Поветрие

– Quis ibi est[3 - Кто там (лат.)]? – обернулся к вошедшему сидевший спиною к двери хозяин комнаты, Чекмарев, студент с худощавым, угреватым лицом. – Вы? – изумился он, узнав Ластова. – Откуда вас нелегкая занесла?

– Интересовался вашей сходкой…

– Что такое? Я, по крайней мере, сколько помнится, не приглашал вас, а есть пословица: непрошеный гость хуже татарина.

Тут привстала Наденька.

– Это я пригласила его. Рекомендую, господа: Лев Ильич Ластов, кандидат здешнего университета и учитель гимназии, которого вы скоро, вероятно, увидите на университетской кафедре.

– И который считает ниже своего достоинства брать менее трех рублей за урок! – колко заметила другая из присутствовавших барышень.

Учитель смерил ее удивленным взором. Девушка эта была далеко не красива. Орлиный, крупный нос придавал лицу ее выражение хищности. Выдающиеся скулы и рот, как говорится, до ушей также нимало не способствовали к смягчению этого выражения. Зато бесцветные, водянистые глаза разуверяли наблюдателя в первом впечатлении: они были слишком апатичны для хищного существа. Бледный, вялый цвет кожи изобличал недоспанные очи. Ко всему этому, девица, как бы сама сознавая свою непривлекательность, явно пренебрегала нарядом и прической, которая прикрывала до половины и без того невысокий лоб ее.

– Не имею удовольствия знать? – промолвил Ластов.

– Фамилия моя Бреднева.

– А! Вы сестра ученика моего, Алексея Бреднева?

– Сестра.

– Так не вы ли та самая девушка, про которую он говорил мне?..

– Та самая девушка, про которую он вам говорил.

– Что ж он, чудак, не объявил мне этого тогда же?

– В чем дело? – вмешалась, заинтересовавшись, Наденька. – Пожалуйста, без секретов.

– Дело очень просто в том, – объяснила Бреднева, – что я через брата своего просила г-на Ластова давать мне уроки из естественной истории; он, говорят, мастер своего дела. Но средства мои не позволяли мне предложить ему более рубля за час, а крайняя такса ему три. Сделка наша и не состоялась.

Между присутствующими послышался шепот неудовольствия и сдержанный смех. Наденька приняла сторону учителя.

– Что ж, если бы я, подобно Льву Ильичу, была занята магистерской диссертацией, то и сама не взяла бы менее трех рублей. Time is money[4 - Время-деньги (англ.)], говорят англичане.

– А он англичанин? – усмехнулась Бреднева.

– Полно вздор-то нести. Надеюсь, господа, вы не взыщете, что я, не спросясь, решилась познакомить его с нашими собраниями?

– Помилуйте, нам даже очень приятно, – любезно уверили хорошенькую товарку близсидевшие студенты.

– Ну, так оставайтесь, – проворчал Чекмарев. – Облачение ваше вы можете приобщить вон к общей рухляди.

Он указал на кучу сваленных в углу шинелей, серых форменных пальто и салопов.

– Где присесть, – прибавил он небрежно, – потрудитесь приискать уж сами, стулья до одного заняты.

Двое студентов, полулежащих на кровати, сжалились над бесприютным пришельцем и отодвинулись в одну сторону. Поблагодарив, он пристроился кое-как на опроставшемся месте. Наденька, сидевшая почти насупротив его, подала ему через стол руку.

– Да и вы курите? – удивился Ластов, заметив в зубах студентки дымящуюся папироску.

– Как видите. Самсон крепкий, – присовокупила она не без самодовольства.

– А родители ваши знают?

– Н-нет, – должна была она сознаться и покраснела. – Maman, видите ли, не любит табачного запаха…

– Так-с. Вы скрываете от них из чувства детского уважения? Похвально. И вы находите удовольствие в курении?

– Пф, пф… да. Только голова с непривычки кружится.

– Так зачем же вы курите? Женщинам оно к тому же и нейдет.

Студентка сделала глубокую затяжку и сострадательно усмехнулась.

– Почему это? Мы создания нежные, эфирные, своего рода полевые цветочки; аромат наш может пострадать от едкого табачного дыма?

– Пожалуй, что и так.

– Липецкая, Ластов, silentium[5 - Молчание (лат.).]! – возвысил голос Чекмарев. – На чем мы, бишь, остановились?

– Шроф описывал случай трудных родов! – отвечал кто-то.

– Извольте же продолжать, Шроф.

– Что это у вас, публичные чтения? Объясните, пожалуйста, – отнесся Ластов шепотом к соседу.

– Всякий из нашей среды, – отвечал тот, – кому попадется на неделе интересный случай болезни, обязан дать подробный о нем отчет. Не пользующие еще больных приводят все мало-мальски замечательное, прочтенное ими в книгах или слышанное на профессорских лекциях. Возбуждаются дебаты, при которых предмет окончательно разъясняется.

Студент, названный Шрофом, начал свое описание. После первых же слов он был прерван, но не без ловкости отпарировал возражения; вмешались другие, загорелся оживленный спор. Хотя Ластов был профаном в медицине, и изобилие медицинских терминов, испещрявших речь споривших, затемняло ему иногда общий смысл спорного предмета, – тем не менее внимание его было живо возбуждено: он видел свежие, бродящие силы, стремящиеся с восторженностью молодости к свету науки, к свету истины. Острые, меткие замечания, как искры из кремня, сыпались справа и слева. Если прения принимали слишком полемический характер, Чекмарев, исправлявший должность президента настоящего митинга, стучал по столу и не допускавшим противоречия «silentium!» водворял гражданский порядок. Досаждало Ластова одно – присутствие молодых девиц, выслушивавших лицом к лицу с молодыми людьми такие подробности о некоторых физиологических процессах, которые невольным образом должны были оскорблять в них врожденную женскую стыдливость.

За Шрофом выпросил себе право говорить другой студент. В самом разгаре прений один из присутствующих осведомился у хозяина: припасено ли пиво?

– Всенепременно, – отвечал тот.

– Чего ж, вы дожидаетесь? Тащите его сюда, совсем в горле пересохло.

– Patientia[6 - Терпение (лат.)]! Явится вместе с чаем; всякому ad libitum[7 - По желанию (лат.)] то или другое. Узнаем, что самовар?

Взяв в обе руки по бутылке-подсвечнику, он ударил их звонко одну об другую. В дверь высунулась голова:

– Чего вам?

– Ipsecoquens? Самовар?

– Сейчас закипел.

– Так подавай.