Юношеские годы Пушкина

2. Дворец. День в Царском Селе.

3. Утреннее гулянье.

4. Полуденное гулянье.

5. Вечернее гулянье.

6. Жители Царского Села».

Какую именно комедию свою разумел он здесь, видно из письма Илличевского к другу его Фуссу (от 16 января 1816 г.):

«Кстати о Пушкине: он пишет теперь комедию в пяти действиях, в стихах, под названием „Философ“. План довольно удачен, и начало, т. е. первое действие, до сих пор только написанное, обещает нечто хорошее; стихи – и говорить нечего, а острых слов – сколько хочешь!.. Дай Бог ему успеха – лучи славы его будут отсвечиваться и на его товарищах».

(Пророческие слова!)

Ни «Фатама», ни «Философ» не дошли, однако, до нас, а «Игорь и Ольга», «Картины Царского Села» и, конечно, масса других еще замыслов так и остались в зародыше, без исполнения. Что «Фатама», впрочем, подобно «Философу», была начата и, во всяком случае, доведена уже до третьей главы, видно из тех же записок (от 10 декабря 1815 г.), где значится:

«Вчера написал я третью главу „Фатама, или Разум человеческий“; читал ее С. С. и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! Поутру читал жизнь Вольтера…»

Так, кажется, и видишь нашего школьника-философа, как он, пожимая плечами, с усмешкой говорит:

– Ну что ж! Порезвился, поразмял члены, а там опять за работу.

С. С., которому читал он свою поэму, был не кто иной, как Степан Степанович Фролов, надзиратель лицейский. Отставной подполковник, солдат аракчеевского закала с головы до пяток, Фролов в деле воспитания выше всего ставил строгую дисциплину. Если ему, в течение короткой бытности его в лицее, не удалось еще «приструнить», «вымуштровать» распущенных «мальчишек», то единственно потому (как уверял он, по крайней мере, сам), что «руки у него были коротки»: что над ним стояли и временный директор, и конференция.

Слава Пушкина как первого лицейского стихотворца дошла, конечно, и до ушей Фролова. Но он не придавал ей никакого значения до тех пор, пока новое патриотическое стихотворение нашего поэта не затронуло в груди бравого воина сочувственной струны. 1 декабря 1815 года император Александр Павлович вторично вернулся из Парижа, и Пушкин по этому поводу написал свои известные стихи «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году». Вспоминая, вероятно, свое собственное участие в знаменитом Кульмском бою, Фролов однажды совершенно неожиданно при встрече с Пушкиным выпалил в него его же стихами:

– Сыны Бородина, о кульмские герои,
Я видел, как на брань летели ваши строи…
Молодец мужчина! Отвел душу…

В редких порывах благосклонности к воспитанникам надзиратель удостаивал их отеческим «ты».

– Да у меня есть еще и лучше стихи, – не утерпел похвалиться Пушкин.

– Ну?

– Уверяю вас, Степан Степаныч.

– Тащи!

Ослушаться надзирателя – при его вспыльчивости – было немыслимо. Да, с другой стороны, молодому автору было и лестно, что суровый «сын Марса», ничего писаного, кроме рапортов, не признававший, заинтересовался его юношескими опытами.

– Слушаю-с, – сказал он и побежал за двумя окончательно им пересмотренными и перебеленными главами «Фатамы».

На другое утро Фролов, выстраивая лицеистов в ряды, чтобы вести их в класс, и только что прикрикнув на них: «Смирно!», вдруг обернулся вполоборота к Пушкину и как бы невзначай проронил:

– А дальше-то?

Пушкин понял сейчас, что речь идет о его поэме.

– Дальше еще не готово, Степан Степаныч…

– Ась?

– Не дописал.

– Вот на! Зачем же по губам помазали?

– Да некогда: лекции.

– Гм!.. А когда поспеет?

– Третья-то глава у меня вчерне тоже, пожалуй, написана…

– Ну, и прислать!

– Вы ничего не поймете.

– Что-о-о-с!? Да вы, молодой человек, забываетесь… Руки по швам!

– Каракуль моих не разберете.

– А! Не ваше дело.

Надзиратель обратился опять к остальным лицеистам, в рядах которых слышалось перешептывание.

– Но-с! Это еще что? Равняйсь! С левой ноги начинай… Кюхельбекер! Вы что? Ворон считаете? Где у вас левая нога?

Кюхельбекер отдернул выставленную правую ногу.

– Носки вниз! Вольным шагом марш! Раз-два! Раз-два!

Недаром Пушкин предупреждал Фролова, что тому не разобрать его каракуль. В рекреацию после ужина он был вызван лично на квартиру надзирателя.

– У вас тут сам черт ногу сломит! – было первое приветствие, с которым встретил его хозяин.

– Да я же говорил вам, Степан Степаныч, – отвечал Пушкин, с трудом удерживаясь от улыбки.

– Ась? Вот стул. Вот ваше чертово писанье. Извольте читать.

Пушкин уселся на указанный стул, раскрыл тетрадь и начал:

– «Глава третья…»

– Стой! – крикнул вдруг Степан Степанович так оглушительно громко, что Пушкин даже вздрогнул. – Человек! Трубку!

Стоявший на часах за дверьми «человек», т. е. сторож-инвалид, бросился со всех ног в комнату исполнить приказание. Набив начальнику свежую трубку, он повернулся было налево кругом, но был остановлен окриком: