Школа жизни великого юмориста

– Ведь я вам, душенька, все равно ничего не прощу. Что это такое? «Ночь перед Рождеством»? Ну, вот и извольте читать.

Гоголь послушно сел и стал читать. Бесподобные сцены Солохи с чертом, Вакулы с Оксаной, и т. д., и т. д., над которыми с тех пор более полувека хохочет вся грамотная Россия, впервые развернулись тогда перед Пушкиным, который не раз во время чтения награждал автора самым искренним смехом.

– Это, пожалуй, еще лучше всех прежних рассказов пасечника, – заметил он, когда Гоголь закрыл тетрадь. – Тут не столько даже остроумия, сколько здорового юмора: острота смешит, юмор веселит.

– А вы не сделаете мне никаких замечаний? – спросил Гоголь, которому такая похвала как хмель ударила в голову.

– Сегодня – нет, – уклонился Пушкин, – сегодня я гость и смакую только. Но одним глазком я охотно заглянул бы еще в ваш чуланчик с сырой провизией. У вас ведь тоже, конечно, имеются разные летучие заметки?

– Как не быть…

– Ну, так выкладывайте-ка свое сырье, из которого стряпаются потом такие вкусные вещи, как эта «Ночь перед Рождеством».

Делать нечего – пришлось выкладывать свое «сырье». Как знаток-антикварий, попавший к другому собирателю древностей, с одинаковым интересом разглядывает и большую мраморную статую и миниатюрную, но редкую камею, так же точно Пушкин с неослабевающим любопытством перебирал выложенную перед ним рукописную груду, не пропуская ни одного клочка бумаги с случайной заметкой, набросанной карандашом. Всего более же заняла его записная тетрадка Гоголя за время путешествия его из Полтавы в Петербург: тут были не только мимолетные наблюдения туриста – описания местностей, одежд и нравов, но и целые разговоры с встречными людьми.

– Да вы просто Крез! – сказал Пушкин. – И способ, которым вы собираете ваши богатства, надо сознаться, гораздо систематичнее моего.

– А ваш способ какой? – спросил Гоголь.

– Как накопится у меня в голове запас наблюдений, я нарежу себе пачку билетиков, сделаю на каждом подходящий ярлык и положу всю пачку в вазу на рабочем столе. А выдастся раз свободная минута, – достану из вазы наугад, как в лотерее, тот или другой билетик, и какой бы мне тут ни попался заголовок, например, «Державин» или «Русская изба», в памяти моей разом восстанет все то, что мне хотелось сказать о Державине или русской избе…

– И вы тотчас записываете все на том же билетике?

– Если найдется на нем место; если же нет, то продолжаю на другой бумажке. Многое, конечно, так и останется без употребления; но наследникам моим будет хоть чем пополнить посмертное издание моих сочинений! – с грустною шутливостью добавил Пушкин. – Сами же вы, Николай Васильевич, оставайтесь при вашей системе. Не все в ваших самородках золото, есть и шлаки; но я помогу вам отделить их, по пословице: кого люблю, того и бью.

Так все более сближались наши два великие писателя, хоть звезда одного из них стояла уже в зените, а звезда другого едва восходила над горизонтом. Встречались они не только друг у друга, но и у Жуковского, Плетнева и Россет. На одном из понедельников у последней Гоголь удостоился читать свою «Майскую ночь» великому князю Михаилу Павловичу; в дугой понедельник – самому государю. Государь обошелся с молодым писателем очень милостиво, поговорил с ним о Малороссии, о гетманах Хмельницком и Скоропадском, а когда узнал, что Гоголь приходится внучатым племянником покойному министру юстиции Трощинскому, то отозвался с большою похвалою об этом выдающемся сотруднике Екатерины II и Александра I. Тут речь зашла и о верности старых русских слуг.

– Никто так звучно не воспел их, как наш Искра, – сказала Россет, давшая Пушкину, между прочим, и это прозвище. – Его няня Арина Родионовна будет вечно жить в его чудных стихах.

– Прочитай-ка нам что-нибудь про нее, Пушкин, – предложил государь.

Пушкин, немножко подумав, стал читать свое несравненное стихотворение: «Наперсница волшебной старины», где няня и бабушка поэта Марья Алексеевна Ганнибал (еще ранее няни рассказывавшая ему семейные предания) сливаются в один общий образ музы-старушки, а та внезапно превращается в молодую красавицу-музу.

– Какие восхитительные, мелодичные стихи! – сказал государь.

– И как плохо прочтены! – подхватила Россет. – Он вечно мчится галопом!

– Однако вы обращаетесь с поэтом без церемонии.

– Это мой самый строгий цензор, гораздо строже вашего величества, – сказал Пушкин. – Он уважает только поэзию, а не поэтов, которых третирует свысока. Но ухо у нее верное и музыкальное.

– В таком случае, ты на будущее время приноси свои новые стихи ей, а она уже будет передавать их мне на последнюю цензуру: она будет твоим фельдъегерем ко мне.

По уходе государя разговор сделался опять общим. Было тут немало людей умных и остроумных, каждый считал долгом подсыпать свою щепотку аттической соли; это была как бы скачка остроумцев, но Пушкин вел скачку и своими неожиданными выводами опрокидывал всякие соображения.

– Ну, Пушкин, – заметил Жуковский, – ты так умен, что с тобой говорить невозможно. Чувствуешь, что ты неправ, и, однако, с тобой соглашаешься.

Ответом Пушкина был тот звонкий, чистосердечный смех, которому так завидовал Брюллов, говоривший: «Какой счастливец Пушкин! Смеется, словно кишки видны».

Один только новичок и дичок Гоголь не принимал участия в оживленной беседе «аристократов ума и литературы». Но, сидя в стороне, он не сводил глаз с Пушкина и тихомолком заносил слова его в свою карманную записную книжку.

– Записывайте, записывайте, – сказала ему, подходя, молодая хозяйка. – Сверчок ныне особенно в ударе; это какой-то фейерверк. Знаете ли вы, что говорил он мне про ваши заметки, которые вы показывали ему на дому? – продолжала она, таинственно понижая голос. – «Я просто поражен наблюдательностью нашего молчальника-хохла! – говорил он. – Хохол все видит, все слышит, схватывает самые неуловимые оттенки, особливо же все смешное. Но он не только смеется: он бывает и грустен; он рассмешит, но заставит и плакать. И помяните мое слово: раньше десяти лет он будет русским Стерном!»

– Это предсказал сам Александр Сергеевич?

– Да, а вы уж постарайтесь оправдать его предсказание, слушайтесь его советов. Он вас, кажется, сердечно полюбил.

– Кажется, что так; по крайней мере, обещался применить на мне поговорку: кого люблю, того и бью.

Испытать на себе силу этой поговорки Гоголю пришлось, действительно, в полной мере. Сколько раз, бывало, в течение последующей зимы Пушкин взбегал к нему на четвертый этаж и засиживался у него до глубокой ночи, беспощадно очищая его самородки в огненном горниле своей художественной критики.

В том же доме и на одной даже лестнице с Гоголем проживал в 1831 году безвестный еще тогда музыкант Штейн, впоследствии профессор Петербугской консерватории. Познакомившись со Штейном, Гоголь нередко заходил к молодому соседу, когда тот фантазировал на фортепиано. И вот однажды, когда Штейн, возвратясь поздно из гостей, огласил опять лестницу чарующими звуками, в комнату к нему ворвался Гоголь. Вид у него был до того расстроенный, что Штейн испугался.

– Что с вами, Николай Васильевич? Что случилось?

– Ничего, ничего… играйте… – пробормотал Гоголь, бросаясь на диван.

Штейн снова заиграл. Но вдруг ему, сквозь музыку, почудились со стороны дивана всхлипы. Что за диво! Он прекратил игру и оглянулся: Гоголь, этот невозмутимый флегматик, беспардонный насмешник, припал лицом на руки и рыдал, да, рыдал!

Но когда Штейн подошел к нему и участливо тронул его за плечо, Гоголь сердито буркнул:

– Ах, оставьте меня!.. Играйте, пожалуйста…

– Музыка вас еще более расстроит, – сказал Штейн. – Не заходил ли к вам опять господин Пушкин?

Имя Пушкина как острым ножом разбередило свежую рану.

– О, не называйте его! – вскричал Гоголь в полном отчаянье. – Он меня ни в грош не ставит, он меня презирает!..

– Но за что?

– Какая жизнь после этого? – не слушая, продолжал всхлипывать Гоголь. – Одно только и остается – умереть…

Немалого труда стоило Штейну выпытать у бедняги, в чем дело. Оказалось, что Пушкин распушил его в пух и прах за его «невежество».

– И он прав, он тысячу раз прав! – в порыве самобичевания восклицал Гоголь. – Что такое талант без знания?

– Но вы же прошли университетский курс?

– В гимназии «высших наук» – да. Но известны ли мне на самом деле эти высшие науки? Знаю ли я сколько-нибудь иностранные литературы? Что я читал? Я – невежда, я – круглый невежда! Каким же могу я быть писателем, глашатаем народным, когда сам едва разбираю азы?

– А господин Пушкин не назвал вам разве книг, которые вам следует прочитать?

– Некоторые назвал…

– Так и прочитайте. Вы еще так молоды, что можете перечитать, выучить наизусть хоть сотню книг.

И, чтобы поскорее успокоить нервы своего несчастного приятеля, Штейн сыграл ему одну из духовных пьес Гайдна, смягчающих своею величественною, стройною гармонией самое ожесточенное сердце[48 - Про описанную выше сцену слышал от самого профессора Штейна сын его Р. Ф. Штейн, известный наш иллюстратор, а от последнего – пишущий эти строки.].