Гоголь-гимназист

– То Котляревский!

– А то Гоголь-Яновский! – с легким уже задором подхватил Гоголь, задетый за живое пренебрежением, которое выказывал Высоцкий к его отцу.

– Будь так, – милостиво согласился Высоцкий. – Что же, комедии те, верно, из помещичьего быта?

– Нет, из простонародного.

– Хохлацкого?

– Да, малороссийского.

– И называются как?

– Одна – «Собака – вивця».

– То есть «Собака – овца»? Что за дикое название!

– А совершенно отвечает содержанию пьесы.

– В чем же ее содержание?

– А вот в чем. Простофиля-мужик ведет на ярмарку овцу продавать. Навстречу два солдата. «Откуда у тебя, друже, эта собака?» – «Какая собака?» – «Да вот эта». – «Эта? Да это же, братове, овца». – «Хе-хе-хе! Что ты, братику, морочить нас хочешь, али слеп, что собаки от овцы распознать не можешь? А собака-то нам даже знакомая – нашего полкового майора». Слово за слово, уверили простофилю, что и вправду не овца, а собака, и отдал он им не только «собаку», но и «копу грошей», чтобы «одкараскались», отвязались.

– Столь же остроумно, сколь и назидательно, – промолвил Высоцкий таким тоном, что для сына драматурга оставалось под сомнением: хвалит он или трунит. – Ну-с, а вторая пьеса?

– Вторая – «Простак, или Хитрость женщины, перехитренная солдатом».

– Если пьеса столь же содержательна, сколь название ее долгопротяженно, то штука должна быть бесподобная, из ряда нон!

Явная уже ирония студента вогнала в бледные щеки гимназиста легкую краску, и ему стоило некоторого усилия, чтобы отвечать с прежней сдержанностью.

– Не из ряда вон, а все же может вполне стать на ряду с «Москалем Чаривником» Котляревского, тем более что и по содержанию с ним очень схожа.

– Так что иной зритель, чего доброго, заподозрит, что Гоголь-Яновский просто позаимствовал всю пьесу у Котляревского и только имена действующих лиц переставил?

Щеки Гоголя еще более зарумянились.

– У тебя, Высоцкий, жив тоже отец? – спросил он.

– Жив и здрав. А что?

– И ты его любишь?

– Странный вопрос! Понятно, люблю.

– А что бы сказал ты, если бы другой кто таким же манером стал выражаться на его счет?

– М-да, правда твоя: чти отца и матерь свою, – проговорил Высоцкий более серьезным тоном. – Кто из них двоих у кого позаимствовал – в сущности ведь и неважно: лишь бы сама пьеса смотрелась без скуки.

– Ну, а пьеса моего папеньки давалась с блестящим успехом!

– Где? В городе или только в деревне?

– В деревне, но у самого Трощинского.

– Это, кажется, бывший министр юстиции?

– Да, а теперь первый вельможа на всей Украине; имеет свой домашний театр…

– Он сосед ваш по имениям?

– Не то что сосед: до него от нас верст тридцать; но родственник моей маменьки.

– Та-а-ак, – протянул Высоцкий. – Вот где собака-то зарыта, как говорят немцы.

– Родство тут вовсе ни при чем! Нарочно вот, как съезжу домой на вакации, выпрошу у папеньки его пьесу, чтобы поставить ее и здесь, в гимназии… Ах, черт возьми! – вырвалось вдруг у Гоголя, и лицо его омрачилось.

– Что с тобой? – удивился Высоцкий.

– Ведь если меня продержат здесь, в лазарете, до конца масленой, так мне и в спектакле участвовать не придется!

– Да, брат, на этот счет отложи попечение: хоть бы тебя и выпустили отсюда, на сцену тебя, во всяком случае, не пустят: как раз выкинешь опять сумасшедшее коленце. Ну, полно, брат, чего нос-то повесил? Играют у нас тут не в первый и не в последний раз.

А чтобы тебе попусту не думать об этом, на вот книгу: почитай мне, покажи свое искусство.

И началось у них чтение; а так как Гоголь в самом деле читал хорошо, а теперь для нового своего приятеля еще более постарался, то Высоцкий остался вполне доволен и заставлял его затем читать уже изо дня в день. Нередко чтение прерывалось более или менее остроумной вставкой чтеца или слушателя, имевшей обыкновенно какое-нибудь касательство к товарищам или к гимназическому начальству, и вставка эта вызывала тотчас соответственную реплику второго собеседника. Высоцкий был, несомненно, более начитан и умственно более зрел, а отчужденность от товарищеского круга вследствие частого пребывания в лазарете сделана из него если не светоненавистника, то довольно желчного нелюдима. Во всем и во всех он прежде всего подмечал оборотную сторону, отрицательные качества и с особенным удовольствием изощрил свой природный юмор насчет слабостей своих ближних. А так как ехидствовать вдвоем куда занятнее, чем в одиночку, то он с каждым днем стал относиться все более дружелюбно к посланному ему судьбой лазаретному товарищу, который с такой верой принимал его решительные приговоры о людях и, благодаря бившей в нем также живым ключом сатирической жилке, подбавлял еще к каждому такому приговору своих красок, своего «соусу». Самолюбию же Гоголя не могло не льстить, что «студент» водится с ним, как равный с равным, и так одобрительно усмехается над всякой его, даже грошовой остротой. Одноклассники навещали, разумеется, двух узников в их лазаретном заточении, но те и без них не скучали. Едкий цемент сатиры в несколько дней скрепил две родственные натуры в такую дружбу, для которой при иных условиях потребовались бы годы. Когда перед самой масленицей Высоцкому наконец удалось вырваться из лазарета, он на прощанье не только тепло пожал руку Гоголю, но даже облобызал его.

– Ну, дружище, не скучай без меня, – сказал он. – Я приложу все старания, чтобы вытащить тебя из этой ямы хотя бы ко дню спектакля.

Гоголь глубоко вздохнул:

– Что пользы, ежели я сам не могу играть? Мою роль жреца ведь передали уже другому!

– А что, если я выторгую для тебя какую-нибудь пустую рольку хотя бы во французской или немецкой пьесе, – возьмешься ты играть ее?

– Возьмусь. Только тогда уже, Герасим Иванович, пожалуйста, роль покороче: у меня решительно нет памяти для этой тарабарщины.

– Добре. Главное – не унывай.

И он добился своего: Орлай, убедившись, что у его сумасшедшего пациента умственные способности окончательно возвратились, не только выпустил его на волю, но разрешил ему даже выступить на товарищеской сцене в коротенькой роли доброго сына, которую выхлопотал ему его новый друг у режиссера – Кукольника в немецком стихотворном «одноактнике». Но чего стоило Гоголю вызубрить свои двадцать стихов на «тарабарщине»!

Накануне спектакля были две репетиции, в самый день спектакля поутру еще одна. И Гоголь оказался на высоте своей задачи: с большой развязностью начинал он трогательным восклицанием: «Oh, mein Vater»! – и, без запинки отбарабанив свои двадцать стихов, не менее патетически заканчивал: «Nach Prag!»[20 - О, мой отец!.. В Прагу! (нем.)]

Но вот наступил и вечер. Зрительная зала, то есть та часть торжественного зала, преобразованного в театр, которая была отведена для публики, стала быстро наполняться. Первые ряды стульев были предоставлены почетным гостям: городским родственникам молодых актеров и гимназическому начальству. В задних рядах теснились те из товарищей актеров, которые были осчастливлены входными билетами. Началось представление с «коронной» пьесы – озеровского «Эдипа». Гоголю видеть ее не довелось: как опытный живописец, он должен был в соседней классной комнате гримировать поочередно всех актеров – сперва для «Эдипа», а затем и для двух иностранных пьес. Сбросив сюртук и засучив рукава, он артистически расписывал то одну «физию», то другую. Судя по долетавшим к нему через коридор из зрительной залы громким аплодисментам, представление шло гладко; а возвращавшиеся со сцены актеры так и пылали радостным волнением.

– Ну что, Саша, как твои дела? – обернулся Гоголь в одном из антрактов к Данилевскому-Антигоне и загляделся на него. – Эге! Да как ты авантажен: во лбу светел месяц, в затылке звезды частые! Ей-Богу, хоть сейчас под венец!

Древнегреческий женский костюм действительно чрезвычайно шел к стройному и хорошенькому отроку, щеки которого притом же горели, а глаза сверкали.