Юношеские годы Пушкина

– Но если Тургенев открыл вам настежь все двери…

– То-то, что я не выношу сквозного ветра, – отшутился Жуковский и круто переменил разговор. – А что, Александр, скажи-ка, не пишешь ли ты теперь чего нового?

– О! Если бы вы знали, Василий Андреич, какие у него теперь планы в голове… – с непривычною живостью отвечал за друга своего Дельвиг.

– Перестань! Ну, стоит ли толковать… – остановил его, смутясь, Пушкин.

– Какие планы? – полюбопытствовал Жуковский. – Меня это очень интересует.

– Ну, не ломайся, Пушкин, расскажи! – продолжал Дельвиг.

– Да что же я расскажу?..

– Хоть про «Фатаму» свою, что ли.

– И то, расскажи-ка, Александр, – поддержал Жуковский.

«Поломавшись» еще немного для вида, Пушкин начал:

– «Фатама, или Разум человеческий» – восточная сказка-поэма. Вкратце идея такая:

«Жили два старика: муж с женой; жили счастливо, как лучше быть нельзя. Одного только не послал им Аллах для полного счастья – детей. И вот является им добрая фея. Они молят ее умилосердить Всевышнего – дать им сына.

– Желание ваше исполнится, – говорит фея.

– Но умника-разумника, какого в мире еще не бывало! – добавляют старики.

– Будь по-вашему, – говорит фея, – в самый день рождения он будет уже возмужалым…

Старики слов не находят, как благодарить фею.

– Не хвалите утра ранее вечера, – говорит им она. – Природа не терпит нарушения ее законов; что она теряет на одном, то берет себе на другом. Сын ваш, родясь возмужалым, с году на год будет слабеть умом и телом, пока не пройдет обратно всех возрастов жизни, от возмужалости до младенчества.

И точно: Аллах дал старикам сына, который был так учен, что только выглянул на свет Божий, как первым делом спросил по-латыни:

– Ubi sum?[23 - Где я?]

Но с году на год, со дня на день ученость его испарялась как дым, пока, наконец, на руках родителей не очутился беспомощный, бессмысленный младенец.

Мораль сказки: насильственное нарушение естественного порядка вещей не ведет к добру».

Жуковский внимательно выслушал сказку.

– Оригинально, – похвалил он, – из этого материала можно многое сделать.

– Что в моих силах – я постараюсь сделать. Если бы вы знали, Василий Андреич, сколько я для этого одних книг перечитал!

– Да, читать нашему брату, писателю, надо много, – раздумчиво заговорил Жуковский. – Но читать надо с толком. Один немецкий ученый, Миллер, очень верно заметил: «Lesen ist nichts; lesen und denken – etwas; lesen, denken und fiihlen – die Vollkommenheit»[24 - Чтение – ничто; чтение осмысленное – кое-что; чтение же осмысленное и перечувствованное – совершенство.]. Я, друг мой, говорю это тебе не в укор, – поспешил добавить Жуковский, видя, что щеки начинающего поэта покрылись краской. – Я сам только с летами научился читать как следует.

– А сами вы что теперь пишете, Василий Андреич? Можно полюбопытствовать? – спросил Дельвиг.

– В эту минуту меня особенно занимает одна древняя новгородская легенда. По странной случайности она имеет некоторое сходство с Вальтер-Скоттовой «Девой озера», которая вам, вероятно, известна.

– Как же.

– Если желаете, я передам вам содержание моей легенды.

– Сделайте милость!

Жуковский был прекрасный рассказчик, и переданная им, хотя только в общих чертах, древненовгородская легенда произвела на обоих слушателей сильное впечатление.

– Вот это так поэма! – воскликнул Пушкин. – «Фатама» моя после нее какая-то ребяческая выдумка.

Жуковский обнял его и заглянул ему дружелюбно в глаза.

– Хочешь, поменяемся?

– Что вы, Василий Андреич! Как это можно… – пробормотал Пушкин.

– Так ты, может быть, написал уж много?

– Не то что много… несколько строф…

– В таком случае я добровольно отказываюсь от твоей «Фатамы»: с Богом доканчивай ее. Мою же легенду я дарю тебе: делай с ней что хочешь.

– Нет, это слишком великодушно!.. Может быть, я с нею не слажу; может быть, при других темах и вовсе не примусь за нее…

– Ну так вот что: я даю тебе пять лет сроку. Не воспользуешься этим временем, я возвращу себе мое авторское право![25 - За обилием собственных тем, Пушкин, действительно, только в 1821 году принялся за предоставленный ему Жуковским сюжет и начал было новгородскую поэму «Вадим», но так ее и не окончил.]

Солнце уже спряталось за верхушки парка, когда Жуковский стал прощаться с лицейскими поэтами.

– Но в столице, в большом свете, вы нас, бедных заключенников, пожалуй, совсем забудете? – сказал Пушкин, и в голосе его прозвучала такая чувствительная нота, что Жуковский крепко его обнял и поцеловал.

– Друзей не забывают, – сказал он, – а ты мне друг по Аполлону.

Не прошло и двух недель, как он, действительно, опять навестил в Царском своего молодого друга.

– Видишь, не забыл, – сказал он, – а вот тебе и залог моей верной дружбы.

Он подал ему книжку своих стихотворений. В послании своем к Жуковскому, полтора года спустя, Пушкин вспоминает то глубокое впечатление, какое произвел на него этот неожиданный подарок:

И ты, природою на песни обреченный!
Не ты ль мне руку дал в завет любви священной?
Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной струей
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела…

Когда же Жуковский вскоре затем приехал в третий раз, то Пушкин с увлечением продекламировал ему наизусть несколько стихотворений из подаренного ему сборника. Каждое новое свое стихотворение, до отдачи в печать, Жуковский с этого времени обязательно читал ему. У Пушкина была такая счастливая память, что, прослушав внимательно совершенно не знакомые ему стихи, он мог повторить их почти без запинки. Если случалось, что он забывал ту или другую строфу, прочитанную ему накануне, то Жуковский почитал уже такую строфу настолько слабою, что переделывал ее заново. Такое значение придавал этот искушенный опытом поэт изящному вкусу 16-летнего юноши! Он обращался с ним совершенно как с равным и вскоре настоял на том, чтобы Пушкин также говорил ему «ты».