Прощай, Ха-Ха век!

– Действие романа происходит в 1764 году, когда Екатерина только-только взошла на престол и решалась дальнейшая судьба России. Вольтер видел в Екатерине молодого монарха, в котором можно развить республиканский дух, привить либеральные идеи для создания гармонического общества. Сейчас в который раз (!) решается судьба страны и судьба либеральных идей.

– Поразительно, но та ситуация совпадает с сегодняшним днем, с нынешними разговорами о создании либеральной империи. Во Франции «философы» разрушали религию и в то же время боялись революции. Надо сказать, они никогда не думали, что победят: в шестидесятые годы они просто обалдели, когда вдруг увидели, как широко распространился нигилизм. Кстати, хочу заметить, как меняются понятия. На Западе вольнодумец – это всегда атеист, при советской власти вольнодумец – это верующий. Так же нигилизм. Нигилистом в Европе был человек, отрицающий материю, но стоящий на стороне идеального понимания жизни. А у нас в шестидесятые годы XIX века нигилист – это Базаров, который стоит только на стороне материи, – полностью противоположное понимание. Конечно, Вольтер и Дидро надеялись на либеральную империю. Они видели в Екатерине идеал правительницы. И потом, она была прежде всего женщиной, двухсотпроцентной женщиной, и это как-то влияло на все. Если вы заметили, в романе к ней ластятся животные: коты, собаки, птицы… И так было в действительности, меня просто это поразило: лошади ее обожали, не говоря уже о мужчинах, – мужчины ее очень любили. Это был не просто разврат. Всякий раз она по-настоящему влюблялась, императрица могла босиком пробежать по всем анфиладам дворца к любимому… Такой вот тип правительницы. В общем-то, России безумно повезло: семьдесят пять лет из ста в XVIII веке правили женщины. После чудовищного мужского хамства и кровопролитий, беспрерывных войн появились такие, пусть несовершенные, и Анна Иоанновна, и Елизавета Петровна и, наконец, Екатерина – это уже следующий этап.

– Если Елизавета Петровна пригласила в Россию Растрелли, то о Вольтере не желала и слышать…

– Елизавета была менее образованной, более импульсивной. Она же обладала аналитическим умом. Хотя тоже была женственна, скажем, велела отменить смертную казнь, пытки еще оставались. Екатерина всегда была против пыток. Когда честолюбивый офицеришка Мирович, пытавшийся вызволить Иоанна – узника Шлиссель-бургской крепости, оказался в руках правосудия, должно было неминуемо пройти дознание. Встал вопрос: применять ли пытки? Вот это и вызвало страшную внутреннюю борьбу Екатерины. Панин ждал, что Екатерина скажет: никаких пыток! А она говорит: это целиком оставляю на решение Сената. Аристократы были шокированы, считали это позором. Противоречие это терзало ее в течение всей жизни: запросы либеральной души и требования империи.

– Зло в романе предстает всяческой чертовщиной – то птицей пролетает, то кошечкой-мышечкой пробегает, то существами бестелесными шуршит… И это вначале даже забавляет и не кажется столь угрожающим и разрушительным для героев. Перекликается ли ваше представление с Вольтером, который в «Кандиде» не оставляет никаких иллюзий – зло неодолимо?

– Зло неодолимо, но, помните, последние слова Кандида: «II faut cultiver notre jardin». Все-таки сквозь все ужасы он приходит к маленькому садику, который надо возделывать. А чертовщина и Пугачев рассматривались во всей Европе, и не без причины, как результат духовной революции, подготовленной энциклопедистами. На самом деле, конечно, Пугачев и не знал о них, но я его нарочно внедрил в криминальную среду, действующую в романе: то ли он, то ли не он – Казак Эмиль, то ли страшная рожа с клыками – Барбаросса, понимаете, «план Барбаросса», – все это ассоциации.

– Как была придумана вся история встречи Вольтера с Екатериной?

– Вообще сначала я думал написать просто: как Екатерина приезжает, такая вот дама прекрасная входит – и все. А потом что-то мне стало от этого неудобно. Вспомнилось, что тогда очень увлекались маскерадами, была странная такая вещь – андрогинность петербургского двора. Елизавета приказывала кавалерам приходить в дамском одеянии, а дамам в мужском. Сама очень любила носить мундиры. Екатерина то же самое – безумно любила переодеваться. И как-то призналась, что она в таком виде объяснялась в любви одной даме.

ГИПЕРССЫЛКА:

«После коронации в 1763 году были маскарады как при дворе, так и у Локатели. В одном из сих надела я офицерский мундир и сверху онаго розовую домину и, пришед в залу, стала в круг, где танцуют. Княжна Настасий Сергеевна Долгорукова, оттанцовав, остановилась предо мною и начала хвалить ей знакомой молодую девицу. Я, позад ея стоя, вздумала вздыхать и половину голосом, наклонясь к ней, молвила: “Та, которая хвалит, не в пример лутче той, которую хвалить изволила”. Она, оборатясь ко мне, молвила: “Шутишь, маска; кто ты таков? Я не имею честь тебя знать. Да ты сам знаешь ли меня?” На сие я ответствовала: “Я говорю по своим чувствам и ими влеком…” Она спросила: “Маска, танцуешь ли?” Я сказала, что танцую. Она подняла меня танцевать, и во время таницу я пожала ей руку, говоря: “Как я щастлив, что вы удостоили мне дать руку; я от удовольствия вне себя”. Я, оттанцевав, наклонилась так низко, что поцаловала у нея руку. Она покраснела и пошла от меня. Я опять обошла залу и встретилась с нею. Она, увидев меня, сказала: “Воля твоя, не знаю, кто ты таков”. На что я молвила: “Я ваш покорный слуга; употребите меня к чему хотите; вы сами увидите, как вы усердно услужены будете…”»

    (Записки императрицы Екатерины Второй).

Это – не просто переодетая Екатерина, это – некий мускулинический фантом, ее мужское «я». В романе также переодеваются, чем создается атмосфера двусмысленности: вроде бы все любовники всех, все смущаются – как это произошло – и с кем они были, не совсем понимают. И Вольтер ловит себя на мысли, что влюблен в Фон-Фигина. Влюблен и очень боится этого. Ему в Сан-Суси Фридрих, совершеннейший гомик, подсовывал своих адъютантов и очень разочаровался, когда тот не соответствовал… А тут нате – безумная страсть к мужчине… Вот такая началась игра. Это, конечно, маскарад, сомовский маскарад.