратился Пушкин к лысоватому господину, верно чтоб придать себе побольше весу и значения, не просто по французски, но совершенно – по парижски, – не скажете ли Вы, в столице какого европейского государства мы изволим находиться?

– Веймар, – неохотно процедил сквозь нос лысый господин и стал на всякий случай поспешно удаляться, очевидно опасаясь, как бы оборванцы не стали домогаться подаяния или не дай-то Бог не напустили еще какой-нибудь заморской заразы.

– Э, да тут Гёте где-то обитать должен – корифей немецкого Парнаса, раз это Веймар, – заметил было Пушкин.

– Так и пошли, брат, к нему в гости, – обрадовался Кошкин, – он поэт и мы тоже вроде литераторы, собратья так сказать по занятью и перу.

– Да он таких оборвышей, верно, и не примет, – возразил Пушкин, – он тогда вот и Карамзина-то даже не принял, хотя тот и в полных марафетах явился.

– Ну, нас-то уж поди примет, – успокоил Кошкин, я брат, уж вовсю постараюсь. Я ведь на любой афедрон, хоть с ушами – хоть и без оных компанию составить могу. Выдадим себя за князей сибирских, он слышно аристократию-то шибко уважает.

И стали друзья выспрашивать у прохожих, где тут находится дом знаменитого писателя, мыслителя и поэта Иоганна Вольфганга Гёте. Известно, что язык и до Киева доведет, вот он и на сей раз не подвел и привел их прямо к самому дому творца «Фауста» и «Страданий юного Вертера».

Постучались путешественники и раз, и другой, и третий; сперва неназойливо, а затем уж правда и громко и даже настойчиво. Но ответом явилась лишь первозданная тишина, словно бы оказались они вдруг в еще несотворенном мире. Тут Кошкин, конечно, не утерпел, и любопытствуя дома ли хозяин, сперва заглянул, а потом уже и просто нахально влез в окошко.

– Я только гляну, говорит, может разморило там герра дихтера-то после обеда. Еда ведь известно – всякое существо расслабляет, вот и он задремал, наверно, – и с этими словами – прыг на подоконник, а оттуда и в самый апартамент.

Глядит Кошкин, а там в горнице-то сам Гёте за столом устроился и прямо, что твой Зевес – хозяин Олимпа восседает, да и сосиски с кислой капустой знай себе за обе щеки уписывает.

– Эх, хорошо, право, великим писателем-то быть! Сытно, вольготно и со всех сторон приятно даже, – подумалось тут Кошкину с некоей даже завистью и с искательной улыбкой обратил он свой взор к великому Гёте.

Гёте же, надо сказать, хоть и писал порою про чертей и их хитроумного козлоногого повелителя, но был от природы весьма боязлив и встречаться с такими существами в реальности было ему, как видно отнюдь не желательно. И почему-то вдруг заключив, что к нему явился дух из самых глубин преисподней он изрядно перепугался, нырнул под стол и затаился так, будто бы и нет его вовсе в здешних земных пределах. Но заметив, однако, что дух более неравнодушен к остаткам трапезы чем к его знаменитой персоне, Гёте даже несколько обиделся и стал почти беззвучным шепотком вопрошать из под стола:

– Дух запредельный, ответь кто ты? Из каких краев явился и чего тут обресть ищешь?

Он ведь ведал правило искушенных мистиков и каббалистов, по коему с духами следует заговаривать первым. И тогда нехитрым расспросом выведав, кто они и чего им надобно, ловкими словесами постараться так заморочить им мозги, что духи одурев станут совсем послушны чужой воле – духи ведь по сути глупы, как взрослые и наивны как дети.

Кошкин же был так голоден, что и не стал отвлекаться на посторонние разговоры, а сразу принялся за сосиски.

– Капусту, думает, Пушкину оставлю, пусть к вегетарианской пище привыкает, для поэтов она как-то и больше подходит, им служителям Парнаса и вообще лучше нектаром питаться.

А Пушкин слыша аппетитное чавканье Кошкина, и не в силах более сдерживать гнетущую пустоту чрева тоже полез вслед за приятелем в окошко. Гёте, узрев из под стола еще и Пушкина, испугался и того пуще. Он уважал и искусства и науки и сам занимался и каббалой и алхимией, и хоть и общался порой с духами, но все же изрядно их побаивался, равно как и особо едких химических веществ.

– Вот их уже двое, этих демонических персон, – думал Гёте, хотя чего он на самом-то деле думал верно никогда уж не узнать, – один вроде кот, а другой арап, и неизвестно сколько их там еще и снаружи ошивается. Может даже и целый легион всякой инфернальной нечисти! Верно не потрафил я чем-то князю тьмы, что насылает он вдруг сюда целые полчища бесов! И что ежели они эдак-то вот, сейчас всем кагалом влезут в окошко, повяжут да и потащат меня прямо в пекло?

Такая перспектива вряд ли бы показалась кому-либо заманчивой, посему не раздумывая более, Гёте схватил чемодан в охапку, да и махнул поскорей через черный ход прямиком в Италию, где правит, как известно, Ватикан и жители преисподней вряд ли смеют там появляться.

А лысый господин между тем, как честный лойяльный обыватель, успел уже сделать заявление в полицию: «де, по городу бродят какие-то очень подозрительные обдергаи, весьма темные с виду элементы – не то цыгане, не то татары и все выглядывают да выспрашивают про всякое и явно уж замышляют чего-нибудь нехорошее». И полицейские силы тотчас же и отправились, вооружась мушкетами, с саблями наголо и с собаками на ловлю означенных подозрительных субъектов, и неслышно подкравшись к жилищу Гёте по всем правилам военной науки осадили преступный вертеп со всех четырех сторон. Пушкин да Кошкин глянули было из окошка, а там на дворе сплошная полиция столпилась, да и велит немедленно сдаваться.

– Э, брат Пушкин, – заметил тут Кошкин, – против закона видать и в Европах не больно-то попрешь, надо брат видно и в правду сдаваться. Вон у них берданки-то да палаши какие – враз всю шкуру попортят!

– Ладно, – согласился Пушкин, – хоть я и не прочь иной раз подраться, да нынче уж просто силов никаких нет.

И видя явный перевес полицейских сил сдались они на милость стражей порядка и закона, надеясь впрочем, что в тюрьме-то их уж наверняка накормят. Повели их, словно как с почетным караулом в полицию, а народ местный на то глядючи меж собой такое судачит:

– Опять никак Аполиёна хранцузского словили, с Антихристом самим вместе. С острова отдаленного супостаты снова сбежали! По морю-окияну, слышно, пешком, как по суху, окаянные притопали.

– Известное дело, дьяволу-то давно уж Аполиён-то энтот запродался за 30 целковых. Вдвоем и явились – чертово племя, снова смуту да беспорядки в Европах чинить, да слава богу обоих вот заарестовали.

– А ликом-то глянь-ка, один-то – истинный арап, а другой ну просто чистый кот, прямо тебе союз Сатаны с Антихристом выходит, как по писаному. Это ж надо! Теперь-то уж, верно, в мире вечный покой и порядок наступят.

А другие на то возражают:

– Он сам чистый архидиавол-то и есть! Их Хаполионов-то, слышно, семейство целое развелось, братьёв одних может аж 30 штук. Одного коли в темницу посадят, так другой на его место тотчас заступает. Отродясь не было покоя в мире да и впредь не будет, покуда дьявол-то энтот в сем мире хозяин. Про ерофантов-то рази не слыхали, теперь они кругом поразмножились на погибель существованью человеческому. И еще многие и иные суждения высказывались, потому как ежли не высказывать всякое, то и жить-то тогда неинтересно и скучно станет. Ну, а после, как доставили Кошкина да Пушкина в полицию так и допрос им тут же самый пристрастный чинить принялись.

– Кто вы, мол, такие есть, господа, и откудова заявиться изволили? Чем живете-промышляете и зачем тут свободно у нас погуливаете? И не Наполионы ли случаем замаскированные?

Кошкин тут же и поспешил взять первое слово :

– Мы, говорит, мирные лунные жители и как раз вот только только что вот свалились с самой Луны. А направляемся мы к известному господину герру барону Мюнхаузену в гости, с ответным дружеским визитом. Его баронская светлость, в бытность свою на Луне, платок свой носовой нечаянно обронили, вот мы и хотели оную принадлежность баронову ему безвозмездно вернуть. Потому как во первых это его собственность, а во вторых и несомненное доказательство, что он на Луне действительно побывал.

И Кошкин тотчас представил под полицейские очи свой собственный носовой платок изрядно помраченный от долгих употреблений.