Юношеские годы Пушкина

– Светланой. Похож, видно, на красную девицу.

– А кто же у вас председатель? – спросил Кюхельбекер. – Не вы ли?

– Нет, председатель у нас очередной; я же взял на себя более скромную, но не менее ответственную роль – секретаря. Достодолжно оформить протокол наших заседаний – задача, я вам скажу! То-то речи, то-то перлы высшего сумасбродства! Но зато и польза велия: нет на свете средства пользительнее смеха – он удивительно как способствует сварению желудка.

– Но о чем же у вас речи?

– Да вот, прежде всего, по образцу французской академии наук, каждый вновь принятый член у нас должен сказать надгробное похвальное слово своему предшественнику. Но так как мы, первые учредители, не имели предшественников, то мы для наших надгробных речей берем заимообразно и напрокат живых покойников «Беседы». Мне выпала счастливая доля отпевать современного Тредьяковского – Хлыстова.

– Графа Хвостова?

– Да. И, признаюсь, редко я бывал так в ударе! Да и не диво: настольной книгой в заседании, неисчерпаемым кладезем вдохновения служат мне его собственные притчи.

Наш граф, сказать ему мы можем не в укор,
Танцует как Вольтер и пишет как Дюпор[27 - Дюпор – знаменитый в то время балетный танцовщик. Т. е. изображение русского Горация Флакка.].

– Вот бы подслушать вас! – сказал Пушкин.

– А что ж? Рано или поздно, ты попадешь тоже, вероятно, к нам.

– Кто? Я? – спросил Пушкин и от радостного волнения весь так и вспыхнул.

– Ну, понятно; кому ж из нас, как не тебе, быть там, – убежденно сказал Кюхельбекер. – От души, брат, вперед тебя поздравляю!

Пробасил он так громко, что кругом по зрительной зале пронеслось дружное шиканье: «ш-ш-ш!» – потому что антракт сейчас кончился, ширмы на сцене, заменявшие занавес, раздвинулись, и представление возобновилось.

Зато по окончании последней пьесы, когда сцена была убрана вон и заиграла музыка для танцев, около Жуковского столпились все лицейские стихотворцы. Он должен был повторить им все то, что рассказал перед тем Пушкину и Кюхельбекеру об «Арзамасе»; но наибольший фурор произвел двумя притчами «арзамасскими», сочиненными по образцу притч графа Хвостова. Начало одной из них, «Обжорство», было такое:

Один француз
Жевал арбуз…

Другая, «Дождь», начиналась так:

Однажды
Шел дождик дважды…

– Это чудо что такое! – потешались лицеисты.

– Но заслуга вся за Хвостовым, – сказал Жуковский. – Он вдохновляет нас, и мы, в благодарность ему, сочинили следующую благозвучную надпись к его портрету:

Се – росска Флакка зрак! Се тот, кто, как и он,
Выспрь быстро, как птиц царь, порх вверх на Геликон;
Се лик од, притч творца, муз чтителя Хлыстова,
Кой поле испестрил российска красна слова.

– Помилуйте! Господа! Дамы сидят без кавалеров, а вы болтаете как ни в чем не бывало! – завопил, подбегая к товарищам-поэтам, граф Броглио, распорядитель танцев.

Делать было нечего – пришлось волей-неволей принять участие в танцах. Но и танцуя, редкий из кавалеров-стихотворцев не занимал свою даму беседой об «Арзамасе»; точно так же многие еще дни после того главной темой разговоров лицеистов между собою был тот же «Арзамас». Большинство лицеистов, надо сказать правду, видело в новом литературном обществе одну потешную сторону и интересовалось только арзамасскими «шалостями», т. е. баснями и притчами, сочиненными в подражание графу Хвостову. Наибольшим успехом пользовалась у них басня «Кончина коровы», которую мы и приводим здесь целиком:

У мужика корова,
Когда была здорова,
И ест, и пьет,
И долг природе свой день каждый отдает,
Иль, говоря по-русски:
Давать и творогу, и сливок на закуски
Ничуть не устает.
Корова не заморска птица,
Но делать молоко ужасна мастерица.
В коровушке своей души не знал мужик,
То есть до молока охотник он велик;
Ведь у людей все внутренние части
Корыстолюбия во власти.
Но вдруг
Коровушку мою сразил недуг:
Ей не взлюбился луг,
Стал лоб нахмурен;
Она худа, бледна,
И цвет в лице стал дурен,
И голова дурна.
Бывало, светлый глаз: днесь без светильни плошка;
Корова-здоровяк – ни дать ни взять
Ободранная кошка!
Мужик ревет не час, не два, не пять,
Ревет он целы сутки;
Для мужика
Без молока
Приходит не до шутки.
Но – как ни плачь, но как скотинушки ни жаль —
Ее отправь хоть в гошпиталь.
На вопль хозяина сбежались из деревни
Матроны древни;
Весь бабий факультет
К больной приходит на совет.
Та говорит: «В корове сперлись спазмы,
Ее бы в ванну посадить»;
Другая: «Может быть, в коровушке миазмы;
Не худо прилепить
Ей шпанску муху
К уху»;
А третья: «Поверьте мне, легко
В корове разлилось, быть может, молоко»;
Четвертая: «Чтобы помочь больной здоровью,
Привейте оспу ей коровью».
Тут мысль был класть всяк лих
И лезет в Эскулапы.
Корова между тем, крестом сложивши лапы,
Вздохнула раз-другой, – и нет ее в живых.
Такие ж и у нас бывают штуки,