Юношеские годы Пушкина

Страшилища Европы пали,
Кичливый свержен мира враг,
Как те, что Бога воевали,
Злодеям-извергам на страх.

Гомерический хохот был ответом на нескладные, безграмотные вирши. Кто был автором их – ни для кого не осталось уже тайной, потому что Кюхельбекер хотя и скорчил самую невинную рожу, но с каждым стихом все более багровел в лице и, наконец, нервически расплескал ложкой суп на скатерть.

– Молодец, Виленька! Вот так отличился! – хохотали вокруг товарищи.

– Чего вы пристали!.. Это вовсе не я… – неумело протестовал Виленька.

– Виден сокол по полету, Дон Кихот по поступи. Второй куплет особенно великолепен. Прочти-ка его еще раз, Пушкин!

– Все племени славенска, члены
Во сердце с правдою своем…

– Говорят же вам, что это не я… – со слезами уже в голосе перебил Кюхельбекер.

– Ну полноте, господа, – заговорил Вальховский. – Спрячь стихи, Пушкин, или лучше дай их сюда.

– Нет, брат, не отдавай: он их разорвет! – крикнул Данзас. – Дай-ка лучше мне: это такой клад для «Мудреца»…

Пушкин перебросил ему листок через стол. Кюхельбекер сорвался со стула, чтобы на лету поймать листок, но, по неловкости, он опрокинул только графин с водой, которая разлилась по всему столу. Листок же между тем бесследно исчез.

Дежурный гувернер, который несколько раз безуспешно старался унять шумящих, серьезно внушил им теперь «перестать» и кушать, если они не желают, чтобы он послал сейчас за Степаном Степановичем, т. е. за грозным новым надзирателем Фроловым. Все взялись опять за ложки, за исключением одного Кюхельбекера: он, видно, окончательно лишился аппетита и с сердцем отодвинул от себя тарелку.

– Что же вы не кушаете, сеньор Ламанчский? – спросил его ближайший сосед, граф Броглио.

– Не хочу… – был глухой ответ.

– Однако, приказание начальства! Не слышал разве?

– Отвяжись, говорят тебе!

– Ну уж нет, как хочешь: против воли начальства никак невозможно.

С этими словами неугомонный снова пододвинул к Кюхельбекеру его тарелку и ласковым голосом дядьки, увещевающего строптивого мальчугана, продолжал:

– Соседушка мой свет, пожалуйста, покушай!

– Оставь меня, Броглио, прошу тебя… – умоляющим уже тоном проговорил Кюхельбекер.

Тот, однако, все не унимался:

– Ты сыт по горло?

– Да, да…

– И полно, что за счеты,
Лишь стало бы охоты…

– Да у него нет, кажется, хлеба? – заметил с другого конца стола Пушкин. – На вот, Кюхля, получай!

Он швырнул кусок хлеба через стол, да так ловко, что хлеб шлепнулся прямо в тарелку рыцаря Ламанчского – и суп брызнул ему в лицо. Терпение бедняги лопнуло. Бормоча что-то бессвязное, он рванулся вон из-за стола. Но Броглио поймал его сзади за локти, насильно усадил опять на место и обратился к Дельвигу, который сидел по другую его руку:

– Покорми же его, барон! Не видишь разве, что у мальчика язык заплетается?

И кроткого в другое время Дельвига обуял бес дурачества. Он зачерпнул ложкой супу и поднес ее к губам Кюхельбекера.

– На, милочка, ешь на здоровье!

А что же гувернер?

Гувернера в столовой уже не было: убедясь, что одному ему с шалунами не управиться, он бросился за надзирателем.

Между тем Кюхельбекер, поводя кругом налитыми кровью глазами, как дикий зверь в сетях, в исступлении барахтался и брыкался в сдерживавших его руках силача Броглио; губы же его изрыгали отрывисто такие неприличные речи, каких от него никто еще до сих пор, не слыхал.

– Дон Кихот наш с ума сошел! Дон Кихот взбесился! – раздалось вокруг стола. – Облейте его водой!

Но воды под рукой у Дельвига не оказалось: опрокинутый Кюхельбекером графин не был еще налит. В порыве мальчишества, не отдавая себе отчета в своем поступке, Дельвиг схватил недоеденную им тарелку супа и опорожнил ее на голову беснующегося.

Товарищи ахнули; сам Дельвиг, видимо, смутился, а Кюхельбекер, сделав сверхъестественное усилие, вывернулся из обхватывавших его рук и опрометью кинулся к выходу.

– Куда вы, Вильгельм Карлыч? – спросил его один дядька, загораживая ему у дверей дорогу.

Рослый Дон Кихот лицейский отодвинул его, как ребенка, в сторону.

– Помолись за мою грешную душу…

– Батюшки светы! Да он и то ведь рехнулся, руки на себя наложит!.. – вскричал дядька – и пустился в погоню за ним.

Надо ли говорить, что и товарищи обезумевшего не безучастно отнеслись к этому и не остались сидеть за столом?

Стояла глубокая осень; с ветвистых вековых дерев дворцового парка осенним ветром срывало последние листья, и гуляющих почти нельзя было встретить. Единственное исключение составлял доктор Пешель. Имея наклонность к тучности, он, навестив своих больных в Софии (предместье Царского Села), каждый раз, ради моциона, направлялся в лицей не прямым путем по шоссе, а окольными аллеями через парк, мимо большого пруда. Каково же было теперь его удивление, когда именно в обеденный час лицеистов он наткнулся тут на весь старший курс. Мало того: это была не обычная, чинная их прогулка, а какая-то бешеная скачка или травля! Впереди всех, как преследуемый зверь, мчался исполинскими шагами, в одной куртке, с непокрытой, растрепанной головой, долговязый Кюхельбекер. За ним шагах в тридцати, также налегке, без фуражек, гнались гурьбой его товарищи, а в арьергарде ковыляли, пыхтя и спотыкаясь, двое дядек-инвалидов. Доктор едва успел посторониться от налетевшего на него людского вихря.

– Что это с Кюхельбекером, Фома? – крикнул он вдогонку последнему дядьке.

– Рехнулся… – ответил тот на бегу, не умеряя шага.

– Рехнулся? – повторил про себя Пешель и взглянул на часы, точно справляясь, пора ли было Кюхельбекеру рехнуться. – Гм… фантаст! И то, пожалуй, удерет штуку. Надо вернуться.

Когда он стал подходить к большому пруду, донесшиеся до него оттуда смешанные крики ясно доказали, что «фантаст удрал уже штуку».

– Вон, вон! Вынырнул, пузыри пускает! – кричал один.

– Да ведь он плавать не умеет! – голосил другой.

Задыхаясь от одышки, толстяк доктор уже бегом добрался до пруда. Большинство лицеистов вместе с дядьками беспомощно бродили по берегу, не зная, что предпринять. Хотя снег еще не выпал, но в тихих бухточках поверхность воды кой-где уже затянуло тонкой ледяной корой. В нескольких же шагах от берега, фыркая и захлебываясь, барахтался в воде Кюхельбекер.

– Да нельзя ли хоть сбегать за лодкой? – заметил Пешель.