Певучая гитара

Он прошёлся по комнате, взял в руку пенсне, повертел стёклами, сложил их и небрежно откинул на грудь. Немного помолчав, он добавил:

– Сегодня у меня «вспрыски»… Евлампия Егоровна обещала мне свой зал для гостей, а то у меня в комнате где же всех принять, тоже человек десять наберётся. В ресторане тоже дорого бы вышло, а тут только на вино да на закуски затратишься.

Он ещё раз прошёлся по комнате и, пристально посмотрев на меня, добавил:

– Сам Игнатий Николаич обещал придти… Вот тогда и послушаете – как он на гитаре-то играет! Я вчера и струны новые купил – прелесть какие попались!.. Вы уж пожалуйте сегодня ко мне в гости, очень приятно будет увидеть вас! А гости у меня хорошие будут, всё чиновники, потому – в нашем отделении всё с чинами, простых-то писцов нет.

Не имея ничего против предложения Ивана Тимофеича, я всё же не наверное обещал ему быть у него, так как предполагал провести этот вечер у одного знакомого. Услыша это, он опечалился:

– Ну-у!.. А нельзя ли к знакомому после?

– Нет, не могу – их день!

– А-а… Ну, хорошо, так вы хоть попозже!

Он долго ещё упрашивал меня – непременно придти к нему на «вспрыски», и ушёл почти убеждённым в исполнении своего желания.

В начале двенадцатого я, действительно, вернулся домой. Дверь отворил мне сам Иван Тимофеич. Попятившись и осмотревшись, он с каким-то изумлением посмотрел на меня, но потом воскликнул:

– Ах, это вы! – и потряс мне руку.

Из зала вышли в прихожую ещё двое из гостей. Один из них, лысый с баками человек, спросил:

– Не он?

– Нет, не он! – отвечал за Ивана Тимофеича другой, низенький чёрненький субъект в очках.

– Не он! Не он!.. Верно, опоздал! – доносились голоса из зала.

В прихожей все вешалки были переполнены верхней одеждой гостей, шапками и форменными фуражками. Зал был ярко освещён лампами и там шумно беседовали гости. Комната Ивана Тимофеича также была освещена, По всей квартире носились клубы табачного дыма, пахло водкой и пивом. Кто-то тренькал на гитаре.

– Вот-то загулял наш Иван Тимофеич! – добродушным тоном начала Евлампия Егоровна, войдя за мною в мою комнату. – Что же, пусть их погуляют! Уж вы извините, быть может, это для вас и беспокойно! – извинилась она, торопливо зажигая лампу.

В комнате появился Иван Тимофеич.

– Уж вы, пожалуйста, к нам! Чай у нас, водка, вино, а с холодку-то хорошо выпить! – говорил он, раскрасневшийся и весёлый.

Глаза его блестели, и от него пахло водкой.

В зале, куда меня ввёл Иван Тимофеич, было человек 6–7 гостей. Все они размещались вокруг длинного стола посреди комнаты. На столе были расставлены бутылки и закуски, тут же стоял и самовар, за которым сидела Евлампия Егоровна и разливала чай. Иван Тимофеич представил меня всем присутствовавшим и усадил ближе к Евлампии Егоровне.

Сидя в тени, отброшенной самоваром, я рассматривал гостей. Почти все они были навеселе, только не одинаково на каждого из них повлияло выпитое.

Всех веселее выглядел молодой человек, с пенсне на носу, в ловко сшитом смокинге, в высоком воротничке модной сорочки и с толстой цепью на открытом жилете. Он сидел с гитарою в руках и всё время наигрывал то вальс или польку, то какой-нибудь романс. Репертуар его состоял из бравурных и весёлых пьес, и когда он играл, глаза его блестели и лукаво косились, а по всему лицу разливалось довольство. Рядом с ним сидел лысый человек с баками, которого я уже видел в прихожей. Одет он был скромнее, но так же как и его юный сосед весело хохотал, говорил баском и то и дело восклицал:

– А! А!.. Вот это хорошо! Это – чудный вальс! Так и хочется пуститься…

– Что ж, Роман Лукич, пожалуйста! – говорил Иван Тимофеич, растопыривая руки и раскачиваясь всем корпусом в такт вальса.

– Ну, вот ещё! Ха-ха-ха!.. – гоготал Роман Лукич.

По другую сторону молодого человека с гитарой сидел гость в форменной тужурке телеграфиста. Он, как потом оказалось, также играл на гитаре и всё восхищался игрой молодого человека.

– Здорово! Здорово! – поощрял игрока Роман Лукич.

– А вы где брали уроки? – спрашивал телеграфист.

Не прерывая игры, тот буркнул фамилию какого-то чеха гитариста, повёл глазами по комнате и самодовольно улыбнулся.

Остальные гости сидели по другую сторону стола. Двое из них были молодые люди лет 26–28, а третий, очевидно, был старше всех присутствующих. Иван Тимофеич называл его Августом Андреичем, ухаживал за ним больше, чем за другими, и в обращении его к пожилому гостю была заметна какая-то почтительность. Август Андреич смотрел серьёзно, говорил безапелляционно, хмурил седые брови и часто пощипывал усы и жидкую бородку. Его соседи были молчаливы, смеялись, когда кто-нибудь говорил смешное, или когда молодой человек в смокинге заиграет что-нибудь весёлое. Иногда все они склонялись друг к другу и говорили о чём-то вполголоса. Иногда к ним подходил хозяин, вступал с ними в разговор, но чрез минуту я его видел уже или около музыканта, или возле Евлампии Егоровны, на лице которой всё время блуждала добродушнейшая улыбка. Музыканту Иван Тимофеич говорил комплименты и обменивался замечаниями с его соседями, а Евлампии Егоровне шептал что-то на ухо и, наконец, подходил ко мне и начинал угощать меня чаем с печеньем или с коньяком.

– Народ ведь это всё очень хороший! – тихо сообщал он мне, кивая головой на гостей. – Вон тот, с гитарой-то, Павел Иваныч, племянником нашему главному начальнику приходится, человек с университетским образованием! Очень образованный! А вон тот, седой-то, Август Андреич, большая шишка у нас в отделении – всеми делами ворочает!

Иван Тимофеич смолк, выпрямился и громко произнёс:

– Ну, господа, выпьем!

Хозяин разлил по рюмкам вино и водку, и все поднялись и выпили. Евлампия Егоровна держала в руке рюмку хереса и тянулась к Ивану Тимофеичу и к молодому человеку, племяннику главного начальника. Иван Тимофеич также тянулся к нему и потом, обойдя стол, подошёл ко мне, и мы чокнулись рюмками. Я ещё раз поздравил его, и он с чувством пожал мою руку.

Гитара из рук Павла Иваныча перешла к телеграфисту, а племянник главного начальника и лысый чиновник отошли к окну, о чём-то беседуя. Двое молодых людей и Август Андреич также рассуждали о чём-то, но уже полным голосом. Август Андреич осуждал какую-то группу людей, называя их «шайкой» и возмущаясь их поведением «последних дней». Один из молодых людей, очевидно, был его сообщник, другой, напротив, возражал. Я поймал несколько фраз из разговора трёх чиновников и догадался, что говорилось именно о событиях «последних дней».

К столу подошли Павел Иваныч и его лысый собеседник.

– Всё это вздор! – вдруг воскликнул первый, сверкнув глазами и уставившись в лицо собеседника, не согласного с Августом Андреичем. – Я сам был студентом четыре года и всё это знаю!.. Вы, может быть, обо всём этом по рассказам судите, а я сам видел. Бывало это и раньше, когда я ещё студентом был!..

Споривший с Августом Андреичем молодой человек изумлёнными глазами уставился на племянника главного начальника, и когда тот смолк, он негромко произнёс:

– Я ничего не говорю!.. Я только говорю, что так бы не следовало… Если б и нас с вами…

– Нас с вами никто не тронет! – резко оборвал его племянник главного начальника. – Мы с вами на улицах не орём! Да-с, не сумасшедшие! А если они допустили это, да ещё и целой толпой – так их и надо!.. Я ведь знаю, я сам был в университете!

– Я тоже говорю!.. Ведь это шайка!.. Шайка!..

В передней раздался резкий звонок, и все разом смолкли, точно громом оглушённые. Иван Тимофеич бросился из комнаты со словами: «Это он! Это он!», за ним следом вышла и Евлампия Егоровна, а в дверях столпились гости.

Немного спустя в зале появился высокий и стройный брюнет, в тёмном длиннополом сюртуке со значком на лацкане и в цветном жилете. Подняв к усам обе руки, с блестящими кольцами на пальцах, он закрутил их кончики и начал здороваться, особенно дружественно пожав руку племяннику главного начальника.

Это и был долго ожидаемый Игнатий Николаич Савин. Раскланивался он галантно, говорил негромко, с улыбкой на выхоленном лице и прищуривая тёмные глаза. Перед Иваном Тимофеичем он извинился, что опоздал, объяснив это тем, что был в опере. Иван Тимофеич улыбнулся и принялся угощать гостя чаем.

Заговорили о театре. Говорили, впрочем, больше Игнатий Николаич и племянник главного начальника. Они даже поспорили о голосе какой-то певицы, но так как спор сводился к разговору о вкусах – то скоро и прекратился. До конца вечера больше уже не затрагивалось никакой специальной темы, а говорили о разных «высших» и «не высших» материях, немного посплетничали и покритиковали кое-кого из отсутствующих. Говорили все разом и по одиночке. Когда говорил Игнатий Николаич своим мягким и приятным баритоном – все слушали его внимательно, и, как мне казалось, из всех нас пальма первенства в этом отношении принадлежала Ивану Тимофеичу. Когда самовар был убран, а на столе появились новые бутылки вина и пива, – началась настоящая попойка.

Прежде всех опьянели Иван Тимофеич, телеграфист, лысый господин и племянник главного начальника. Последний всё время играл на гитаре, кивал головою, смеялся и подпевал. Игнатий Николаич пил только коньяк и выпитое закусывал мятными лепёшками; по мере опьянения лицо его преображалось, заметно краснея, кончики усов раскручивались, на лоб сползали волосы, гладко причёсанные в момент появления; глаза его ещё больше щурились, зато когда расширялись – зрачки их блестели сильнее.

Между Августом Андреичем и прежним его оппонентом снова завязался спор и, как скоро оказалось, на ту же тему, на которую они говорили до прихода Савина, вернее, до резкого звонка, возвестившего его появление.

Оппонента Августа Андреича звали Петром Осипычем. Это был брюнет лет 25, скромно, но прилично одетый; плечи его были узки и приподняты, руки – длинные с жилистыми кистями; на высокий залысившийся лоб спадали пряди тёмных волос, тёмные же усы и борода оттеняли бледность щёк; глаза его, тёмно-карие и узкие – блестели, голос был тихий и ровный, и, казалось, говорит он с большим убеждением, но робко.

– А я вот говорю, что это неправда, и вы напрасно силитесь защищать то, что подлежит осуждению, – говорил Август Андреич, горячась и вращая воспалёнными глазами.