За покойником

К дому подъехал рысак. Рыжебородый кучер осадил лошадь, и когда она разом остановилась как вкопанная, с пролётки соскочил седой господин, с приподнятым воротником пальто и в цилиндре с трауром. Сидевшая с ним рядом дама ниже опустила над собою зонтик и что-то проговорила, обращаясь к спутнику, который в это время расспрашивал подскочившего швейцара о квартире Истомина. Швейцар предупредительно провёл вновь прибывших во двор.

– А это, верно, всё к покойнику? – спросил кто-то из факельщиков.

– К нему.

– Вот ты и смотри – на каких рысаках, а он на четвёртом этаже! – слышалось замечание.

– Пойти посмотреть, – вставил коротко и рыжебородый факельщик, направляясь вслед за швейцаром и прибывшей парочкой.

Когда потом факельщики, швейцар и Капустин сгруппировались под навесом подъезда, между ними завязалась довольно оживлённая беседа. Больше других любопытствовал швейцар, который до сего дня не предполагал, что в N 37 по задней лестнице жил такой важный прежде барин. Он знал этого жильца, высокого, стройного господина, всегда прилично одетого, но не особенно заметного среди других жильцов дома. Помнил он и его длинные седоватые усы, тёмные глаза, густые брови и большой нос, помнил и постоянную привычку его держать во рту длинный янтарный мундштук со вставленной в него толстой папиросой. Знал он также, что жилец этот живёт со своей квартирной хозяйкой, портнихой Надеждой Ивановной Суховой как муж с женою. Факт этот, впрочем, не был тайной почти ни от кого из жильцов большого дома.

– Так вот оно что! – прервал молчание швейцар. – У господина-то этого ты раньше в лакеях был? Холост он был тогда, или как?

– Жена-то у него умерла… давно, от чахотки скончалась.

– У Надежды Ивановны он лет пять живёт. Служил он где-то. Ну, да только и выпить не дурак был. Бывало, получит жалованье, и Надежде Ивановне за комнату заплатит, а дальше-то… так… она и кормила… В трезвом-то виде хороший был барин, а вот как загуляет – то и беда: ту же Надежду Ивановну тиранит. Она всячески за ним ухаживает, а он её же терзает. Полюбился, верно, ей очень!

Швейцар с сарказмом закончил свой обличительный монолог и закурил потухший окурок папиросы.

Из этого рассказа швейцара Капустин узнал, какова была жизнь его бывшего барина незадолго до смерти. Жил он с портнихой Надеждой Ивановной, иногда помогал ей деньгами, чаще же жил на её счёт и её же тиранил. Но за всё это старик не осуждал покойника.

Полчаса спустя на погребальных дрогах стоял глазетовый гроб с останками покойного Истомина. Факельщики засветили свои фонари и приготовились к процессии. Из двора за гробом вышли полковник, кавалер в цилиндре и с приподнятым воротником пальто и дама под траурной вуалью. Впереди всех, у самого гроба, шла низенькая, полная женщина, вся в чёрном. Капустин посмотрел на неё и подумал, что, верно, это и есть та самая портниха, о которой рассказывал швейцар.

Процессия двинулась медленно и торжественно, ничем, впрочем, не нарушая обычного уличного движения и не особенно останавливая внимание прохожих. По улицам сновали экипажи, громыхали и звонили конки, шли пешеходы, прибавляя шагу. Холодный, пронизывающий осенний дождь словно застыл в воздухе и падал теперь с тёмного неба белыми мокрыми снежинками. Когда Капустин вновь оглянулся, за гробом тащилась только одна извозчичья пролётка с приподнятым верхом; из-за спины извозчика виднелась тёмная, одинокая фигура Надежды Ивановны. Карета полковника и коляска с дамой и кавалером в цилиндре перегнали процессию и затерялись среди экипажей, сновавших по улице…

Медленно шагая за гробом, Капустин думал о покойнике. Лет двадцать назад впервые узнал он Сергея Николаевича Истомина. Служил Капустин тогда в ресторане Палкина официантом. Как-то раз, вечером, пришли в общий зал два офицера: один низенький и толстенький, с хорошо выбритым подбородком, выхоленными усиками и в пенсне на носу, другой – высокий и стройный брюнет, с большим лбом, курчавыми волосами и красиво завитыми тоненькими усиками.

За ужином господа пили хорошие вина и всё время о чём-то разговаривали. Высокий брюнет говорил горячо и жестикулировал, глаза его горели, лицо то бледнело, то краснело; товарищ его был покоен, сдержан и, отвечая тихим голосом, как будто не старался скрыть на лице своём какой-то особенной, неприятной усмешки. При расчёте высокий офицер дал Капустину рублёвую бумажку на чай и, заглянув в его лицо, заметил:

– Вот это тебе, старина!.. Что-то, брат, у тебя печально в глазах? – неожиданно спросил офицер, щёлкнул шпорами и пошёл вслед за товарищем.

С этих пор Капустин стал замечать высокого офицера в разнохарактерной толпе посетителей ресторана и нередко услуживал ему, и скоро узнал имя, отчество и фамилию «хорошего барина».

Истомин нередко заходил в компании статских и военных или сопровождал расфранчённых дам, – и редко бывал один. Когда же заходил он одиноко, на лице барина слуга читал какое-то грустное выражение. Садился он, обыкновенно, за столом в углу, у колонны, заказывал себе ужин или завтрак, просил подать вина и газету. Газеты он, впрочем, часто не читал и, приняв наблюдательную позу, курил дорогую сигару и вдумчивыми глазами рассматривал происходившее вокруг. Движением тонкой выхоленной руки подзовёт он, бывало, Капустина, прикажет подать что-нибудь, а когда старик исполнит приказание – вежливо поблагодарит его; при расчёте Истомин никогда не проверит поданного счёта и всегда щедро даст на чай. Всё это нравилось Капустину, и Истомин был для него любимым посетителем ресторана.

Как-то раз, поздно ночью, за час до закрытия ресторана, Истомин, расплатившись по счёту, поданному Капустиным, и вынув трёхрублёвую бумажку, обратился к старику со следующими словами:

– Вот что, Капустин, как только завтра утром встанешь, – возьми это письмо и снеси по адресу… на Сергиевскую.

Офицер передал Капустину небольшой конверт с надписанным адресом и добавил:

– С посыльным не посылаю… Надеюсь, Капустин, ты доставишь вовремя?

– Слушаю-с! – отвечал слуга.

На другой день, часов в десять утра, Капустин пошёл на Сергиевскую. Здесь, на парадной лестнице красивого дома, отыскал он квартиру, которая значилась на конверте, и вручил письмо седому лакею, отворившему перед ним дверь. Через несколько дней Капустин услышал, что офицер Истомин стрелялся, тяжело ранил себя в грудь, и только через месяц после этого выздоровел, уехал в Крым и скоро вышел в отставку.

Прошло года два. Как-то раз Капустин узнал в одном из посетителей ресторана Истомина. Бывший гвардеец был теперь в штатском; на нём был длинный, красиво сшитый сюртук, белоснежные воротнички, и большая булавка переливалась разноцветными огнями на тёмном галстуке. Лицо Истомина также изменилось, чему способствовали длинные волосы с косым пробором и курчавая бородка. Штатский барин скоро узнал своего прежнего любимца-официанта, а Капустин рад был и тому, что снова служит «хорошему барину», радовался и тому, что шальная пуля не погубила его. Как-то раз Истомин даже разговорился с Капустиным.

– Постарел ты, Капустин, за эти годы. Да вот и я тоже – в отставке, бороду отпустил… Ну, и прочее…

Старик слушал барина и вспоминал случай, когда носил на Сергиевскую письмо, содержание которого оказалось таким роковым…

Лошади дотащили гроб с прахом Истомина до Невского. Капустин поднял голову, посмотрел на подъезд знакомого ресторана и подумал:

«Да, вот оно что! Когда-то мы тут с Сергеем Николаичем были, служил я ему, а теперь… вон, как приходится служить: провожаю его, батюшку моего, до последнего пристанища».

Капустин немного замедлил шаг и, поравнявшись с изголовьем гроба, посмотрел на светлую, помятую и полинялую, прикрывавшую гроб парчу, пропитанную дождевой водой, – и ещё тяжелее стало у него на душе. От этого дешёвого гроба, прикрытого ветхой парчой, от недорогого венка, прилепившегося на крышке, от этих мрачных дрог, усталых лошадей и недовольных погодою факельщиков, провожавших покойника – веяло чем-то томительным и скучным. В продолжение нескольких лет немало покойников проводил Капустин, но такого, кажется, дешёвого и скромного ещё никогда не провожал. За траурными дрогами тащилась только одна извозчичья клячонка, покойника провожала только одна Надежда Ивановна. Но разве Капустин не помнит, какое большое общество собиралось когда-то в доме Истомина? Седовласый старик лакей, которому Капустин передал письмо, потом не раз рассказывал о жизни Сергея Николаевича.

После неудавшегося покушения на собственную жизнь, Сергей Николаевич вышел в отставку и уехал в провинцию. Жена его открыто жила в это время с тем самым франтоватым низеньким графом, с которым не раз бывал в ресторане Палкина и сам Истомин. В провинции Сергей Николаевич окончательно оправился и отдохнул от всех треволнений и потом снова появился в Петербурге. Через год после этого Капустин перешёл к нему на службу в качестве лакея. Как-то само собою это вышло. Пришёл однажды Истомин в ресторан, а старик Капустин подавал ему обед.

– Вот что, Капустин, – сказал Истомин после того, как слуга принёс ему третье блюдо, – человек ты старый, знаю я тебя несколько лет. Не пойдёшь ли ты служить ко мне? Дела у меня немного, жалованье тебе дам хорошее…

Недолго думая, Капустин согласился.

Жил в это время Истомин в той самой квартире N 4, о которой Капустин рассказывал усатому швейцару. Вместе с ним жила в это время Бронислава Викентьевна, певица. На новом месте старику жилось хорошо, хотя дела было много, потому что дом Истомина всегда был открыт для многочисленных друзей хозяина и хозяйки. Капустину нравилось жить у Истомина; доволен он был и Брониславой Викентьевной, относясь к ней, как к настоящей барыне. Иногда ему приходилось даже из-за неё воевать с горничными, которые за глаза называли сожительницу его барина «шлюхой». Капустин видел, что барин с барыней живут в мире и согласии, и радовался этому. Нежданно-негаданно случилась, однако, беда, – и многое в жизни Истомина и Брониславы Викентьевны изменилось.

Частым гостем в доме Истомина бывал один молодой улан, по фамилии Загада. Капустин не любил этого безусого щёголя, не любил за его надменный и гордый вид и за грубое обращение с ним, стариком. Загада больше всех мужчин ухаживал за Брониславой Викентьевной. Это замечали все знакомые Истомина. Видел это, конечно, и сам Сергей Николаевич.

Произошло что-то странное между Истоминым и Загадой, случайными свидетелями чего были Капустин и гости. Загада сидел за роялем и тихо наигрывал какой-то печальный мотив, а Бронислава Викентьевна стояла около него и пела. В комнате сидели гости и, затаив дыхание, слушали пение хозяйки. Вдруг почему-то Сергей Николаевич побледнел, быстро подошёл к Загаде и взял его за руки, пальцы которых искусно бегали по клавишам. Рояль смолк. Молодой человек поднялся со стула и побледнел. В недоумении отшатнулась от Истомина и Бронислава Викентьевна.

– Я вам покажу, Загада, кто вы! Я вам покажу! – закричал Истомин.

– Что? Что это значит, милостивый государь? – спрашивал тот, трясясь и краснея от бешенства.

Возбуждённый, со злобно сверкающими глазами, Истомин бормотал что-то и метался по комнате. Смущённые гости старались успокоить поссорившихся, но бешеного улана не так-то легко было унять. Размахивая руками и стоя посреди зала, он кричал:

– Вы много о себе думаете!.. Вы – содержанка графа!.. Вы, продавший свою жену и на эти деньги принимающий нас!..

– Убирайся вон, щенок! – крикнул Истомин и бросился за удалявшимся Загадой.

Поднялся шум. Сергей Николаевич набросился с упрёками на Брониславу Викентьевну. Возмущённая поведением Истомина, полька ушла к себе, не простившись с гостями и отклонив желание Сергея Николаевича объясниться.

– Гнусный человек!.. Продавец жён!.. – крикнул Загада из прихожей, уже одевшись.

Сергей Николаевич схватил попавшийся под руку стул и бросился за уланом, но его удержали гости, стараясь успокоить. Когда смущённые происшедшим гости разъехались, Сергей Николаевич постучался в комнату Брониславы Викентьевны, но вместо неё нашёл только письмо. Долго после этого он ходил по залу, о чём-то раздумывая. Наконец, ушёл к себе и позвал слугу. Капустин вошёл в полутёмную спальную и не сразу узнал барина: таким изменившимся показался он ему. Лицо Сергея Николаевича осунулось, по щекам бродили красно-багровые пятна, в глазах сосредоточилось какое-то мрачное выражение. Тронутый положением барина, старик не утерпел и тихо промолвил:

– Успокойтесь, барин, Сергей Николаич! Успокойтесь!

– Молчать! – вдруг крикнул Истомин и с такой силой ударил старика в грудь, что тот отлетел к стене и ударился спиною об угол трюмо.

– Молчать! Не твоё дело! Холоп! – неистово кричал барин, наступая на слугу.

Капустин молчал и растерянно посматривал в угол комнаты: в душе его таилась ещё никогда не испытанная им обида, на глаза навёртывались слёзы. С этой затаённой обидой уснул в эту ночь старик, дав себе слово завтра же попросить расчёта у барина и уйти на другое место.

Рано утром, однако, старик изменил своё решение. Заслыша звонок из спальной, он нехотя пошёл по коридору, ступая по мягкой пеньковой дорожке, и, остановившись у двери в спальную, перевёл дух. Ему не хотелось входить к барину, нанёсшему ему обиду, и он инстинктивно удерживался раскрыть дверь.

– Подойди ближе, Капустин, – начал барин, когда слуга появился в спальной, – подойди ближе! – повторил он ещё раз и тихо добавил. – Прости меня, вчера я обидел тебя…