Сказка о пчеле Мохнатке

– Стой! Прилетели! – прожужжала старая пчела, села на душистый цветок и вползла в венчик цветка. Мохнатка – за нею. – Вот тут на дне мед, видишь ли? – сказала старая пчела. – Лижи язычком; только, чур, – не глотай, а в зоб собирай. Вот так, смотри.

И, слизнув капельку меда, она передними лапками ее в зобик себе толкнула. Мохнатка сделала то же.

– Молодцом! – похвалила ее старая пчела. – Но надо нам и простого хлеба – цветня – с собой захватить. Чтобы лучше приставал, вымажемся.

И, взяв остаток меда, она вымазала им задние лапки сперва себе, а потом и Мохнатке.

– Ты хоть и мохната, – сказала она, – а к меду все лучше пристанет. Ну, полезай за мной, да делай опять то же, что я.

Она вылезла из венчика к желтым пыльникам цветка и стала продираться между ними. При. этом она так ловко стряхивала с пыльников передними лапками цветень на задние лапки, вымазанные медом, что всякая пылинка приставала к ним. Мохнатка делала то же. Вдруг как взглянула она на старую пчелу, как оглядела себя – так и покатилась со смеху: обе они были точно в желтых бархатных штанишках!

– Разве не красиво? – сказала старая пчела. – Да долетишь ли ты до? дому в таких толстых панталонах?

– Долечу! – сказала Мохнатка. – И полетела. Тяжело-таки было ей с непривычки, тяжеленько; да ничего, долетела до родного улья.

Только спустилась на лёток, как накинулись на нее отдыхавшие тут же няни и плотники и давай сдирать и пожирать ее нарядные бархатные штанишки.

– Караул! Грабят! – запищала Мохнатка. – Все мои штанишки съедят!

– Ничего, пускай их: проголодались, – сказала старая пчела. – Теперь ли наедятся, после ли – все равно. Ну, будет с вас, обжоры, отвяжитесь! Пойдем теперь, дитя мое, мед сбыть.

И, пройдя в ближнюю кладовую, они выпустили весь собранный ими мед в стоявшие там еще пустые восковые горшки.

Так вот Мохнатка сборщицей стала. Трудна была ее работа, правда; но зато как славно было и отдыхать после дела! Под вечер, пошабашив, она с другими работницами гуляла на лётке, как на бульваре; ходят они и покачиваются, и потряхиваются, и жужжат без умолку, и не могут нажужжаться обо всем, что видели день-деньской на белом свете.

IV. О том, как роился улей

Каждый день клала матушка-царица по тысяче, по две яиц, и из всех одна за одной выползали молодые пчелки. Тесно стало вдруг всем им в одном улье: надо было разделиться на две семьи, на два роя, надо было отроиться. И вот в одном углу улья раздалось робкое кваканье: «Ква-ква-ква!» В ответ с другого конца пронеслось сердитое тюканье: «Тю-тю-тю!» Все пчелы бросили работу, заметались, замешались; весь улей затрубил, загудел. Но сквозь этот шум и гам явственно слышалось по-прежнему с одного конца кваканье, с другого – тюканье. Что ж это было такое? А вот что. Квакала из своей колыбельки молодая, вновь народившаяся матка: хотелось ей выйти оттуда и не смела она носу показать; тюкала же старая матка: очень уж ей досадно было, что молоденькая царевна ее место занять хочет: вместе две матки в одном улье ведь никак не уживутся; которой-нибудь надо уйти.

– Пустите меня к ней, пустите! – тюкала вне себя старая матка. – Вот я ее проучу!

Но трутни и рабочие пчелы загородили ей дорогу.

– Ради Бога, ваше величество, не троньте, пожалейте ее! Кому-нибудь да надо же уступить; а кто умней – уступает.

– И то правда, – сказала старая царица. – Кто за меня, тот за мной!

И она стрелой вылетела из улья. Но крылья у пчелиных маток не столько для летания, сколько для красы – коротенькие. Пролетела царица несколько шагов – и устала; присела отдохнуть на ближнем дереве. А пчелы, что постарше, все кинулись за нею, облепили ветку вокруг царицы. Скоро уж и места не стало: пчела садилась на пчелу, и скучились они так в целую черную бороду, от которой ветку к земле пригнуло; вот-вот обломится… Но ей не дали обломиться. Кто же не дал? – А пчеляк, седой добрый старичок, которого Мохнатка в первый раз так испугалась. Сидел он неподалеку под своим шалашом; когда же пчелы зароились, он проворно накинул на голову проволочную сетку, на руки надел рукавицы, за пазуху сунул деревянную ложку – черпак, взял в охапку один из пустых ульев, что стояли у него тут же наготове, и пошел к месту роя. Поставив улей под самым роем, он еще ниже пригнул ветку и черпаком стал огребать пчел, как дёготь или патоку какую. Неохотно шли пчелы с черпака в новый улей: матки-царицы еще не было там. Но пчеляк привычным глазом скоро высмотрел ее среди мелких рабочих пчел.

– А, вот ты где, сударыня! – сказал он, бережно сгреб ее черпаком и подставил к лётку.

Царица, задыхаясь в густом клубе пчел, рада-радехонька шмыгнула в улей. Увидев это, и другие пчелы живо туда же полезли; черпнул еще пчеляк раз и два – и весь рой был в улье. Тогда пчеляк перенес улей на более удобное место, где было просторнее и больше солнца.

– Бог помощь! – сказал он и перекрестился.

А Мохнатка? – Мохнатка, вылетев в общем рое за царицей, попала в тот же улей вместе с другими пчелами. Прошлась она теперь взад и вперед по новому дому. Ай, как пусто, как неуютно! Ни улиц, ни кладовых, ни одного даже горшочка с медом. Ну что же делать! Надо работать, работать и работать, чтобы в новом доме стало так же мило, как в старом. Точно чудом в сказке волшебной и новый пустой улей наполнился скоро сотами, а соты – душистым, золотистым медом. А в чем было все чудо? В том, что все работали одинаково прилежно, одинаково дружно. Все чудо было в пчелином законе: «Все за одного, один за всех».

V. О том, как Мохнатке конец пришел

Хорошо и согласно живут пчелы, в век не поссорятся, не подерутся: тишь да гладь, да Божья благодать. Беда только, что много у них врагов: которую воробей или ласточка на лету проглотит, которая к пауку в паутину попадет – а там поминай, как звали! Которую разбойница-оса по дороге заколет да и скушает тут же. Правда, и у пчел есть жало, да опасно им сражаться: не выдернешь жала – и помирай! Пчела без жала и дня не проживет. Зато, конечно, если уж на родной улей воры-грабители нападут, так тут некогда думать о себе: хоть на месте помри – лишь бы улей спасти: «Все за одного, один за всех». А этих воров-грабителей куда как много, и не перечесть: то вороватая пчела из чужого улья, то хитрец-муравей тихомолком проберется; ну их-то и без жала, кусальцами, так искусаешь, что ой-ой! Никогда не буду! – Но хуже других два зверя-врага: один небольшой – мышка, другой большущий – Мишка. Мышка забирается больше зимою, в погреб, куда ставит пчеляк на зиму ульи; Мишка же нападает во всякую пору, хоть редко, да метко. Затем он ведь и Мишка медведь, что очень уж лаком мед ведать.

В одно утро Мохнатка, возвращаясь домой со взятком, еще издали услыхала что-то небывалое: весь пчельник гудел и жужжал, будто взбунтовался, а сквозь пчелиный гул раздавалось страшное звериное рычание. Подлетела ближе – и на лету остановилась. Изо всех ульев кругом пчелы повысыпали сотнями, тысячами, и, не то в страхе, не то в злобе смертной, метались над пчельником взад да вперед. От крику-рёва их в воздухе стон стоял. Одно только и можно было разобрать: «Мишка-медведь! Мишка-медведь!» А сам Мишка, громадный, косматый, ворча и рыча, шагал меж ульев на задних лапах, передними насилу отбиваясь от пчел. Вдруг, точно опомнясь, он круто повернул к ближнему улью, – а улей-то был как раз родной улей Мохнатки, – и повалил его наземь. Крышка с улья скатилась, и пчелы, остававшиеся еще там, тучей взвились кверху. Медведь же, закрывшись от пчел одной лапой, другой полез прямо в улей, в медовую кладовую, да хапнул самый сочный, золотистый сот. Мохнатка от обиды света не взвидела, не могла уже стерпеть.

– Все за одного, один за всех! – вскрикнула она и бросилась на страшного зверя да ужалила его больно-пребольно в самый глаз. Медведь так и взвыл от боли и побежал вон без оглядки. Подоспевший в это время пчеляк поднял опять с земли улей и поставил его на место.

Но бедная Мохнатка! Она вонзила в глаз медведю жало так глубоко, что оно там и засело. Бедняжка вдруг совсем ослабла, свалилась наземь, забилась в траву да незаметно навек заснула. Но, умирая, не жалела ли она о том, что для спасенья улья себя погубила? – Нет, не жалела: она еще в последний раз чуть слышно прожужжала: «Все за одного, один за всех…».