Юношеские годы Пушкина

– Однако не потому ли именно, Николай Михайлыч, что с детства уже побуждения ваши были всегда самые бескорыстные, возвышенные, и все сочинения ваши проникнуты насквозь тем же человеколюбивым, высоконравственным духом? – почтительно заметил Чаадаев. – Я сам, можно сказать, вскормлен на вашем «Детском чтении», на ваших «Аглаях» и «Аонидах». А после, когда вы стали издавать «Вестник Европы», – с каким нетерпением, скажу я вам, ожидал я всякую книжку этого журнала в розовой обертке! Вы, Николай Михайлыч, приохотили нас, русских, к чтению – к чтению и размышлению; вы создали наш литературный язык и нашу читающую публику!

– Вся заслуга моя в том, – скромно отвечал Николай Михайлович, – что я прислушивался к живой русской речи и старался писать возможно проще, а также возможно занимательней. Правила языка не изобретаются, а в нем уже существуют. Точно так же и жизнь сама по себе занимательней всяких сказок и фантазий; надо только вглядеться, вслушаться в нее, а главное – руководствоваться при этом одними общими нравственными началами, а не мелкими житейскими расчетами. Я весь век свой держался и буду держаться золотого правила, которое преподал мне германский поэт Виланд, когда я навестил его в Веймаре: «Если бы судьба определила мне жить на пустом острове, – говорил он мне, – то я написал бы все то же и с таким же тщанием вырабатывал бы свои сочинения, думая, что музы слушают меня».

– А знаете ли, Николай Михайлыч, – вмешался тут Ломоносов, лукаво посматривая на своего приятеля-поэта, – знаете ли, какой книгой целое утро нынче зачитывался Пушкин?

– Какой?

– Вашей «Бедной Лизой».

Взоры всех присутствующих с любопытством обратились на Пушкина.

– Да ведь это же лучшая наша русская повесть… – слегка смутившись, проговорил он.

– Во всяком случае не русская, – возразил с улыбкой Карамзин, – русского в ней, кроме имен, ничего нет.

– То есть как же так?..

– А так, что моя «Бедная Лиза» – чистокровная француженка.

– Француженка?!

– Да. Когда я был в Париже, я любил гулять в Булонском лесу. Есть там полуразрушенный замок «Мадрид». Когда я раз как-то забрел туда, то нашел там старушку в лохмотьях, которая грелась у камина. Мы разговорились. Оказалось, что она нищая и что смотритель из состраданья дозволил ей с дочерью жить в пустынной зале. «У вас есть дочь?» – спросил я. «Была, – отвечала мне старушка, – была; теперь она там, выше… Ах! Мы жили с нею как в раю: жили в низенькой комнате, но спокойно и весело. Тогда и свет был лучше, и люди добрее. Она любила петь, сидя под окном или гуляя в роще; все останавливались и слушали. У меня сердце прыгало от радости. Тогда заимодавцы нас не мучили: Луиза попросит – и всякий готов ждать. Но вот Луиза умерла – и меня выгнали из хижины с клюкой и котомкой. Ходи по миру и лей слезы!» Эта-то канва и послужила мне для моей «Бедной Лизы»; самый эпизод я перенес только в Москву. Моя ли вина, что действующие лица у меня не похожи на русских, воркуют и стонут горлинками, рассуждают языком Лафатера и Боннега?

– А между тем, – подхватил тут Чаадаев, – вся читающая Россия заливалась над вашей «Лизой» горючими слезами; вся Москва ходила смотреть «Лизин пруд» и вырезывала на березах вокруг пруда разные чувствительные надписи.

– Потому что я был искренен и вывел хотя и не русских людей, но все же живых людей, а не марионеток.

– Но теперь, слава Богу, все эти вымышленные люди или марионетки давно отложены в сторону, – решающим тоном судьи перебила мужа Екатерина Андреевна. – Я вышла замуж не за писателя, а за историографа! Ты вполне достоин твоих древних предков…

– Каких? – шутливо спросил историограф. – Тех, чьих многочисленное потомство гуляет теперь по Москве и Петербургу, выкрикивая: «Халаты! халаты!»?

– Перестань, пожалуйста! Твой прапрадед был мурза, а это по-нашему по меньшей мере граф…

– А что вы думаете, господа? – отнесся Карамзин к гостям. – Захожу я как-то с визитом к одному петербургскому знакомому и не застаю его дома.

– Запиши-ка меня, братец, – говорю я слуге. Тот пошел в кабинет и вскоре возвратился.

– Записал, – говорит.

– Что же ты записал?

– Да Карамзин, граф истории.

Я был, признаться, очень приятно польщен. Носить этот графский титул мне куда почетнее, чем если бы меня, по пращуру, величали татарским мурзою.

Обед пришел к концу, и послеобеденный кофей был подан мужчинам в кабинет хозяина, помещавшийся в небольшом надворном флигере. Здесь разговор вскоре опять зашел о литературе.

– Извините меня, Николай Михайлыч, – сказал Пушкин, – но я не могу хорошенько уяснить себе: как это вы, после вашего громадного успеха в изящной словесности, вдруг решились совсем бросить ее для истории? Или, по-вашему, словесность – такое уже мелочное занятие, что недостойно серьезного человека?

– Нет, – отвечал Карамзин, – быть писателем или историком, быть министром или кабинетным ученым, по-моему, одно и то же. Мелочных занятий для меня нет; всякое занятие для меня важно, лишь бы оно вело к добру.

– Но почему же вы тогда занялись историей только в зрелые годы?

– Почему? Потому что ранее не был к ней подготовлен.

– Вы-то не были подготовлены? Да ведь вы были же в университете, вы перебывали у всяких ученых за границей, вы еще юношей издавали журналы…

– Все это так, но все же до историка мне было еще очень далеко! Когда я возвратился из-за границы и напечатал мои «Письма русского путешественника», какой-то шутник недаром сочинил про меня куплет, который повторялся потом по всей Москве:

Но, положа руку на сердце, могу теперь сказать: спеси во мне и тогда много не было. Занялся я литературой по искреннему влечению. Молодым еще человеком я имел случай порядочно изучить иностранные языки: немецкий, французский, английский и итальянский, а также древние – греческий и латинский. От знания же языков до чтения в оригинале образцовых авторов – рукой подать. Моим пламенным желанием стало – дать возможность всем соотечественникам наслаждаться хоть в переводе лучшими сочинениями иностранцев. И так-то я сделался журналистом: переводил, пересказывал без отдыха… По мере же того, как кругозор мой расширялся, во мне проснулось неодолимое желание создать что-нибудь свое. Но где было взять тему? Заграничную жизнь я знал; русской, увы! нет. И так-то я перекрестил француженку Луизу в русскую Лизу. Вторую мою повесть – «Наталья боярская дочь» я хотя и позаимствовал уже из русской действительности (а именно – сюжетом мне послужил второй брак царя Алексея Михайловича с Натальей Кирилловной Нарышкиной), но, по цензурным условиям, я многое должен был переиначить, и повесть эта мне менее удалась. Но вот задумал я свою «Марфу Посадницу» и должен был для нее рыться в груде исторических материалов. Совершенно незаметно для самого себя я все глубже погружался умом в изучение судеб нашего отечества, все более привязывался к милой нашей России, и в то самое время, когда я слышал еще вокруг себя чрезмерные похвалы моей новейшей исторической повести, когда со всех сторон мне говорили, что наконец-то путь мой найден, – я уже втайне отказался от этого пути – сочинителя исторических повестушек – и задался одною заветною мыслью – написать настоящую историю моего отечества. Первые шаги мои предвещали, казалось, успех: государь был так милостив, что сделал меня историографом с ежегодным пособием в 2000 рублей из сумм Кабинета. Материально я был обеспечен и мог вполне предаться моей ответственной задаче. Но когда я серьезно приступил к ней, тогда только я понял, что труднейшее предстояло мне еще впереди…

На этом рассказ историографа был прерван появлением на пороге его супруги.

– Что же это вы, молодые люди, закупорились, как в банке? – обратилась Екатерина Андреевна к лицеистам. – Дети ждут вас не дождутся.

Пушкин даже вспыхнул и покосился на Чаадаева: что-то он подумает, что их, лицеистов, приравнивают к детям?

– Супруг ваш досказывал нам сейчас, как он сделался историографом, – объяснил Чаадаев.

– Досказать недолго, – успокоил Карамзин жену и продолжал: – Когда я обратился за материалами к нашим библиотекам и архивам, то очутился в невообразимом хаосе. Каталогов у нас не было и в помине; древние летописи ученой критикой не разработаны, не освещены; иностранные же летописи и сказания иностранцев о России никому у нас не известны. Три года бродил я как в дремучем лесу. Новые тропы перепутывались со старыми и вели все глубже в непроходимую чашу. Несколько раз я с отчаяния сжигал мои первые томы; несколько раз с каким-то ожесточением снова принимался за них. И вот густой лес понемногу поредел, и я увидел просвет на большую дорогу. Вдруг новое непредвиденное препятствие – пожар Москвы. Вся моя драгоценная историческая библиотека сгорела, и только рукописи уцелели, благодаря случайности, что мы гостили в подмосковной усадьбе Вяземских, Остафьеве.

– А между тем, – подхватила Екатерина Андреевна, слушавшая мужа стоя, изящно наклонившись сзади над спинкой его кресла, – между тем пожар этот был началом нашего счастья: когда мы лишились нашего дома в Москве, императрица Мария Федоровна приняла в нас такое живое участие, что пригласила нас к себе в Петербург или Павловск, и до сих пор хранится у меня еще роза, которую она сорвала у Розового павильона и принесла нам в виде привета! Теперь же вот и государь дал нам здесь приют… Но самого государя со времени нашего приезда мы еще не видели, и пока, мой друг, сердце у меня еще не на месте… – со вздохом прибавила Екатерина Андреевна, ласково проводя белой, выхоленной рукой по шелковистым сединам мужа.

– Чего же тревожиться? – спросил тот, оглядываясь на нее с успокоительной улыбкой.

– У тебя столько завистников…

– У кого их нет? По поводу завистников мне припоминается один аполог персидского стихотворца Саади: «Великий Хозрой, победив множество народов, сидел на троне в садах своих; вокруг него молча теснились его вельможи. „О чем вы думаете?“ – спросил их царь. „О врагах твоих, – отвечали вельможи с глубоким поклоном. – Все они лежат в земле. Кто посмеет теперь беспокоить тебя?“ „Комар! – сказал царь. – Он сейчас укусил меня и скрылся от моей мести“. Вельможи бросились за комаром. Царь же улыбнулся, сошел с трона и потер себе лоб». Против уколов комаров нет иного средства, – закончил Карамзин свой рассказ, машинально проводя также рукой по своему высокому лбу.

– Есть! – возразила жена и в доказательство наклонила назад к себе голову и с чувством поцеловала его в лоб.

– Да, слава – дым, а семья – все, – сказал Карамзин, обменявшись с нею нежным взглядом.

– В тебе слишком много смирения и слишком мало гордости, – мягко укорила она его.

– Я горд смирением и смирен гордостью.

Занятые разговором, ни хозяева, ни гости их не обратили внимания на усилившийся за дверью шорох. Вдруг дверь с шумом распахнулась, и в кабинет влетели хозяйские дети, впереди всех – подталкиваемая прочими – Сонюшка.

– Ну, говори же, говори! – смеясь, понукали они ее. Пунцовая, как пион, Сонюшка, видимо храбрясь, пролепетала:

– Мы хотели играть в горелки… Но нас так мало…

– Ну, что ж, господа, не смилуетесь ли вы наконец над ними? – отнесся Карамзин к лицеистам.

Те переглянулись и нерешительно приподнялись. Между тем Чаадаев уже выступил вперед.

– Если позволите, я буду «гореть», – любезно предложил он.

Пример лейб-гусара ободрил лицеистов.

– Хотите бежать со мной в первой паре? – спросил Пушкин Сонюшку, протягивая ей руку.

– Хорошо…

Ломоносов, уже не спрашивая, завладел ручкой ее младшей сестрицы, Кати, – и минуту спустя вся молодежь выстроилась парами в ближайшей аллее парка, чтобы бежать взапуски перед «горящим» гусаром.

Был уже крайний срок – 10 часов вечера, когда лицеисты наши вернулись к себе в лицей. Войдя в свою камеру, Пушкин, еще весь под впечатлениями прожитого дня, собирался только что раздеться, как внезапно вздрогнул: около него раздался тяжелый храп. В светлом сумраке летней ночи он разглядел на своей кровати в полулежачем положении спящего барона Дельвига. Последний так глубоко зарылся головой в подушку, что очки сдвинулись у него из-за ушей и съехали на самый кончик носа.

Пушкин усмехнулся и осторожно снял с него очки, потом толкнул его кулаком в бок, а сам скорее прикорнул за кровать.

– Ну, Леонтий… минуточку! – пробормотал сквозь сон Дельвиг, очевидно воображая, что старший дядька Леонтий будит его, по обыкновению, после второго утреннего звонка.

Пушкин почти громко уж рассмеялся.

– Ни минуточки, ваше благородие! Извольте вставать! – пробасил он голосом Леонтия и, протянув руку из-за края кровати, принялся тормошить друга по коротко остриженным волосам.

– Экой ты! – проворчал Дельвиг, потягиваясь присел на кровати и своими подслеповатыми глазами, лишенными теперь очков, мигая и щурясь, с недоумением огляделся кругом в пустой камере. – Что за оказия?.. Где же Леонтий? И очки-то где?

Он пошарил сперва около себя на постели, но, не найдя очков, присел на пол и стал искать их тут. Вдруг кто-то в полумраке черным привидением разом вырос перед ним и сел ему на шею.

– Кто это?! – не то испугался, не то рассердился Дельвиг.

– На тебе, на! – смеясь, говорил Пушкин, надевая ему опять очки и слезая с него.

– Ах, это ты, Пушкин? – сказал Дельвиг, приподнимаясь с полу и от души зевая. – Не можешь, чтобы не по-школьничать!

– А ты – чтобы не поспать!

– Да вольно ж тебе засиживаться до ночи.

– А ты, Тося, нарочно ждал меня здесь?

– Конечно. Хотелось услышать… Ну что, как Карамзин?

– Ах, братец, что это за человек! – с одушевлением заговорил Пушкин, садясь на кровать и усаживая друга рядом с собой.

В живом рассказе он передал ему все слышанное им за день. Пробила уже полночь, а два друга все сидели еще рядышком на кровати и не могли наговориться. Стук в стену за спиной их прекратил наконец их болтовню.

– Скоро ли вы угомонитесь, полуночники? – послышался из смежной камеры голос Пущина.

– А ты небось все слышал? – спросил Пушкин.

– Все не все, а два часа подряд затыкать уши тоже не приходится. Но теперь и вам, и мне пора честь знать. Доброй ночи!

– Доброй ночи!

И Дельвиг, крепко пожав руку Пушкину, вышел. Но Пушкина мысли его унесли опять в китайский домик, и даже во сне он то слушал историографа, то спорил с его женою, то бегал в горелки с их детьми.