Юношеские годы Пушкина

Жуковский не преувеличивал: уже в 1815 году Пушкин участвовал в трех журналах: в «Сыне Отечества», «Трудах Общества любителей российской словесности» и «Российском музеуме, или Журнале европейских новостей». Последний с 1815 года издавался прежним издателем «Вестника Европы», Измайловым, который завербовал к себе, в числе других постоянных сотрудников-лицеистов, и Пушкина. В одном 1815 году в Измайловском «Музеуме» появилось 17 стихотворений Пушкина. Из них, впрочем, только под одним он поставил свое полное имя: Александр Пушкин, именно – под выдержавшими цензуру Державина «Воспоминаниями в Царском Селе». Под остальными же он подписывался сокращенно, как в первый раз: Александр Н. К. Ш. П., или Александр Н. – П., или просто цифрами, соответствовавшими буквам в алфавите – 1… 14–16 (что значило: А… Н – П.), 1… 16–14 (т. е. А… П – Н.), 1… 17–14 (т. е. А… Р – Н.).

– Еще бы не слышать о тебе, Пушкин! – сказал Дельвиг. – После того как Державин посвятил тебя в рыцари пера, кто-кто только не перебывал здесь у тебя с поклоном! Все «генералы от литературы»: Дмитриев, Батюшков, Дашков, граф Хвостов…

Жуковский только усмехнулся.

– Нет, уж Хвостова, пожалуйста, не ставьте с прочими «генералами» на одну доску. На вид он, действительно, роскошный павлин, но голосом… тот же павлин! Про себя, видно, он и сложил свой прелестный стих:

Павлиным гласом петь толико не способно,
Как розами клопу запахнуть неудобно.

Оба лицеиста расхохотались.

– Надо бы записать, Пушкин, – сказал Дельвиг. – Для «Смеси» нашего «Лицейского мудреца» это будет находка. Но говорят ведь, Василий Андреич, будто великий наш Державин дружит с этим Хвостовым?

– Дружит больше по старой памяти; но тому от него тоже порядком-таки достается.

– В самом деле?

– Вы, значит, не слышали, как Державин недавно, в заседании «Беседы», отделал его? Нет? Вот послушайте. Желая подольститься к нему, председателю своему, Хвостов при всем собрании окликнул его сзади: «Пиндар Романович!» – намекая на последние переводы его из Пиндара.

Державин показал вид, что не слышит. Тогда Хвостов повторил еще громче: «Пиндар Романович!» – Державин и на этот раз не оглянулся, но отвечал нараспев известным экспромтом:

Хвосты есть у лисиц, хвосты есть у волков,
Хвосты есть у кнутов, – так берегись, Хвостов![21 - Экспромт этот приписывают С. Л. Львову.]

Анекдот, понятно, рассмешил опять друзей-лицеистов. Но Пушкин счел своим нравственным долгом заступиться за бедного графа Хвостова.

– Извините меня, Василий Андреич, – сказал он, – но я глубоко благодарен Хвостову уже за то, что он изо всех наших отечественных поэтов первый сделал мне честь поздравить меня с успехом.

– А ты небось и не догадался, что

Умысел другой тут был:
Хозяин музыку любил.

Поздравить-то он тебя поздравил, но, верно, при этом случае поймал за руки, припер в угол и давай душить своими одами: не любо – не слушай, а петь павлином – не мешай?

– Верно! – засмеялся Пушкин. – Как вы сейчас догадались?

– Как не догадаться, коли сам на себе испытал: он никому ведь проходу не дает. Впрочем, надо отдать ему справедливость: у него есть такие перлы, которые хоть мертвого в гробу рассмешат. Так, у него сума надувается от вздохов; осел лезет на рябину и лапами хватает за дерево…

– Премило! Но он говорил мне, однако, что стихи его бойко раскупаются…

– Еще бы, когда он сам рассылает для этого в книжные лавки своих лакеев.

– Так это не выдумка?

– Нет, сущая правда. Во весь век ему удался, кажется, единственный стих:

Потомства не страшись: его ты не увидишь!

Но мой новый родственник и старый приятель Воейков[22 - Александр Федорович Воейков (1779–1839), известный в свое время сатирик и профессор Дерптского (Юрьевского) университета, в 1815 году женился на племяннице Жуковского, Александре Андреевне Протасовой.] и этого стиха ему не подарил: «Граф, очевидно, обмолвился, – говорит он, – он хотел сказать, конечно: „Потомства не страшись: оно тебя не увидит“». Кстати о Воейкове. В своей новейшей сатире «Дом сумасшедших» он так обрисовал Хвостова:

– Ты ль, Хвостов? – к нему вошедши,
Вскрикнул я. – Тебе ль здесь быть?
Ты – дурак, не сумасшедший,
Не с чего тебе сходить!
– В Буало я смысл убавил,
Лафонтена я убил
И Расина обесславил! —
Быстро он проговорил…

– Зло! – сказал Пушкин. – И многих Воейков засадил этак в желтый дом?

– Да всю нашу пишущую братию: Карамзина, Батюшкова, Кутузова, Шаликова – и, разумеется, меня, грешного, тоже:

Вот Жуковский: в саван длинный
Скутан, лапочки крестом,
Ноги вытянувши чинно,
Черта дразнит языком;
Видеть ведьм воображает,
То глазком им подмигнет,
То кадит и отпевает,
И трезвонит, и ревет.

Цитируя этот куплет про самого себя с соответствующими интонацией и телодвижениями, Жуковский потешался едким остроумием сатирика с тем же простодушием, как и его два юных собеседника.

– Поддел он меня очень ловко, – прибавил он. – Замогильные страсти и заоблачные выси – моя родная сфера.

– Но ведь чем ближе к небу, Василий Андреич, тем холоднее, – заметил Дельвиг.

– Так, но и воздух там неизмеримо чище: ни копоти от этих коптителей неба, ни смраду от их будничных дрязг.

– Однако прожить-то между ними все же и вам, и нам придется.

По светлому лбу поэта-романтика промелькнула мимолетная тень.

– Придется, милый мой, ох, придется! – промолвил он. – Ведь вот мне 33-й год пошел, а все еще с небес на землю толком не спустился: не имею твердой почвы под собой. Тургенев Александр Иваныч, общий наш друг и заступник, напряг все пружины, чтобы пристроить меня при дворе Марии Федоровны. Еду теперь на зов. Но что из этого еще выйдет – одному Богу известно!

– Александр Иваныч сам рассказывал мне, как он читал Марии Федоровне ваше патриотическое послание к государю, – подхватил Пушкин. – Все слушавшие чтение: и императрица, и великие князья – были тронуты до слез и повторяли: «Прекрасно! Превосходно!» Государю в Вену послали сейчас список ваших стихов, а вам ведь, кажется, государыня пожаловала перстень?

– Вот этот самый, – сказал Жуковский, показывая на указательном пальце правой руки драгоценный перстень. – Я с ним никогда не расстаюсь… Государыня была слишком снисходительна ко мне. Гравер Уткин, что прославился и в Париже, должен был, по ее желанию, сделать виньетку для моих стихов, и 1200 экземпляров их на веленевой бумаге также отданы в мою пользу. Тем не менее…

Жуковский замолк и в грустной задумчивости загляделся вдаль, на ту сторону пруда, где, отражаясь в зеркале вод, тихо и величаво плавала семья белых лебедей.

– Тем не менее?.. – переспросил Пушкин.

– Мне страшно от чего-то…